Вендиго

Тогда усталость вновь сделала свое дело: Симпсон начал успокаиваться. Он развел огонь и приготовил себе завтрак. Горячий кофе и жареный бекон позволили ему немного собраться с мыслями, и он осознал, что вел себя как мальчишка. Тогда он предпринял очередную, на сей раз более успешную попытку подойти к делу спокойно и взвешенно. Тут как нельзя кстати пришлась свойственная ему от природы храбрость, и он решил сначала отправиться на поиски Дефаго, а если те не увенчаются успехом – постараться отыскать дорогу к их первой стоянке и вызвать подмогу.

Так он и поступил. Взяв с собой еду, спички, винтовку и маленький топорик, чтобы оставлять зарубки на стволах, он выдвинулся в путь. Было восемь утра, и яркое солнце, взойдя на безоблачное небо, уже тронуло верхушки деревьев. У костра Симпсон закрепил записку – на случай, если в его отсутствие Дефаго вернется сам.

На сей раз, следуя тщательно составленному плану, юноша двинулся в другом направлении. Он намеревался обойти лагерь по широкой дуге, которая позволила бы ему рано или поздно напасть на след проводника. Не пройдя и четверти мили, он наткнулся на следы, оставленные в снегу крупным зверем, а рядом легкие следы помельче, явно человеческие, – следы Дефаго. Облегчение, испытанное Симпсоном в тот миг, было вполне естественным, но недолгим. На первый взгляд следы предлагали простое и разумное объяснение произошедшему: крупные отпечатки явно принадлежали сохатому, случайно набредшему в темноте на лагерь и с перепугу издавшему жуткий предостерегающий вопль. Дефаго, которому отточенные до совершенства охотничьи инстинкты позволили еще с вечера учуять приближение лося, немедля кинулся в погоню за добычей. Его крайнее возбуждение и внезапное исчезновение объяснялись, конечно…

Тут Симпсону пришлось отказаться от первоначальной догадки, за которую он столь истово ухватился; здравый смысл безжалостно указал ему, что этого попросту не может быть. Ни один уважающий себя проводник, а уж тем более такой опытный, как Дефаго, не повел бы себя столь опрометчиво и не бросился бы в погоню без винтовки!.. Произошедшее не могло объясняться так просто, особенно если вспомнить все подробности: полные ужаса крики Дефаго, странные его слова и мертвенную бледность на лице, когда тот впервые учуял неведомый запах; а еще приглушенные одеялом рыдания в темноте и первоначальный отказ отправляться в эти края…

К тому же, приглядевшись хорошенько к следам зверя, Симпсон сразу понял, что их оставил вовсе не лось. Хэнк рассказывал, как должны выглядеть отпечатки лосиных копыт – и быка, и коровы, и на всякий случай теленка, – даже зарисовал их на кусочке бересты. Эти следы были совсем другими. Большие, округлые, широкие, без заостренных кончиков впереди. На миг Симпсон задался вопросом, не мог ли их оставить медведь. Других крупных животных в здешних краях не водилось, карибу в это время года не забредали так далеко на юг, а если ненароком и забрели, у их копыт все равно другие отпечатки.

То были зловещие знаки – таинственные письмена на снегу, оставленные неведомым зверем, который сумел выманить человека из палатки и увести за собой прочь из лагеря. Стоило Симпсону соединить их у себя в голове с незабываемым жутким воплем, огласившим лес на рассвете, голова у него пошла кругом и невероятное смятение вновь овладело его разумом. Он почувствовал явственную угрозу своей жизни. Склонившись над следами, чтобы еще раз их изучить, он опять уловил тот сладковато-едкий душок, тотчас выпрямился и с трудом поборол приступ тошноты.

Тут память сыграла с ним очередную злую шутку. Он вдруг вспомнил ноги Дефаго, торчавшие из палатки, пихтовые ветви, которые словно подтащили к выходу, и то, как проводник жался к Симпсону, пытаясь укрыться от таившегося за пологом. Все подробности ночного происшествия разом обрушились на его смятенный разум. Казалось, они подстерегали его в черных глубинах леса, там, где несметные полчища деревьев слушали, наблюдали и ждали, что же он предпримет, все теснее и теснее смыкая вокруг него кольцо…

И все же, будучи юношей не робкого десятка, Симпсон устремился дальше по следу, задушив в себе неприглядные, подрывающие волю страхи. Он оставлял зарубки на бесчисленных деревьях, боясь заблудиться на обратном пути, и поминутно выкликал имя проводника. Глухие удары топорика по массивным стволам и незнакомые ноты в собственном голосе в конце концов начали пугать его: страшно было и производить, и слышать эти звуки, ибо они непрерывно привлекали внимание к нему самому и его точному местонахождению, и если кто-то сейчас действительно выслеживал его, как сам он выслеживал другого…

Усилием воли Симпсон пресек эту мысль в зародыше. Именно с таких мыслей, осознал он, начинается безумие самого дьявольского рода, способное в кратчайшие сроки уничтожить разум.

Хотя снег еще не лег сплошным покровом – мелкие сугробы образовались лишь на самых открытых местах и полянах, – первые несколько миль Симпсон без труда шел по следу. Там, где деревья позволяли, он тянулся прямо, словно проложенный по линейке. Шаги постепенно делались шире и шире, покуда не приобрели совершенно невозможную для обычного зверя длину. Казалось, тот перемещался громадными прыжками, едва ли не воспаряя над землей… Один из таких «шагов» Симпсон измерил – тот оказался длиной в восемнадцать футов. Здесь явно крылась ошибка, и у юноши не укладывалось в голове, почему на снегу между одним отпечатком и другим нет больше никаких следов. Но что смутило Симпсона еще больше и заставило предположить, что его подводит зрение, так это шаги Дефаго, которые удлинялись похожим образом и тоже покрывали теперь немыслимые расстояния. У Симпсона ноги были куда длиннее, чем у Дефаго, однако он не смог одолеть с разбега и половины такого «пролета».

Вид двух этих следов, тянувшихся рядышком, безмолвное свидетельство фантастического перемещения двух существ, которых безумие или ужас наделили сверхъественными способностями, тронуло и потрясло Симпсона до самых потаенных глубин души. Ничего более ужасного он в своей жизни не видел. Он машинально, почти рассеянно двинулся по следам дальше, то и дело оглядываясь через плечо: уж не преследует ли и его какое-нибудь существо с кошмарной поступью?.. Вскоре он совсем перестал понимать, что означают эти следы – отпечатки, оставленные на снегу чем-то безымянным, неукротимым и диким, а рядом – следы маленького франкоканадца, который всего несколько часов назад делил с ним палатку, болтал, смеялся и даже пел…

V

Пожалуй, на месте молодого и неопытного Симпсона только практичный шотландец, наделенный здравомыслием и логическим мышлением, мог похвастаться той малой толикой самообладания, каковую ему чудом удавалось сохранять на протяжении всего этого странствия. Любому другому юноше на его месте двух последующих открытий хватило бы, чтобы изо всех сил припустить обратно к лагерю, но наш молодой человек лишь покрепче сжал винтовку и в горячем порыве души, которой было уготовано истовое служение Свободной Шотландской Церкви, обратился к небесам с безмолвной крылатой молитвой. Оба следа, заметил он, претерпели странную перемену, носившую – по крайней мере в том, что касалось человеческой поступи, – поистине чудовищный характер.

Сперва Симпсон заметил эту перемену в более крупных следах неведомого зверя и долгое время не мог поверить своим глазам. То ли палая листва вызывала странную игру света и тени, то ли сухой снег, припорошивший тонко смолотой рисовой мукой края следов, создавал столь причудливый обман зрения… Неужто большие следы действительно приобрели едва заметный окрас? Вокруг глубоких ямок, оставленных зверем, появилась таинственная красноватая кайма, которую скорее можно было объяснить игрой света, нежели примесью некоего вещества, способного окрашивать снег. В самом деле, каждый округлый след становился все ярче и ярче, и смутный алый отлив стал штрихом, сделавшим и без того зловещую картину еще более жуткой.

Однако, когда Симпсон, не в состоянии ни оценить, ни объяснить этого явления, обратил внимание на человеческие следы, дабы посмотреть, не преобразились ли подобным образом и они, его ждало неизмеримо более жуткое открытие, наводившее на куда более пугающие предположения. За последние сто ярдов следы Дефаго приобрели явственное сходство с поступью зверя. Перемена эта происходила постепенно, но ошибки быть не могло. Хотя Симпсон и не заметил, когда именно начались изменения, результат был налицо: мелкие и аккуратные следы Дефаго стали точной копией более крупных следов, пролегавших рядом. Стало быть, изменились и ноги, оставлявшие эти отпечатки! Стоило Симпсону это осознать, как сердце сжалось от ужаса и омерзения.

Впервые за все это время Симпсон замешкался; затем, устыдившись собственной боязни и нерешительности, он сделал два-три поспешных шага и остановился как вкопанный. Прямо перед ним оба следа внезапно оборвались. Сколько он ни искал, на сотни ярдов вокруг не нашлось больше ни единого намека на их продолжение, ни единого отпечатка.

Деревья росли здесь очень густо, и все как на подбор огромные – вековые ели, кедры, тсуги, – и подлеска между ними не было. Симпсон в растерянности озирался по сторонам, лишенный возможности мыслить здраво. Затем он вновь отправился на поиски следов, искал, искал и искал, но раз за разом не находил ничего. Ноги, что до сих пор оставляли отпечатки на поверхности снега, по всей видимости, воспарили над землей!

В этот миг смятения и неразберихи его бедное сердце ждал последний, точный и выверенный удар. Удар пришелся аккурат на самое больное место, окончательно лишив его присутствия духа. Симпсон в тайне догадывался, что это случится – и оно случилось.

Высоко в небе, приглушенный высотой и дальностью, зазвенел странно истончившийся, завывающий голос Дефаго.

Звук этот обрушился на Симпсона из неподвижного зимнего неба и поверг его в ступор. Ружье выпало из рук. На миг он целиком превратился в слух, затем пошатнулся и прижался к ближайшему дереву, чтобы не упасть: такое безнадежное смятение охватило его разум и душу. В тот миг он испытал самое чудовищное и сокрушительное потрясение в своей жизни, и сердце на несколько секунд очистилось от каких-либо чувств, словно их выдуло ветром.

– О! О! Эта огненная высь! О, как жжет ноги! Они горят огнем! – летели с небес вновь и вновь необъяснимо завораживающие, мучительные мольбы и жалобные вопли Дефаго.

Потом все стихло, и необъятная Чаща опять погрузилась в настороженную тишину.

А Симпсон, сам не понимая, что творит, заметался по лесу в лихорадочных поисках, крича, спотыкаясь о корни и камни и поминутно бросаясь в погоню за незримым Зовущим. Лишившись завесы памяти и эмоций, которой опыт прикрывает человеческую душу от чрезмерных потрясений, Симпсон бегал по Чаще в смятении и беспамятстве, преследуя то одну мнимую цель, то другую, как корабль в бушующем море, с ужасом в глазах, душе и сердце. Ибо в голосе Дефаго он различал Ужас Дебрей – губительный зов Безлюдья, наваждение нетронутых далей. В те мгновения он познал все муки несчастных скитальцев, безнадежно и безвозвратно заплутавших в лесу, все порывы и страдания души, столкнувшейся с подлинным Одиночеством. Среди черных руин сознания Симпсона пламенел образ Дефаго, вечно преследуемого неведомой и беспощадной силой, вечно гонимого по небесным просторам над древними лесами…

Казалось, минули века, прежде чем Симпсону удалось выбраться из хаоса беспамятства и спутанных чувств, ненадолго стать на якорь, замереть на месте и подумать…

Крики с небес утихли; на хриплый зов Симпсона никто не отвечал; дух Чащи безвозвратно увлек жертву в свои непостижимые пределы – и отпускать не собирался.

Однако Симпсон продолжал искать и звать, как ему казалось, еще несколько часов, и лишь во второй половине дня наконец сумел оставить бессмысленные попытки найти Дефаго и решил вернуться в лагерь на берегах Воды Пятидесяти Островов. Уходил неохотно: в ушах еще звенело эхо жутких воплей. Не без труда он нашел брошенное ружье и тропу, по которой сюда пришел. Сосредоточиться помогали мучительный голод и необходимость отыскивать на деревьях едва различимые зарубки, сделанные им наспех и кое-как. Если бы не это, признает он, пережитое им временное забытье могло продлиться неизвестно сколько и закончиться настоящей катастрофой. Постепенно, шаг за шагом, к нему возвращалось некое подобие душевного равновесия.

И все же обратный путь в сгущающихся сумерках был тяжел и полон испытаний. Симпсону мерещилась погоня: за спиной беспрерывно слышались то чьи-то шаги, то смех или шепот; за кустами и деревьями шныряли темные силуэты, подавая друг другу знаки и готовя согласованное нападение, как только он пройдет мимо. Шелест ветра в кронах деревьев заставлял его вздрагивать и напряженно прислушиваться. Симпсон шел крадучись, перебегал от ствола к стволу, прячась за ними, и изо всех сил старался не шуметь. Если раньше ему казалось, что лесные тени защищали и укрывали его, то сейчас они пугали, бросали вызов, и в показном великолепии природы ему теперь мерещились мириады угроз, смутных и оттого еще более зловещих. Вспоминая случившееся, он в каждой мелкой подробности различал лежащее на виду предвестие непостижимой и неминуемой гибели.

Однако тот факт, что ему все же удалось выйти из тех испытаний победителем, заслуживает восхищения. Даже бывалого охотника на его месте могла постичь гораздо менее завидная участь. Учитывая обстоятельства, шотландец держался очень неплохо, и составленный им план дальнейших действий – наглядное тому доказательство. О сне, конечно, не могло быть и речи, и пробираться по незнакомым местам в темноте показалось Симпсону столь же рискованной затеей, поэтому он всю ночь просидел у костра, сжимая в руках винтовку и ни на минуту не позволяя огню угаснуть. Кошмарное ночное бдение на всю жизнь оставило след в его душе; и все-таки он благополучно пережил ночь и, как только начало светать, отправился в обратный путь до первой стоянки, чтобы позвать на помощь товарищей. Как и прежде, Симпсон оставил у костра записку с объяснением причины своего ухода и указанием места, где спрятан более чем достаточный запас провизии и спичек, хотя шотландец и не чаял, что до этих припасов когда-нибудь доберется рука человека.

Как ему удалось в одиночку найти дорогу через лес и озеро – история, заслуживающая отдельного рассказа, и если бы вы ее услышали, то на своей шкуре прочувствовали бы неизбывное одиночество души, каковое испытывает человек, когда сама Природа сжимает его в своей громадной горсти – и смеется. Неиссякаемая отвага юноши достойна искреннего восхищения.

Симпсон не утверждает, что ему помогла сноровка: он шел по едва приметной тропе бездумно, почти машинально. И это, вне всяких сомнений, правда. В дороге он руководствовался указами подсознания, то есть инстинктами. Быть может, помогло ему и некое внутреннее чувство направления, присущее животным и первобытным людям, иначе как смог он отыскать то место, где почти три дня назад Дефаго спрятал каноэ со словами: «Греби отсюда ровнехонько на запад, к солнцу, там и будет наш лагерь»?

Солнце к тому времени уже скрылось, однако он сумел воспользоваться компасом, когда сел в хлипкое суденышко, чтобы преодолеть последние двенадцать миль пути. Какое невыразимое облегчение он испытал, осознав, что оставляет лес позади! К счастью, вода была спокойная; Симпсон решил переплыть озеро строго поперек, а не держаться берега, что удлинило бы его путь миль на восемь. И вновь юноше улыбнулась удача: остальные охотники как раз вернулись в лагерь. Свет их костров послужил ему прекрасным ориентиром, без которого он мог всю ночь проискать стоянку.

Была почти полночь, когда его каноэ зашуршало по песчаному дну небольшой бухты, и Хэнк, Шатун и дядя Симпсона, разбуженные криками, повыскакивали из палаток и под руки повели к затухающему костру этого изможденного, полуживого представителя шотландского народа.

VI

Внезапное появление его приземленного дядюшки в этом мире колдовства и ужаса, что неотступно преследовали Симпсона последние два дня и две ночи, произвело на юношу немедленное благотворное действие, позволив ему увидеть случившееся в новом свете. Бодрое дядино «Здорово, племянничек! Ну-ка, говори, что стряслось?» и его крепкое сухое рукопожатие тотчас отрезвили юношу. Его вдруг захлестнули совсем иные чувства. Он осознал, что дал изрядную «слабину», и даже немного устыдился своего поведения. В нем пробудилась природная консервативность ума.

И это, несомненно, объясняет, почему ему так непросто было выложить собравшимся у костра все, что с ним приключилось. Впрочем, он рассказал достаточно, чтобы охотники тотчас решили спозаранку выдвинуться на поиски Дефаго. Без Симпсона нечего было и надеяться его отыскать, поэтому юношу следовало отогреть, накормить и, самое главное, уложить спать. Доктор Кэткарт оценил состояние пациента куда правильнее, чем сам пациент, и сделал ему небольшую инъекцию морфия, после чего Симпсон шесть часов проспал как убитый.

Из подробных описаний, составленных позднее оным студентом-богословом, следует, что, рассказывая товарищам о событиях последних двух дней, он сознательно опустил множество важных и ключевых для понимания дела подробностей. Симпсон утверждает, что просто не осмелился рассказать о них, глядя в невозмутимое лицо своего благоразумного дядюшки. В результате вся группа сделала ошибочный вывод, что ночью с Дефаго случился необъяснимый приступ умопомешательства. Вообразив, будто слышит «зов» некоего духа или силы, он убежал в лес без запаса провизии и оружия, где в ближайшие дни его постигнет чудовищная и мучительная смерть от холода и истощения, если вовремя его не спасти. «Вовремя», конечно, означало «немедля».

Весь следующий день – а выдвинулись они в семь утра, приказав Шатуну не тушить костер и держать наготове горячую воду и пищу, – Симпсон понемногу открывал дяде остальные подробности дела, не замечая однако, что их вытягивают из него посредством незаметного и деликатного допроса. К тому времени, когда они достигли начала тропы и спрятали каноэ на берегу озера, чтобы потом сразу же отправиться в обратный путь, юноша поведал, что Дефаго мерещился в лагере странный запах и что в своих рассказах он поминал «какого-то Вендиго», а потом рыдал среди ночи и вообще демонстрировал всевозможные признаки нешуточного душевного волнения. Симпсон так же сознался, что его и самого выбил из колеи «тот необычайный запах, резкий и едкий, наподобие львиного». Когда же путники менее чем через час достигли Воды Пятидесяти Островов, он проболтался – или, как ему потом казалось, сдуру признался в собственном умоисступлении, – что слышал «крики о помощи» исчезнувшего проводника. Сами слова он все-таки опустил, просто не сумев заставить себя повторить этот нелепый бред. И хотя юноша рассказал о том, как следы человека на снегу постепенно становились точной копией следов зверя, только в миниатюре, он не признался, какое именно расстояние они покрывали. Пытаясь балансировать между личной гордостью и врожденной честностью, он всякий раз заново решал вопрос о том, что рассказать, а чем пренебречь. Огненный отлив следов, например, Симпсон счел достойным упоминания, но о том, что тело Дефаго вместе с постелью кто-то частично выволок из палатки, он поведать так и не смог.

В конечном счете доктор Кэткарт, мнивший себя искушенным знатоком человеческих душ, с уверенностью заключил, что разум его племянника, не вынеся напряжения, одиночества, смятения и ужаса, оказался в плену галлюцинаций. Не преминув похвалить юношу за выдержку, он сумел убедительно продемонстрировать, где, когда и почему его рассудок дал слабину. Он одновременно превозносил заслуги племянника и в то же время заставлял его усомниться в своих умственных способностях, тем самым умаляя ценность его свидетельских показаний. То есть, как и многие материалисты, он попросту лгал, умело пользуясь скудностью имеющихся в их распоряжении сведений, поскольку сведения, предоставленные Симпсоном, показались его уму несостоятельными.

– Это ужасающее безлюдье, – произнес он, – способно глубоко потрясти разум любого человека, а уж тем более человека с развитым воображением. Подобным образом лес подействовал и на меня, когда я был в твоем возрасте. Зверь, забредший в ваш лагерь той ночью, мог быть только лосем – лосиный рев, знаешь ли, порой имеет весьма необычное звучание. Причудливый цвет снега под копытами, конечно, объясняется нарушением твоего зрительного восприятия вследствие душевного потрясения. Истинный размер шагов мы скоро установим, как только доберемся до них. Однако ты и сам знаешь, что звуковые галлюцинации – когда люди якобы слышат голоса – одна из самых распространенных форм бреда, вызываемых перевозбуждением. В твоем случае перевозбуждением вполне простительным, мой мальчик, и, позволь добавить, замечательно взятым тобой под контроль. Да и во всем остальном ты проявил удивительное мужество и отвагу, ибо заблудиться в этой глуши – испытание поистине ужасное, и я совершенно уверен, что в подобном положении не сумел бы продемонстрировать и толики твоей мудрости и решительности. Единственное, что мне сложно пока объяснить, – чертов запах…

– Меня от него замутило, ей-богу, – заявил племянник. – Голова пошла кругом!

Глубокомысленный и всеведущий тон дядюшки, взятый им на том лишь основании, что он владел бо́льшим числом психологических терминов, вызвал у юноши внутренний протест. Легко строить из себя всезнайку, когда пытаешься объяснить то, чего не видел сам!

– Кошмарный, дикий запах, иначе я не могу его описать, – заключил юноша, глядя на своего невозмутимого дядю.

– Могу лишь подивиться, – последовал ответ, – что в тех обстоятельствах он не показался тебе еще ужаснее.

Симпсон понимал, что эти сухие слова имеют отношение не столько к истине, сколько к дядиному толкованию «истины».

Наконец они добрались до маленькой стоянки и нашли там палатку, целую и невредимую, холодное кострище и рядом на колышке – записку. Никто ее не снял. Неумело спрятанный запас провизии, впрочем, оказался разорен ондатрами, норками и белками. Спички они разбросали по всей полянке, а еду съели до последней крошки.

– Что ж, господа, его тут нет! – по своему обыкновению громко и решительно объявил Хэнк. – Это так же верно, как то, что угля в преисподней хватит на всех! А вот куда он подевался – вопрос посложнее. Думаю, отыскать его будет не легче, чем торговать нимбами в местах повыше! – Присутствие студента-богослова на сей раз не стало преградой для его излияний, хотя из уважения к читателю они изрядно отредактированы. – Сейчас же выходим на поиски, черт подери!

Знакомые следы недавнего присутствия здесь Дефаго произвели на охотников тягостное впечатление: все они невольно задумались о том, какая страшная участь могла его постигнуть. Особенно невесело было смотреть на палатку и ложе из пихтовых ветвей, примятых его телом: казалось, проводник бродит где-то рядом и скоро вернется. Симпсон, смутно чувствуя, что от исхода дела зависит его дальнейшая судьба, начал полушепотом рассказывать прочие подробности случившегося. Он вел себя гораздо спокойнее, да и усталость после вчерашних долгих скитаний давала о себе знать. Несколько охлаждали его чувства и дядины рассудочные доводы – а скорее уж «домыслы» – о причинах тех событий и явлений, кошмарные образы которых до сих пор стояли у юноши перед глазами.

– Он побежал вон туда, – сообщил он двум своим спутникам, указывая направление, в котором скрылся проводник тем ранним утром. – Бросился стремглав, точно олень, и исчез между вон той березой и тсугой…

Хэнк и Кэткарт переглянулись.

– Мили две я шел по следу, – продолжал Симпсон, в голосе которого вновь начал сквозить пережитый ужас, – а потом след взял и оборвался! Будто и не было его!

– Тогда-то ты и услыхал его, и зачуял вонь, и… пошли черти вразнос! – воскликнул Хэнк, выдавая нешуточное душевное волнение.

– Тогда-то в твоем взбудораженном сознании начали возникать галлюцинации, – тихо добавил доктор Кэткарт, но не настолько тихо, чтобы племянник его не услышал.

До лагеря добрались быстро, день был еще в разгаре, и для поисков оставалось добрых два часа яркого солнца. Доктор Кэткарт и Хэнк, не теряя времени, отправились по следу, но Симпсон оказался не в силах их сопровождать. Они решили пойти по его зарубкам и следам, а ему тем временем велели оставаться в лагере, поддерживать огонь и отдыхать.

Однако спустя три часа, уже в сумерках, охотники вернулись ни с чем. Свежий снег замел все прежние следы, и хотя доктор с проводником прошли по зарубкам до того места, где Симпсон повернул обратно, ни единого намека на присутствие человека – да и зверя, если уж на то пошло, – обнаружить не удалось. На свежем, совершенно нетронутом снегу вообще не было никаких следов.

Охотники не представляли, что делать дальше. Прочесывать лес, конечно, можно неделями, да толку от этого мало. Выпавший снег лишил их единственной надежды, и вечером приунывшие охотники собрались у костра поужинать. Было от чего приуныть: у Дефаго в Крысином Волоке осталась жена, и без его заработка она лишалась всяких средств к существованию.