Жить. Сборник

Светлана Шевченко

Жить. Сборник

С огромной благодарностью за терпение, профессионализм, трепетное отношение к сюжету, героям, каждому слову и мысли.

Редактору Науановой Юлии и художнице Анне Кратировой (Нюта Златогорская).

Татка

Повесть

Глава 1.

Татка только глаза распахнула и сразу проснулась. Как будто и не засыпала. Да и не думала засыпать: чуть-чуть поссорилась с Мусей вчера и даже называла её тётей Машей, и стыдно было, что она себя так по-детски ведёт, и досадливо, но Муся сама виновата.

А Муся обиженно губы поджала и, тяжело переступая больными ногами, взяла да и ушла. И Татка, посердившись для виду, ходила мириться, но упрямая Муся вздыхала и складывала брови горестным домиком, и громыхала тазами и кастрюлями, как будто Татки тут вовсе и нет.

А всё из-за того, что Муся хотела завесить окно, потому что кто ж уснёт, когда светло, будто днём?! Во-вторых, холод такой от окна, что к утру и комната выстынет, и Татка закоченеет. А Татка спорила, что ничего и не светло, и она, может, вообще спать не собирается!

Татка и окно завесила, и помогала посуду мыть, и рвалась тесто месить на завтра, но тут уж Муся решила, что лучше помириться с Таткой, чем пустить её к тесту, потому что тесто – оно любит тишину и сосредоточенность, а у стремительной Татки покоя никакого нет. А сосредоточенности и подавно.

Татка проснулась, но так и лежала, не шевелясь. Слушала сонное дыхание дома. И улыбалась, улыбалась! Потому что знала, правда-правда, точно-точно, что сегодня всё сбудется! И он скажет, непременно скажет…

Что именно и как он скажет, Татка так придумать и не могла. Как оно вообще бывает? И спросить не у кого. И никто не понимает, что Татка взрослая, выросла! И что Таткой или Тусей хватит уже её называть. Но папа как будто вообще этого не понимает, а Петька специально называет так, как и Мишка с Колькой, – дразнятся.

***

Татке шестнадцать, но ещё совсем-совсем чуть-чуть, и будет семнадцать, а там уже и восемнадцать!

Но теперь, когда Татка только проснулась, ей не хотелось думать ни о ссоре с Мусей, ни о том, что братья никак не поймут, что она взрослая. И что папа говорит ей, что она взрослая, только когда хочет Татку призвать к порядку или усовестить. А для Муси она вообще младенец. Как будто даже младше детсадовцев Кольки и Мишки.

Нет-нет. О таком не стоит думать. Не теперь. Не теперь, когда всё непременно случится. Тата крепко сжимала веки, но внутри прыгало и дрожало, и лежать было совершенно невозможно.

Как ни завешивай окна, а за ночь пол стал ледяным. С конца мая Татка, забывая, что она уже взрослая, жарко уговаривала отца, подбивала Мусю и всех вокруг готова была взять в союзники. Не нужно им ещё на дачу! Холодно ещё! И близнецы в холодном доме ещё сильнее могут заболеть!

Но неделю назад отец принял решение, которое переспорить, Тата это знала, было невозможно. Нечего им делать в городе. Петька, конечно, остаётся, а всё остальное семейство переезжает, и точка!

Тата дрожала и натягивала кофту, путалась в рукавах и шипела, сдувала со щеки выбившуюся из косы прядь. Прокралась к окну и, стараясь не прикасаться к ледяному стеклу, потянула тяжелое стеганое одеяло, ожидая увидеть что угодно: заморозки, иней на листьях, даже снег, а что? В мае был снег. И в самом начале лета выпал снег.

Не было никакого не только снега, даже заморозков! И Тата закрутилась от нетерпения, потому что мальчики, Петя и Виктор, уже наверняка едут, едут! Встретили свой дурацкий рассвет и едут, едут, едут! Заторопилась, на руках тонкие волоски дыбом встали, и мурашки покрыли и руки, и шею, так хотелось скорее на улицу. Потому что несмотря на стылую комнату и ледяной пол, там, на улице, видно же – тепло, тепло, тепло!

Задохнулась. От внезапного солнца, которого было не так много, как бывает летом, но оно было! А неба, привычно серого за весь последний месяц, не было. Небо было низким, как всегда монументальным, но не серым. И туч, нападающих, наползающих, заставляющих город леденеть – тогда серыми и графитными становились не только дома, но и трава, и деревья, – не было. Задохнулась от наконец свалившегося на сад и дом тепла. Вытащила босую ногу из ботинка, жмурясь, приоткрыв от счастья и предвкушения рот, пошевелила голыми пальцами, опустила босую ступню на доски крыльца. Нет. Крыльцо было ещё не настолько тёплым, но уж точно не ледяным, как пол в доме. Днём доски совсем-совсем нагреются. Когда уже приедут мальчики, и папа наконец приедет, он обещал, хотя в последнее время он ничего не обещает. Уходит на работу и говорит: «Ничего не обещаю, мои родные, ничего не обещаю», – и у него становится строгое и немножко недоумевающее лицо. Потому что на работе уже несколько раз меняли график смен и уплотняли, а папа хотя и не должен выходить на все эти смены, но ходит, потому что он – главный инженер и должен быть в курсе всего.

Но он обещал, обещал, что сегодня непременно! Точно! Взаправду обещал приехать.

Тата с сожалением сунула ногу обратно в ботинок, но кофту расстегнула и решила, что умываться будет на улице, чтобы никого не перебудить в доме. Во-первых, потому что начнется суета, а ей так хочется ещё побыть одной. И чувствовать, как замирает всё внутри от предвкушения, и думать: как он скажет? Во-вторых, придётся идти в дом не только умываться, но и топить плиту и печку, и помогать готовить еду и комнату для Петьки и Виктора. А разве можно делать такие обыкновенные вещи в такой необыкновенный день?

Сердце замерло, прыгнуло вверх, к горлу, и снова как будто вернулось на место, и стало горячо и немного тревожно только от того, что сказала одними губами: «Виктор».

Вода в уличном умывальнике была леденющей, но Тата решительно сложила руки ковшиком, и мгновенно сковало пальцы, и дыхание остановилось, когда плеснула на лицо. Щёки обожгло, заполыхало, и снова защемило под ложечкой, тревожно и сладко вспыхнуло. Тата снова сложила руки ковшиком и снова плеснула на лицо, и уже не задыхалась, засмеялась тихо и, раскинув руки, как будто ей снова десять, а не «почти семнадцать», начала кружиться, кружиться, переступая ногами, и даже глаза не закрывала – смотрела, смотрела, как кружится небо, пока «мушки» не замелькали. Остановилась, покачиваясь, и мгновенно приняла вид независимый, привычно поджала губы и приподняла бровь.

– Проснулась, – прошелестела Татьяна с крыльца, улыбнулась робко Наталье, потом небу и солнцу. – Тепло, Наташа, – изумилась Татьяна, – тепло! – выдохнула счастливо.

И сегодня был такой день, что делать обычный неприступный и недружелюбный вид у Татки настроения даже не было, но она привычно холодно кивнула и пошла за Татьяной в дом.

Они разжигали печку и ставили большущие кастрюли – греть воду. Татьяна хмурила брови, считала, сколько же им сегодня воды кипятить? Мальчики приедут, а с ними, вполне вероятно, кто-нибудь из друзей-приятелей. Приедет отец. Улыбалась мечтательной улыбкой, но встречая колючий Таткин взгляд, улыбку прятала и принималась деловито хлопотать.

– Наташенька, я с завтраком сама уж, ты иди, иди, погрейся на солнышке, – шелестела Татьяна.

И счастливо, как только что Татка, но гораздо тише засмеялась и сказала, что сегодня чудесный, действительно чудесный день, редкий такой день за весь июнь!

Но греться на солнышко Татка не пошла. Юркнула в комнату и от счастья даже запрыгала, как маленькая. Хотелось вдруг взять и начать громко декламировать стихи или петь, или танцевать, так переполнял её восторг.

***

Платье скромное, но новое, свежее и воротничок, подаренный Татьяной, просто загляденье. Можно что угодно, самую простую блузу надеть, прикрепить воротничок вот так или наоборот, и блуза станет нарядной. Кружево ужасно шло Татке, и она даже ломаться не стала, мол, ничего ей от Татьяны не надо. Воротничок Татьяна подарила как раз на шестнадцатилетие.

Татка вздохнула, рассматривая себя в маленьком зеркале, то приседая, то привставая на цыпочки. Конечно, что семнадцать ей уже скоро, Татка сильно преувеличивала. Если совсем честно, то и шестнадцать ей только исполнилось. Но Татка сразу стала думать так: семнадцатый пошёл, а не исполнилось шестнадцать. Как будто приближала семнадцатилетие. А там уже и восемнадцать – совсем взрослая! И она точно уверилась, что Виктор тоже в неё влюблён, конечно! Первый раз поняла это в Новый год, а потом в свой день рождения.

Сама она сразу его полюбила. И если раньше иногда думала – как это? Взяла и влюбилась? И представить никак не могла. А когда увидела Виктора в первый раз, сразу поняла. И это было так же точно, как решённая задачка по учебнику. Вот и всё. Вот и влюбилась.

Татка опустилась на кровать, вооружилась щеткой и, повздыхав о надоевшей косе, решительно принялась распускать волосы. Стрижку отец ни за что не позволял делать. И Муся с Татьяной его поддерживали. Муся – категорично, Татьяна, как всегда, робко.

Муся громыхала на весь дом: «Чтоб такую красоту, да на букли сменить?!».

Татьяна своим шелестящим голосом показывала Нате – можно вот так косы забрать, будет венчик. Или вот так – будет корона.

А Татка злилась, сопела и фыркала, как ёж, потому что рассказать, зачем ей короткая стрижка, никому не могла. Одноклассница, Зойка Торошкина. подстриглась. И не узнать её стало. Пухленькая невысокая Зойка всегда выглядела младшеклассницей. А подстриглась – сразу стала старше. Вот была девочка – р-р-раз, и стала девушка.

В Новый год Виктор сказал: «Какая ты красивая, Ната». А потом – что она маленькая. Тата разумно ответила: «Но я вырасту», а он – так быстро и тихо, что подумала: не послышалось ли ей? Сказал, что будет ждать.

И тогда первый раз поняла, что Виктор тоже влюблён, но она, Тата, пока ещё просто младшая сестра его лучшего друга. И её можно пригласить в парк, например, и угощать мороженым, но ещё до того, как начнутся танцы и взрослые девушки и парни начнут танцевать танго и фокстрот, Татку надо уже проводить домой.

***

Татка нещадно драла волосы жесткой щеткой. Прикусила губу, перекинула всю гриву вперед, и волосы заструились золотом по голым покрасневшим коленкам, и Тата стала смотреть сквозь них в окно, как через густую крепкую паутину.

Последний аргумент не стричься – это Виктор сказал. Что, мол, не нужно это. Такая коса у тебя красивая.

И всё-таки Татка бы подстриглась. Подумаешь, коса! Отрастёт заново, будьте уверены. Зато Виктор сразу поймёт, что она не маленькая уже!

Татка зажмурилась и для верности закрыла лицо ладонями – вспомнить. В ту первую встречу, конечно, она была маленькой, хотя сколько там времени с тех пор прошло – всего ничего! Петька тогда из школы домой пришёл, громко, с порога, кричал:

– Эй, домочадцы, у нас гости!

А за его спиной стоял Виктор. Татка обомлела и даже рот раскрыла. Если бы боги существовали на самом деле, пронеслось тогда в голове, они выглядели бы как Виктор.

Густая каштановая прядь падала на лоб, скулу заливал румянец, резко очерченные губы растянулись в светлой открытой улыбке, и глаза…

«Честные», – подумалось Татке. – «Какие честные глаза».

Почти на голову выше Петьки, Виктор был полной противоположностью задиристому Таткиному брату не только внешне, но и характером. Петька всегда был готов сцепиться с кем-нибудь, вечно горел, лез на рожон, горячился и пылил. Виктор – сдержанный, спокойный, рассудительный.

– Принимайте сироту! – куражился Петька, а Виктор, смущаясь, бормотал, что вовсе он не сирота.

Виктор – москвич. Родители уехали в экспедицию, а его отправили в Ленинград, к тётке. Какой же он сирота? Но разве Петьку заткнёшь?

– Знакомься, это Муся, наш домашний управхоз и тиран, а это моя сестра! – и за косичку дёрнул, и вообще вёл себя как с маленькой!

***

– Пф-ф, – фыркнула Татка, не торопясь заплетать волосы. Она ещё не решила, в две косы или в одну собрать: – Маленькая!

Матери Татки было шестнадцать, когда отец её встретил. Приехал на родину к Таткиной матери, встретил и полюбил. Так Муся рассказывала, а в подробности Татка не вдавалась. Полюбил – и всё тут.

Муся матери не родня. Сама подхватила маленькую Анну в лихие годы, приняла и растила, как родную. Плохо жили, рассказывала Муся, голодно. И Муся всё боялась, что отберут Анюту в детский дом, и никак не могла оформить документы. И папа Таткин был спасителем для них. Продуктами помогал, по дому много чего руками сделал.

Когда закончилась длинная командировка, Таткиной матери ещё не исполнилось восемнадцати, а отец хотел забрать её с собой в Ленинград. И тогда он договорился, чтобы их расписали.

В семнадцать, так-то! И уже через год у них родился Петька!

***

Так и не заплетя волосы, Татка пошла к окну, повозилась с рамами, распахнула створки, и снова заныло сладко и тревожно под ложечкой. И такая тишина, оглушающая, замершая, и в этой тишине пробуждался день, и Тата стояла, прикрыв веки, и смотрела сквозь ресницы на сад, бормоча:

– Я чувствую, чувствую, что сегодня он скажет.

И перепугалась ужасно, вздрогнула, потому что где-то бумкнуло, и близнецы, которым сегодня исполняется пять, грохоча пятками по крыльцу, с дикарскими воплями вылетели в сад. Вопили, кувыркались и носились друг за другом. Даже спокойный Мишка носился, стараясь догнать резвого Кольку.

– Мальчики, мальчики! – звала своим шелестящим голосом Татьяна из дома.

Куда там! Даже Татка не стала их одёргивать. Она бы и сама носилась и вопила сейчас, если бы не надо было оставаться взрослой.

Сегодня всё было хорошо, всё всем прощалось – и мальчишкам неугомонным, и Татьяне, которая решила занять место Таткиной матери, и Мусе, которая сейчас будет строжить всех подряд: и Татку, и мальчишек, и даже Татьяну.

И уж от совсем нахлынувшей внезапно щедрости Татка готова была простить Мусе предательство матери.

***

Мать рождение близнецов пережила трудно. Что-то надломилось в ней, и из крепкой, кровь с молоком, молодой женщины она стала превращаться в выцветшую тень. Так Татка думала. У них такая скатёрка была, с цветами. Вся яркая, а в одном месте – тусклая. Так лежала всегда, что кусок ткани поблек, выгорел. Мать выгорала вся, целиком.

А потом заболела сильно и сгорела полностью за неделю.

– Пока я жива, – стучала Муся крепким кулаком об стол, – пацанят в детдом не отдам!

– Не детдом, – морщился резко постаревший отец, – в ясли. – И в сторону, хватая себя рукой за щеки, как будто у него болели зубы, цедил: – В круглосуточные.

– Я своё слово сказала, – поджимала губы Муся и возвышалась над всеми, задирая подбородок.

И Муся справлялась, пока не начали совсем невыносимо болеть ноги. Крепкие её ступни и лодыжки стали опухать, вены проступали, и она стонала даже во сне, так ноги крутило.

– А не видали мы хорошего, – кряхтела Муся, – всю жизнь впроголодь, да в работе, в воде холодной чуть не в пояс, вот и заболели ноги.

Поминала гражданскую грубым словом и немцев – словом ещё более грубым: – Сколько мужиков забрала, клятая война!

А потом стало совсем тяжко, близнецы всё болели и болели, и отец снова заговорил про очаг круглосуточный, мол, от работы дадут. Тогда Муся и нашла где-то Татьяну. Где только нашла?!

***

Татьяна живёт в центре, а они – в новом доме от завода, не соседи совсем.

Татьяна – с какой-то смутной историей и слухами вокруг: отец – враг народа. Говорилось об этом одними губами, не то, что шёпотом, пока отец не собрал всех за всё тем же столом, по которому стучала Муся. И Татьяна сидела прямая и бледная, а отец им всем, даже близнецам несмышлёным, строго выговаривал, что верить сплетням и слухам недостойно! Что Татьяна – дочь честного и хорошего человека! Который ничего не побоялся, защищая товарища! Татка таким отца и не видела, пожалуй, никогда.

Выходило, что отец Татьяны – важный человек, учёный какой-то. Правда, он не из рабочего класса, но он – преданный и честный товарищ. Работал отец Татьяны в Москве, занимал какое-то высокое положение, но арестовали его друга, и он искал справедливости.

– Он все пороги обивал, носился с документами, доказательства собирал, во все инстанции писал. Товарищи его убеждали бросить это – сам пропадёшь, мать на коленях ползала, умоляла. А он говорил: за что я боролся? Его предупреждали, что он сам уже попал в ненужное внимание, но он всё бился. А в один день пришёл, сел на стул, прямо в пальто, в комнате, и умер, – монотонно, как скучный, вызубренный параграф из учебника, рассказывала Татьяна. И взгляд у неё был такой, как будто она прямо там сейчас, в той комнате. И видит, как сгорбившись, шаркая ногами, как старик, отец проходит в пальто к столу. Садится сбоку и взгляд у него – детский, изумленный и неверящий, и он мнёт в руках шляпу, и шевелит губами, но что говорит – не разобрать, хотя и так всё понятно. И он тяжелым мешком клонится к столу, и рукавом пальто тянет скатерть, и бахрома становится дыбом, и человек заваливается неловко, с перекошенным в болезненной гримасе ртом. И воет, воет тихо и страшно на одной ноте мать.

И хотя их семью никто не трогал с того дня, но мать стала будто не в себе. Уходила куда-то, бродила где-то, терялась. А один раз не пришла. Татьяна хотела её искать, но папин товарищ остановил, сказал не привлекать внимания, ехать домой, в Ленинград, и забыть обо всём, чтобы не отобрали того, что осталось.

А остались комнаты, которые больше походили на царские палаты. И вещи, которые Татьяна потихоньку продавала. Устроиться на работу молодой женщине с консерваторским образованием и смутной историей с отцом было непросто.

Начала Татьяна работать няней у близнецов, и отец стал без неё беспомощным каким-то, что ли. И Татка, (ха, маленькая!) сразу поняла, что Татьяна хочет занять в их семье место матери! И уговаривала Мусю как-то повлиять, но Муся как будто не понимала, и пока мыла, месила, шила – только рассуждала:

– Дело молодое, чего уж. Видно, что слюбились, значит, так тому и быть. Чего плохого, у мальчишек – мать, у тебя – мать, отцу – отрада и опора.

– Она мне не мать, – пылала щеками Татка.

Какая любовь может быть у таких, не стариков, конечно, но уж точно – не молодых людей?!

Но сегодня мирилась с Татьяной, Мусей и чужой любовью. Помогала готовить, разбирать посуду, потому что Муся никак не могла представить, сколько народу может пожаловать в такой чудесный день к ним, сбивалась и велела перемывать и перетирать всё что есть! Сегодня Татка прощала и Татьяну, и Мусю, и даже на близнецов не шикала. И даже не делала неприступный вид, когда случайно встречалась с Татьяной взглядом. Та, как и Татка, волновалась и то и дело бросала взгляд на калитку и пыталась высмотреть на дороге: мальчиков на велосипедах и отца с дядей Олегом на машине.

– Должны уж приехать, – бормотала Муся.

Татка только успела заколоть брошкой, (чудо что за брошка!) воротник. И пальцем провела, улыбаясь, по цветочным лепесткам. Маленькая, хрупкая серебряная брошка, которую, заливаясь краской, подарил Виктор на шестнадцать лет.

Он сначала держал её в своих больших ладонях, а потом взял Таткину руку, перевернул её и положил серебряную вещичку на её ладонь – хрупкая веточка с бутоном, покрытым белой эмалью.

– Ната, как ты повзрослела, – удивился.

А Татка улыбалась победно. А он всё держал и держал её ладонь в своих.

И только она успела провести пальцем по этой эмали, как кто-то крикнул: «Едут!» И сердце сделало невозможное головокружительное сальто и взлетело, будто на трапеции, как та смелая циркачка, на которую маленькая Татка мечтала быть похожей!

«Кто? Кто? Кто?», – стучало сердце в груди, в горле, в висках.

***

Петька, балбес и шалопай, вертелся юлой, кривлялся и представлялся. Делал вид, будто он конферансье и ведёт концерт на летней эстраде, и объявлял всех, как артистов, и кто смущался, а кто смеялся. Смеялись девушки, а хлопцы смущались.

– Как можно было бросить в городе их? Ну как?! – притворно ужасался Петька. – Погоды нынче какие, а?!

Татьяна улыбалась, приветливо жала всем руки, восхищалась девушками, их прическами и платьями и всплёскивала руками:

– Это сколько же вы ехали?! На велосипедах, подумать только! Ну надо же! Молодцы, что приехали. У нас пироги и студень, и картошку будем печь!

Девушки смущались и говорили, что ничего не надо, и что они привезли вино, и что они не хотят быть в тягость.

А Татка смотрела только на Виктора, а Виктор на неё. Он спешился с велосипеда, держал двумя руками руль и смотрел только на Татку. Губы чуть подрагивали в улыбке, и он тихонько качал головой, когда Петька снова начинал нести свою ерунду.

В этой смущённой суете, в чуть нарочитом восторге окружающих Татка ещё отчётливей чувствовала то невидимое, незаметное другим, что делает их с Виктором будто особенными, связанными друг с другом. Твёрдо решила даже не смотреть на Элку, к которой, чего уж там, ревновала Виктора до слёз. Вот уж порода, так порода, как говорит о таких Татьяна. Высокая, черноволосая, черноокая. И точно влюблённая в Виктора, подумаешь! Смотрит-то он на Татку.

***

Весь их садик наполнился весёлым гамом и шумом, и Татка, изо всех сил стараясь сохранить вид взрослый и солидный, только успевала подавать воду, бегать за свежими полотенцами, показывать мальчишкам, какие брать стулья в доме, чтобы вынести в сад.

– А что, отца нет ещё? – резко сменил тон с шутливого на серьёзный Петя и пожал плечом. – Странно.

А потом мальчики вкатили во двор тележку, которую как-то умудрились прикрутить к одному из велосипедов, и Муся с Татьяной принялись охать и взмахивать руками и удивляться: откуда такое богатство?!

И вино было в тележке, и консервы мясные и рыбные, и колбаса, которая пахла изумительно и необычно – настоящие деликатесы.

– От моего дяди, – небрежно обронила Элка.

У Эллы – семья такая, какой ни у каких знакомых больше нет. И одета она всегда с иголочки, и её побаиваются, а некоторые даже заискивают.

Однако пироги Мусины и студень, и компот из прошлогодних ягод, которые целую зиму стояли засахаренными в банках в леднике, вызвали ликование даже большее, чем тележка с редкими продуктами.

Татка краем глаза видела всю суету и ликование и замирала, когда ловила взгляд Виктора.

Только раз он мимо прошёл, сжал быстро и легонько пальцы Таткины и пробормотал:

– Я был против, но Петьку не остановишь.

И ещё сказал:

– Я так торопился, Ната…

Теперь только дождаться отца. И счастье, безразмерное, бесконечное, будет абсолютным.

***

Татка почти не слушала, что обсуждают ребята. Понятно, что! Кто куда поступать будет – в миллионный раз за последний год. Петины шуточки по поводу выбранных профессий. И язвительные замечания, его же (как надоел!), что всё хорошо, если только войны не будет! И все на него набрасывались привычно: ну какая война! С финнами только кончили воевать! А Гитлеру не до нас, у него своя война! Да и не сунутся!

И Петька дурашливо вскидывал руки и говорил: сдаюсь, сдаюсь!

И поднимали чашки с вином: за будущих кораблестроителей, учёных, инженеров.

Спорили, может ли девушка стать лётчицей. Это Таткина тёзка, Наташа, так мечтает. Наташа влюблена в Петьку, давно и безнадёжно. Такая серьёзная девушка, а влюбилась в такого шалопая!

И ей говорит Петька: «Куда в небо женщин?». А девушки тут же накидываются на него, что он говорит, как старорежимный, и девушкам у нас везде дорога.

– А я буду летать, – упрямо и дерзко обещает Наташа, и, кажется, изумляясь собственной решимости, добавляет во внезапно наступившей тишине, – на истребителе. – И уже робея объясняет: – Сейчас не сунутся, конечно, но нам нельзя расслабляться. Враги не отстанут от нашей родины, ребята.

И Татка думает: надо же, такая тихоня, а такая решительная!

Муся всхлипывала и обнимала решительную Наташу и бормотала, что вот надо же! Никогда не думала, что доживёт до того светлого дня, когда так всё будет возможно и хорошо.

Татка понимала, про что говорит Муся. Та про жизнь до революции рассказывала так, что Ташка даже поверить не могла, что это вообще возможно.

Но самое тихое, самое важное Татка теперь не торопила. Знала, что он смотрит. И с одной стороны бок и щёку припекало солнце, а с другой было ещё теплее – это Виктор смотрел.

***

Если бы можно было взять и отослать всех на речку, Виктор бы давно уже всех отослал. И ехали же, смеясь, подшучивая друг над другом, и договаривались, что самые решительные пойдут купаться. И никто не верил, что найдутся желающие окунуться в ледяную ещё воду.

Собирались идти к реке, а теперь, после длинной белой ночи, все разомлели и сидели пригретые, сытые, и никто уже никуда не собирался, а ему так надо было, чтобы все ушли, а он бы тихо сидел бы рядом с Натой и рассказывал бы ей всё, что передумал за последнее время. Никто так слушать, как Ната, не может, не умеет. Даже мать. Мать слушала внимательно, задавала вопросы и очень серьёзно рассуждала. А Ната – совсем, совсем иначе. У неё ресницы, густые, длинные, у самого века темнее, а к кончикам – светлые. Она удивлялась, и ресницы эти делали такой взмах, что Витя замирал. Или вот брови. То вскинет высоко, то сведёт к переносице, и ей даже говорить ничего не надо, он знал, он всё-всё мог запросто понять по тому, как сходятся или приподнимаются её брови.