Жить. Сборник

– Дядьки голые! – хихикали близнецы и тыкали пальцами в статуи.

Татка младшим братьям даже завидовала. Она старалась быть взрослой и серьёзной, но ей было ужасно неуютно в новом жилье, она жалась к Мусе и всё время ждала, когда соберутся все: отец, Петя с Виктором, дядя Олег. Она честно пыталась помогать Мусе раскладывать утварь и продукты, но Муся сердилась, что Татка будто витает в облаках, и велела заняться чем-то ещё. Тогда предложила помочь Татьяне, но та испуганно моргала и уверяла, что сама справится, и предлагала Татке отдыхать. Татка чувствовала себя лишней.

Даже взрослые ещё не до конца понимали происходящее, а близнецы находили во всём приключение и пришли в совершенный восторг от нового жилища. Они носились по длинному коммунальному коридору, исследовали тайные местечки большой квартиры и все закутки, куда только смогли пробраться. Мишка и Колька были счастливы от свалившейся на них почти полной свободы – взрослые вдруг перестали поминутно одёргивать их и призывать к порядку. Татка, глядя, как шустрый Колька в очередной раз подбивает нерасторопного Мишку на приключения, нет-нет, да покрикивала, веля оставить в покое корыто, «которое вовсе не корыто, а вовсе – корабль», или прекратить скакать, как красноармейцы, на палках вместо всамделишных коней, грохоча на весь дом. Мальчишки быстро догадались, что главное – это не мешаться под ногами, обращать на себя как можно меньше внимания, особенно Таткиного, и не трогать некоторые вещи, например, не лезть в камин, не кричать там в каминную трубу, как привидения и не стучать по клавишам пианино.

Пианино. Татьяна играла на нём дважды. Один раз, когда они пришли с отцом, и папа сказал:

– Поздравьте нас, родные, теперь мы муж и жена.

И все упросили Татьяну сыграть, наконец. И казалось, что нет никакой войны. Раскрасневшаяся Татьяна, смущаясь, пробегала пальцами по клавишам и пела. И становилось на душе прозрачно, глубоко и тревожно:

– Я ехала домой, душа была полна неясным для самой каким-то новым светом….

Татка впервые слышала, как играет и поёт Татьяна, смотрела, распахнув глаза, на вдохновенное красивое лицо и хотя понимала не всё, о чём чистым голосом пела папина новая жена, но чувствовала каждую строчку. Ей так явственно представлялся зябкий розовый рассвет, перестук колёс, неровный туман, рассыпающийся росой на луг. А потом посмотрела на Виктора, и у него было такое лицо, что Татке хотелось обнять его, утешать и говорить, что всё-всё будет непременно хорошо, но вдруг ей самой стало неуютно, маятно и тревожно.

Потом Татьяна подбирала музыку на слух, и все пели песню Лебедева-Кумача, призывая вставать страну огромную. И лица у всех были застывшие.

Второй раз – перед тем как пианино разрубили на дрова – Татьяна играла какой-то страшный марш, и казалось, что это не музыка, и не клавиши черные и белые, а страшные, ненавистные черные фашисты, идут и рвут, рвут черными зубами бомб белую землю.

Пианино рыдало, стонало, и казалось, что долго-долго звенело в стенах, когда его ломали.

Первыми на войну ушли мальчики. Татка шла, шла долго рядом с Виктором. И он сжимал, сжимал её пальцы так, что ей было больно.

– Таточка, Таточка, родная, ты же всё-всё понимаешь, да? – держал её лицо в своих ладонях, смотрел в глаза – насквозь.

И обнимал, а Татка пыталась уцепить в горсть его пальто на спине, но ткань не поддавалась, и она тихо-тихо поскуливала. А он вытирал, вытирал ладонями её мокрое лицо и бормотал, обдавая горячим дыханием щёки:

– Сейчас нельзя, нельзя, ты просто дождись меня, хорошо? Хорошо? Я вернусь, я вернусь, Таточка. Я сейчас не скажу, а когда вернусь – скажу, Таточка. Чтобы было зачем, понимаешь?

А Татка так и скулила, и скулила.

Потом ушёл дядя Олег, и с ними осталась его перепуганная беременная жена. Совершенно не приспособленная ни к чему. Ни к какой жизни. И он очень просил её беречь. Ох, дядя Олег, как сложно было выполнять твою жаркую просьбу. Потому что беречь друг друга – недостаточно чтобы выжить. Надо, чтобы человек сам хотел выжить. Чтобы он что-то делал. Всегда что-то делал. Сел – умер. Этой зимой – так. Перестал думать о чистоте – заболел, умер. Не встал с кровати утром в промерзшем до ледяных корок доме, – умер, умер, умер.

Потом не вернулся с работы отец, и Татка с Татьяной сами ходили к почтальонше, раньше, чем она приносила письма, чтобы проверить, нет ли письма.

И остались только женщины и близнецы.

Комнаты стали слишком большими и пустыми. Татьяна никак не могла найти работу, и получала карточки как иждивенец, как и Муся. А Татка вошла в добровольческую бригаду при новой школе – быстро закончили курсы и сразу стали дежурить при обстрелах, разгребать чердаки, которые загорались стремительно, и дома выгорали до тла. И красили фосфатом деревянные балки, балясины.

Татка помнит первую «зажигалку». На крыше их было трое: она, ещё одна девушка, Таткина ровесница, и мальчик лет тринадцати. Зажигалка упала и крутилась, а Татка как будто оглохла и её словно парализовало, потом она резко метнулась к огненной гильзе, мальчик – тоже, и они стукнулись головами, подхватили смертельный огонь и скинули вниз. И смеялись. Страшным сумасшедшим смехом.

Муся все бормотала и бормотала, и сердилась, что папа и дядя Олег так и не нашли возможности поехать на дачу. Всё собирались, обещали, предполагали – и не успели. Муся всё перечисляла, перечисляла продукты, которые остались в леднике и в наспех вырытом неглубоком подполе.

Она приставала к Татьяне, брала в союзники Татку и даже тормошила беременную Шурочку.

И тогда они принимались рассуждать, что там, может, и нет уже ничего. И что туда – как добраться ещё! Ни лошадей, ни машин теперь ни за какие деньги не наймёшь. Всё для фронта, всё для победы. Велосипеды – Виктора и Петин – остались там. А идти опасно. И не дойдут они.

Голод, с тех пор, как сгорели Бадаевские склады, стал осязаемым, а не предполагаемым. Как ни была запаслива Муся, а продуктов было совсем немного. И цены росли стремительно. И те деньги, что присылали дядя Олег и папа, уже не казались достаточными.

– Там мука – раз, – загибала пальцы, поднося их под нос по очереди всем женщинам, Муся, – там картошка – два, молоко сгущенное – три.

Там было немного крупы, там была чечевица. Там остались засахаренные ягоды в банках, там остались Элкины консервы и вино.

И трагичным шёпотом Муся говорила, закатывая глаза:

– Там даже водка!

И Таня с Таткой не выдерживали и хихикали, хотя водка, как и табак стали ценнее денег.

Водки в магазинах не было с самого начала войны. Сгущёнка нужна была для близнецов и беременной Шурочки, а потом, как знать, и для ребёнка понадобится. Мука, подумать только, мука – это невероятное теперь богатство! Невозможное!

Осень захватывала город стремительно, сентябрь был холодным, а октябрь – ещё холоднее, и было понятно, что зима будет ранней.

И если и был хоть какой-то призрачный шанс добраться чудом на дачу, то это требовалось сделать сейчас, немедленно! Пока снег только присыпает изредка белой крупой город. Но никаких способов выбраться из города женщины придумать не могли.

***

Татка снова ищет глазами девушку, и становится легче, застывший намертво, кажется, навсегда сухой комок в горле как будто отпускает – что мы без тебя делали, Элка?

***

Татка стояла в очереди в булочную. На параллельной улице, а не на своей, там нет теперь булочной. Очередь не двигалась совершенно, и Татка с тоской смотрела в начало очереди и переводила взгляд в хвост, слегка приободряясь. Тем, кто в конце стоял, ещё дольше мёрзнуть. И рот открыла: в конце серого хвоста стояла Элка! Элка тоже посмотрела на Татку и кивнула едва заметно.

Ничуть не утратила Элла своей породистости и красоты. И смотрелась среди резко посеревших, тусклых женщин с ничего не выражающими лицами – как артистка среди рабочих и колхозников.

Шевельнулась привычно ревность, вспомнилось некстати 22 июня, а об этом думать – нельзя, нельзя! И Петька, который говорит, что Элла – мировая девочка, девочка что надо, хоть и видная, и неприступная, и вообще, высокого полёта птица.

Лицо у Татки «сквасилось», как сказала бы Муся, и тут же снова рот открылся сам по себе. Элка! Со своей роднёй! У которых, может, есть ещё машина? У таких могущественных родственников – наверняка есть, найдётся какой-то способ помочь им добраться до дачи?! И Татка вертела мысль то так, то эдак, то загоралась надеждой, то расстраивалась, что какая тут может быть надежда? Кто им Элла, а кто они ей? Но отоварив карточки, отошла в сторону, кусала пальцы и грызла губы, ожидая, пока отоварит карточки Элла.

И когда та, поравнявшись с Таткой, чуть приостановилась, отлепилась от стены дома и пошла рядом, совершенно не представляя, как спросить и что спросить.

– Все ушли? – внезапно спросила Элла.

И было, конечно, понятно, что она про мужчин.

Татка рассказала, что да, все.

– Виктор.., – Элка запнулась, продолжила, – и Петя – пишут?

– Пишут, – коротко ответила Татка и, не желая настраивать Элку плохо, торопливо добавила, – почти каждый день пишут. Они вместе.

– Хорошо.

– Элла, а ты как тут? – сбилась Татка.

– Я тут с дядей и тётей, – спокойно рассказывала Элка. Их район сильно бомбили. Папа ушёл. Мать ушла. Братьев старших первыми забрали. Дядя – тут. Тётка из детского доктора стала врачом на все руки, работает в стационаре.

– А вы? – спросила Элла, не глядя на Татку.

– У Татьяны, – выдохнула Тата и так же ровно рассказала про папу, мальчиков и беременную Шурочку.

– И все – иждивенцы, – не то спросила, не то подтвердила Элла.

А Татка быстро, пока не передумала, сбивчиво, торопясь, стала спрашивать про машину.

– А зачем тебе машина? – строго переспросила Элла.

И Татка, сомневаясь и даже пугаясь собственной решимости, рассказала про дачу, ледник и подпол.

– Там может уже и нет ничего, – глядя в сторону, рассуждала Элла.

И Татка призналась, как перед отъездом они устроили там разгром, чтобы казалось, что здесь уже кто-то побывал. И тут же пожалела обо всём, что успела рассказать Элке, потому что та, глядя вверх, на окна дома, сказала:

– Машина есть. И грузовик, и легковая. Но ты же знаешь, – глянула с сожалением на Татку. – В личных целях использовать их нельзя. И всюду – патрули. И за город точно не выехать. И вообще.

Татка кивнула, стараясь изобразить равнодушный вид, а Элла, прикусив свою прекрасную губу белыми зубами, вдруг сказала:

– Я подумаю. Я подумаю, что можно… Ты адрес ваш скажи, я к вам приду. Даже если не придумаю – зайду.

И Татка, радуясь, что закончился наконец этот тягостный для неё разговор, уже развернулась и сделала пару шагов к своему дома, но Элла схватила её за рукав и, приблизив губы к самой Таткиной щеке, зашептала:

– Таточка, ты никому, слышишь, никому про продукты не рассказывай! Будет хуже. Будет намного, намного хуже, чем теперь, я знаю.

И ушла.

Элла пришла через два дня, когда Тата решила, что та и забыла уже и про их разговор, и про Татку вообще. Дома никому ничего про случайную встречу не рассказывала, поэтому все были, мало сказать, изумлены явлению Эллы, которая, как фокусник из рукава, достала карту и принялась излагать свой план. Такой ужасный и сомнительный план, что соглашаться с ним нельзя было! Никак нельзя! Но они согласились.

Элка машину, если уж совсем честно, украла. Конечно, взяла без спроса и собиралась вернуть, но Татьяна смотрела с таким ужасом на Эллу, которая, оказывается, умеет эту машину водить!

Они тряслись от страха, не переставая, не разговаривали всю дорогу до той самой точки на карте, где Элка их высадила. Ещё раз – уже в сотый, договаривались обо всех экстренных случаях, но разве всё предусмотришь.

– Мы сошли с ума, – сказала Татьяна, и Татка была с ней совершенно согласна.

Но там мука – раз, сгущёнка – два, и даже водка! За один малюсенький шкалик водки на рынке можно обменять столько продуктов! А всё, что ещё оставалось от родителей у Татьяны мало-мальски ценного, стремительно таяло.

Татке казалось, что идёт она быстро, но выходило, что медленно. За городом было, как ни странно, теплее, или от ходьбы у них хоть немного согревалась кровь. Если бы не ветер, который поднимал с земли мусор, сухие листья и мелкие камни и бросал им в лицо, было бы совсем хорошо.

Они чуть не прошли поворот, но вовремя остановились, и Татка старательно избегала думать – а что если? Что если Эллу остановит патруль? Теперь всех ловят: дезертиров, шпионов и просто тех, кто подрывает дух граждан. А что если Элка не сможет так же лихо «одолжить машину», как проделала это теперь? А что если на даче люди – и люди с недобрыми намерениями? Или там уже всё нашли и вынесли, и они зря тратят силы?

И тем более старательно Татка не думала про тот летний день, когда ждала Виктора и ждала, что он скажет, непременно скажет!

Они были так счастливы, что, кажется, сил стало в десять раз больше. И ледник был цел, и подпол, и они работали, работали, работали, лишь бы не думать. Не думать, как всё было до войны. Не думать, что им предстоит провести тут часть ночи, и огонь разводить ни в коем случае нельзя.

Они радовались каждой находке, трясущимися руками укладывали в ту самую тележку банки, оборачивали мешки и паковали, паковали. Сначала преувеличенно бодро и громко переговаривались: как хорошо, что Муся на дачу из города переезжает основательно! Муся закупалась продуктами так, как будто им не лето жить за городом, а по меньшей мере – год. Так раньше казалось Татке. Тут были и высушенные сухари, и лапша большим мешком, и мука, и крупы, и консервы с тушёным мясом. И никогда ни одно яблочко, ни одна ягодка у Муси не пропадала. Что не съедали летом, всё варилось, засахаривалось, засушивалось. И водка нашлась, и вино Элкино.

Потом устали, переговариваться перестали. Темнота быстро заполнила не только углы, но середины комнат в доме, завладела садом. Ветер нещадно рвал ветви деревьев, жалобно звенели стёкла, и каждый звук, который Татка с Татьяной издавали в замершем тёмном доме, казался чужеродным, ненастоящим.

Долго рассуждали: имеют они право выпить вина или нет? И решали, что должны, потому что в доме был нещадный холод. А им ещё тут надо провести сколько-то часов, прежде чем выдвинуться к обусловленному месту назад. И им нужно тепло, и силы, совсем чуть-чуть.

Они устроили из матрасов и одеял «гнездо невиданной птицы», как сказала Татьяна. Мостились, прижимались друг к другу, откупорили вино и сделали по большому жадному глотку. Казалось, что они остались вдвоём на всём белом свете. Или, может быть, уже умерли? Но просто не поняли этого ещё. Все звуки казались страшными, даже шёпот, и они жались, жались друг к другу, и вдруг Татка поняла, что Татьяна плачет. Она плачет без всяких звуков, открыв рот, и от этого было ещё страшнее.

И она тормошила Татьяну, сжимала её пальцы, прикладывала её руки к своей груди и быстро, торопливо говорила:

– Танечка, нельзя, нельзя, не плачь, нельзя плакать теперь, мы потом поплачем, когда доберёмся домой.

А потом плакала сама, и Таня проделывала всё тоже самое уже с ней. И Татке было невозможно представить, что совсем недавно она была холодна, неприступна и почти ненавидела эту маленькую хрупкую женщину, которая теперь – её семья. Казалось, на много километров вокруг нет ни одной живой души, и оттого Татьяна становилась ещё ближе.

Они вышли из своего ненастоящего убежища гораздо раньше, чем планировали. Татьяна сказала:

– Как будто в склепе, лучше идти потихоньку.

И хорошо, что решились, потому что тележку было не сдвинуть с места. Пришлось возвращаться в дом, перекладывать часть банок в какие-то тряпки, вязать их узлами и крепить к рамам велосипеда. Ехать на нём теперь не выйдет, но его можно катить. О том, что Элла может их не встретить, старались не думать.

Элки не было. Прошли все условленные сроки. Прошло ещё время. Машина не пришла.

– Пойдём, – сказала Татьяна. – Надо всё равно идти.

А Татка в ужасе смотрела на неё и понимала, что они просто не дойдут! И даже не поверила, когда услышала звук мотора. Они сиганули, как нашкодившие кошки, в кусты, дышали тяжело и сипло, закрывали друг другу ладонями рты. И смотрели во все глаза. Потому что сюда они приехали на легковой машине, а это был маленький грузовик.

Машина остановилась, а мотор всё ещё работал. И они слышали, как открылась и захлопнулась дверь со стороны водителя, и невысокий человек в кепке – уж точно не Элка – обошёл нос машины и заоглядывался по сторонам. Но тут толкнулась пассажирская дверь, и оттуда выскочила легко – Элла! И тоже стала озираться и махнула в сторону мужчины, который что-то ей выговаривал. Только тогда Татка вылезла из кустов. Говорить не могла, просто стояла. У Элки через щёку шла красная царапина. Но от расспросов она отмахнулась – пришлось повоевать, мол, ерунда.

Бояться, трястись и ужасаться сил уже не было.

Элку, конечно, поймали. Поймал этот самый невысокий коренастый водитель и, не разобрав сразу в пойманном воришке Элку, пытался её скрутить, так она и получила царапину. А потом, несмотря на все уговоры, даже со слезами, притащил Элку к дяде.

– Как он кричал! – изумлялись Элка. – Что я безответственная, что я ненормальная, и много чего ещё! – она усмехнулась. – Но мой дядечка – очень хороший человек. И если нас остановит патруль, то мы – беженцы.

– Но лучше бы нас не остановили, – сердито буркнул водитель и покосился на Элку, неодобрительно покачав головой.

***

Такой уж сегодня случится день, когда Татка будет вспоминать и вспоминать. И ничего с этим не поделаешь.

***

Элка с водителем торопились затаскивать узлы, а Татьяна с Таткой еле на ногах держались. Татку неудержимо клонило в сон, но когда они смогли наконец затащить тюки, тележку и велосипед в квартиру (водитель, Тимофей Егорыч, ругался шёпотом и говорил: «Чтобы все видели, как же! Ну ждите гостей теперь!»), – сон как рукой сняло. Только теперь поняла, как страшно было в опустевшем, разгромленном, тёмном и стылом доме. Но ещё сильнее за них с Татьяной боялись те, кто остался ждать.

«Тимофей Егорыч, – отдувалась Элка. – Нет никого и затемнение, авось, за беженцев примут! Давай-давай, Тата, бодрей!».

Водитель ушёл, продолжая бормотать и ругаться, и выговаривать Элке, что её, небось, дома ждут. Элка отмахивалась и уходить не торопилась. Татьяна совала водителю какие-то свёртки, а Муся, ох уж эта Муся, смотрела на Татьяну так, что могла бы прожечь дыру или сжечь Татьяну дотла, как ведьму в средние века! От свёртков и кулёчков Тимофей Егорыч отказался и смотрел на их семейство с жалостью, с какой смотрят на убогих.

Элка осматривала их «хоромы» с любопытством, и было непонятно, одобряет она или наоборот, потому что иногда Элка едва заметно приподнимала бровь или покачивала головой.

Разбирать продуктовые сокровища при Элке не стали. Но тоже пытались с ней чем-нибудь поделиться. А Элка сказал:

– Вы так не выживете, – и смотрела на Шурочку. – Я зайду ещё, – сказала так, что было ясно, что зайдет, даже если её никто не пригласит.

Когда закрыли дверь за Элкой, все наконец кинулись к тюкам, а Муся прикрикнула и велела всем сесть и не мельтешить.

Татка с Татьяной наперебой рассказывали о своих приключениях, и выходило, что всё было смешно как будто, а не страшно. Для тех, кто с ними не ездил. А Татка с Татьяной, не сговариваясь, оставили этот страшный поход и ночь – только для них двоих.

Теперь у Татки много таких воспоминаний. Разделенных с кем-то на двоих, или на троих, или вовсе тех, которые приходится тянуть на себе одной.

Муся позволила вскрыть одну банку с мясом, развела её в кипятке, и все не спорили, потому что суп – это питательней, чем просто мясо. И покрошила лапши. Так мало лапши, что она растворилась, кажется, в супе.

Татка смотрела на Мусю с укоризной – зачем жадничать? А потом уснула за столом, с ложкой в руках. Проснулась, когда Татьяна с Мусей уже разбирали продукты. Ей ужасно хотелось спать, но ещё сильнее – видеть, что они настоящие богачи, и что продуктов теперь много, и им не грозит голод, о котором все вокруг говорят. И который многих уже коснулся, потому что у многих, у очень многих запасов нет никаких совсем. Только карточки. Хотя карточки выдают и на хлеб, и на крупы, и на жиры, и даже на рыбу и мясо, но часто, кроме хлеба, ничего не купить. Не успеть, или попросту не завозят в гастроном.

Татьяна записывала в тетрадку, а Муся взвешивала кулёчки и мешочки в руках или прикидывала вес на глаз: сколько у них муки, сколько и каких круп, считала консервы. Татке казалось, что много, очень-очень много еды! А Муся складывала страдальческим домиком брови и говорила, что мало, и надолго им этого не хватит. И сердито отбирала у Татки консервы, из которых та соорудила «крепостную стену», чтобы казалось, что консервов ещё больше.

Утром Татка ходила на рынок, добыла амбарный замок, и они вдвоём с Татьяной, опасаясь звать слесаря, просто прибили железные какие-то планки к дверцам шкафа и сами повесили этот замок. Ключи были у Муси. От себя самих еду прятали.

– Как теперь не думать, что еда – вот она, – гладила Татьяна массивную дверцу шкафа.

– А хоть думай, хоть не думай, мимо меня – крошка не пройдёт, – отвечала повеселевшая Муся.

Муся, Мусенька! Они бы умерли, если бы не Муся! Конечно, и Тата с Татьяной понимали, что экономить еду надо, но так, как по крохотным порциям делила драгоценные продукты Муся, им бы в голову не пришло.

И поджимать губы и делать деревянное лицо, как Муся, когда Шурочка или мальчики принимались скулить: «Живот сводит, хоть лепёшечку бы сделали», – они с Татьяной не смогли бы, уступали бы.

И всё равно, Татка считала тогда, что они – настоящие богачи! Как же она ошибалась!

Сколько времени с их похода прошло, Татка не помнила. Но ту ночь помнит. Ужин был скудным, Татка никак не могла уснуть и слышала, что Татьяна тоже не спит – вздыхает. Мусю слышно не было, но как оказалось, она тоже не спала. Сначала Татка подумала, что ей просто чудится, и даже закрывала и открывала ладонями уши, чтобы понять, есть этот странный глухой стук или нет.

– Тата, кажется, в дверь колотят, – сиплым шёпотом позвала Татьяна.

– Да, – просипела в ответ Татка.

Она слышала, как Татьяна крадётся к столу и чиркает спичкой, и зажмурилась, потому что когда неясный огонь свечи выхватил Татьянин силуэт в темноте, поняла, что лоб заломило от того, как она таращит глаза.

Татьяна оглядывалась на Татку, и Татка, хотя предпочла бы, чтобы им обоим показалось и послышалось, но выползла из постели и, стараясь двигаться бесшумно, прокралась к Татьяне.

Теперь много разговоров, что по пустым квартирам ходят «криминальные элементы», да и те, кто остался без запасов. И все знают, что управхоз их – тот ещё «элемент» и сам не стесняется заходить в квартиры эвакуированных под предлогом «проверки».

Им не чудилось. Странные глухие удары, очевидно, шли от коридора, от двери на лестницу.

Пока из своего угла к ним шаркала Муся на больных ногах, Татка изо всех сил мечтала, что те, кто колотит в дверь с небольшими перерывами, попросту уйдут. Тараща глаза, они смотрели на Мусю, а Муся отвинчивала от края стола мясорубку, на которой перебила вот только днем крупу.

Холодный чугун лег в Таткину руку неудобно, она перехватила его и даже руку приподняла, как будто решаясь, уговаривая себя, что если там, за дверью, кто-то с недобрыми намерениями, она и впрямь ударит.

Сцепившись пальцами, крадучись, как будто они сами – «криминальные элементы» или потерявшие совесть и стыд мародёры, стараясь почти не дышать, не то чтобы звякнуть ключом в замочной скважине, Татьяна с Таткой вышли из комнаты в коридор. Да, монотонный, глухой стук шел от двери, теперь это было очевидно.

Хриплый голос из-за двери между глухими ударами повторял:

– Пустите, пустите.

Голос Татьяны на удивление был твёрдым:

– Вы кто и к кому?

А Татка так и тряслась, и чугун в руке ходил ходуном, и она боялась, что сейчас его выронит.

Сначала за дверью была тишина, а потом голос, который был тихим и глухим, стал вдруг громче, отчаяннее:

– Зоя я, Зоя, Зоя Торошкина, мне Тата, Наташа адрес этот дала, пустите!

Татка уже пальцы Татьянины отпустила, но Татьяна, откуда только бралась твёрдость и сила, остановила и, строго глядя на Татку, спросила как будто у неё, а не у того, кто за дверью:

– Вы одна, Зоя? Кто с вами?

– Одна, нет, со мной дети, двое, сестра, пустите же, пустите нас!

Потом после той ночи Татка видела много ужасного. То, что говорила Зоя, было только началом. Но потом на жуткое сил уже не было, а тогда – ещё оставались силы ужасаться.

Муся отпаивала девочку. Маленькую девочку с выбивающимися из-под шапки рыжими волосами, удивительно похожую на кого-то, но Татка тогда никак не могла отчего-то вспомнить, на кого? Вторую, ещё меньше, поила с ложечки Татьяна. А Зойка, бойкая пухленькая Зойка была теперь худой, и глаза стали большими. Она хлебала подслащенный кипяток и говорила монотонно, глядя в пустоту, даже когда смотрела кому-то в лицо.