Лёнька. Украденное детство

Допросив коротко через переводчика Берга тетку и ее сынка, комендант решил пощадить едва державшегося на ногах после отравления обершарфюрера Вильгельма Хайнзе и быстро вынес вердикт о форме и размере наказания. Несмотря на полное отсутствие доказательств умышленного отравления немецких солдат, Акулину признали виновной в «преступной невнимательности и халатном отношении, а также в необеспечении безопасности при приготовлении пищи для офицеров вермахта», за что назначили двенадцать ударов плетью, с учетом «отсутствия ранее сделанных каких-либо замечаний и привлечения к ответственности за действия против оккупационных властей». Про мальчишку комендант и вовсе позабыл, стараясь поскорее закончить процесс и экзекуцию, чтобы вернуться к своему кофе.

* * *

Перед согнанными к бывшему дому Акулины деревенскими жителями был прочитан краткий приговор и сделано общее внушение, что впредь за любое посягательство на жизнь и здоровье военнослужащих армии великого фюрера их ждет казнь. Наступила пора экзекуции… Как ни странно, но выпороть беззащитную женщину никто не вызвался. Даже новоиспеченные полицаи Горелый с Троценко отказались и теперь лишь морщились и сплевывали сквозь стиснутые зубы, поочередно прикуривая одну за другой немецкие сигаретки «Экштайн № 5»[42], доставая их из плоской зеленой пачки. После минутной паузы протянутую «судьей» плетку, найденную при обыске в доме обвиняемой на самом видном месте – на стене возле входной двери, подхватил единственной рукой староста Бубнов. Он подошел к Акулине, лежавшей ниц на лавке, вынесенной с кухни, на которой еще накануне вечером пировали и резвились гости ефрейтора Лейбнера, так неудачно закончившие свою пирушку. Он наклонился к ней, делая вид, что крепче затягивает веревки, а в действительности лишь для того, чтобы шепнуть:

– Слышь, Акулька, я буду по бокам бить, а ты кричи громче, чтоб кровь их германская у них стыла. Иначе твоя польется рекой. Поняла?! Не терпи, дура, ори что есть мочи. Чисто как разродиться не могёшь! Ну, с Богом!

Он встал, оглядел столпившихся вокруг перепуганных людей и с силой размахнулся…

С пронзительным свистом, рассекающая воздух, словно пущенная невидимым лучником стрела, плетеная косица орудия расправы взлетела к солнцу и опустилась на цветастую рубаху женщины. Она не плакала, потому что очень давно этого не делала, да и раньше это с ней случалось чрезвычайно редко. Не кричала, ведь привыкла так поступать, только ругаясь на сына или гоняя домашнюю скотину. Не просила, так как не знала о чем и кого. Не умоляла о пощаде и прощении из-за чувства вины, но не перед немцами, а перед сыном, который спас ее от мадьяров-насильников и едва не попал под пули взбешенных немцев. Вопреки наставлениям бывшего председателя, а ныне пособника оккупантов старосты Ефимыча, она так и не проронила ни звука.

Обершарфюрер Хайнзе не смог дождаться конца порки и, пошатываясь, отошел за угол дома, где уже, наверное, в сотый раз опорожнил и без того пустой желудок. Его мутило, тошнило и качало из стороны в сторону от духоты, отравления и острого стойкого запаха пота от давно не мытого мужицкого тела старосты, который, едва справляясь с плетью, обрушивал и обрушивал ее на провинившуюся женщину. Усердие и сила ударов, наносимых Бубновым, была заметна всем наблюдавшим, однако от их внимания ускользал тот важный момент, когда он чуть подавался вперед вслед за опускающейся на своем излете плетеной части орудия наказания и основной удар наносил ее толстой частью, ближе к древку и месту их соединения. Таким образом, угрожающе свистящая ее тонкая часть, завершая свой хищный полет, опускалась на лавку и землю, взбивая столбы пыли, которая еще лучше маскировала хитрые маневры палача и безопасность его жертвы.

– Десять, одиннадцать, двенадцать, – тихо вздыхала толпа, ахая от каждого визгливого взлета и стремительной атаки плети добровольца-палача…

Всю сцену унижения, осуждения и наказания матери Лёнька видел издалека. Его не пустили к маме, а держала тетка Фроська, уже испытавшая на себе всю беспощадность и жестокость внимания «новых властей», как немцев, выгнавших ее из дома, так и полицаев, обокравших ее и разбивших ей лицо. Она крепко обхватила мальчишку и старалась закрыть ему глаза своими морщинистыми натруженными руками, которые пахли въевшимся навозом и молоком. Сквозь тоненькие щелки меж пальцев старушки он видел только взмахи, как ему показалось, непомерно длинной и сильной руки инвалида Бубнова.

«Убью его, гада! Убью сам!» – звучало в голове мальчишки в такт взмывавшей вверх и падающей на спину матери плети. Его маленькая аккуратная одностволка двадцать восьмого калибра, когда-то подаренная отцом, и патроны к ней были надежно припрятаны между стропилами и досками крыши их сарая. Нужно было лишь добраться до него, зарядить оружие и дождаться темноты… Это было не сложнее, чем всю ночь выслеживать лисицу, повадившуюся воровать кур и цыплят. Теперь такой лисой, а точнее лисом, ему представлялся однорукий предатель Бубнов, расправлявшийся с его родной мамой на глазах у всей деревни. Прощения за это унижение и истязания быть не может. Приговор Лёнька вынес окончательный и теперь обдумывал, как половчее привести его в исполнение, а подспудно припоминал свою засаду на куриного вора – рыжего лиса…

Он вспомнил, как уже на вторую ночь его терпеливость и скрытность была сполна вознаграждена. Здоровенный рыжий ворюга лис, чья шкура позже была аккуратно снята и выделана по отцовскому рецепту, стал отличным разменом на две новеньких отбитые и наточенные косы да казацкую плеть, которой сейчас и пороли его маму Акулину… Получалось, что орудие казни он сам, Лёнька, и принес в дом. От этих воспоминаний у мальчишки брызнули слезы, намочив руку тетки Фроськи. Она крепче прижала его к себе и тоже заплакала. От беспомощности, обиды и безысходности. Она, прожившая долгую трудную жизнь, потеряв всю семью, отчетливо понимала, что их страдания только начинаются.

Глава шестая

Пчелы

Там, где стоял финский эсэсовец, враг всегда терпел поражение.

Генрих Гиммлер[43]

Середина лета – главная и поистине жаркая пора в жизни наиболее трудолюбивых созданий природы – обыкновенных пчел. Наполненные неповторимыми пьянящими ароматами цветущие луговые просторы с первым лучом зари призывают отряды крылатых тружеников к сбору самого легкого и душистого цветочного нектара, который стараниями проворных мохнатых кулинаров превращается в необыкновенно загадочный и столь же вкусный сладчайший и нежнейший янтарно-прозрачный мед.

До самого захода солнца без перерывов и обедов эти мудрые насекомые, преодолевая десятки километров, переносят и заливают в восковые ячейки драгоценные капельки райского нектара. Выстроенные в строго размеченные невидимым геометром шестиугольные ряды восковых сот слезинки этого прекрасного продукта ждут своего часа, когда, выложенные по кругу в дубовой бочке, они отдадут все свое нежное содержимое людям, чтобы те взамен весь год заботились о бескорыстных производителях, оберегали их от жестоких морозов, промозглых дождей, непрошеных гостей, незваных вторжений и смертельных пчелиных хворей. Дружба человека и пчелы зародилась с появлением первых людей на земле и продолжается вот уже многие тысячи лет.

Лёнькин отец Павел Степанович очень любил и уважал пчел. Во дворе и на огороде всегда стояли ульи, в которых весело и деловито жужжали большие и крепкие пчелиные семьи. Иногда он сам грузил пчелиные домики на телегу и увозил далеко в лес, выставляя там на девственных цветочных полянах. От этого мед, собранный в лесных угодьях деда Павлика, был особо душистым и целебным.

После внезапной смерти отца все заботы о пчелиных семьях легли на Лёньку. Он понимал серьезную ответственность за жизнь и здоровье этих маленьких работников и старался четко выполнять все процедуры, которым научил его при жизни батя. Последний год жизни отца был дождливым и малосолнечным, и он не успел разделить пчелиные семьи. В результате в наследство сыну осталось всего шесть рабочих семей. Парнишка в свои девять лет прекрасно обходился с беспокойным жужжащим хозяйством и уверенно выполнял все завещанные отцом необходимые действия. А пчелы словно чувствовали внимание маленького человека, его заботу и старались наполнить как можно полнее медом горшки, банки и бочонки, чтобы кормить, поить, лечить своих хозяев.

Мед был не только вкуснейшим и сытным лакомством – одного стакана воды с двумя ложками этого удивительного продукта, проглоченного с утра, вполне хватало Лёньке до вечера, – но и лучшей и легко конвертируемой натуральной ценностью. За литровую банку можно было выменять мешочек муки или десяток яиц. За бочонок в двадцать литров – козленка, ягненка, поросенка, а то и воз дров либо сена. По всем этим причинам и соображениям за пчелами тщательно ухаживали, их бережно сохраняли и внимательно заботились о них.

* * *

Немцы стояли в деревне уже неделю. Передовые части уходили все дальше в глубь страны навстречу столице и ее стойким защитникам, а им на смену приходили странные и очень пестрые команды, состоявшие из финнов, мадьяр, хорватов и даже румын. У жителей деревушки появилось новое развлечение – угадывать звания, рода войск и национальную принадлежность вновь прибывающих оккупантов. Недавно Лёнька и его мама «познакомились» с мадьярами – карателями Королевской венгерской армии. Из-за их внезапного исчезновения были подняты по тревоге все дежурные части недавно расквартированных по соседним деревням и селам оккупационных частей. Найти их так и не смогли, потому что к тому моменту они уже лежали глубоко под темной мутной поверхностью загадочного Бездона в обнимку с мельничными жерновами, куда их отправили кузнецовские бабы, умевшие постоять за себя и свою семью. Сам кузнец Лаврен с первых дней войны ушел на фронт, а сейчас и всем его женщинам с детишками пришлось спешно собраться и через лес, болото вокруг Бездона пробираться в соседний район к родственникам. Подальше от греха и расспросов по поводу зашедших к ним в дом и внезапно исчезнувших мадьяр. Недолгие поиски и допросы привели карателей к их опустевшему дому, который и был без промедления предан огню. На том следопыты и успокоились. О мадьярах никто не жалел, а исчезновение целой деревенской семьи и сожжение их жилья ставили точку в расследовании.

Сегодня же на улице появились чудные зеленые танкетки с надписями NordOst-SS[44], из которых высыпали высокие, худые, как на подбор, и все как один светловолосые парни. Трое из них сразу же направились к уличному общественному колодцу и, зачерпнув ведро холодной воды, принялись весело плескаться. Еще двое зашли во двор Акулининого хозяйства. Сорвав с грядки по колючему и сочному огурцу, они громко захрустели, остановившись подле улья с пчелами.

Занявшие Лёнькин дом немцы с утра пораньше выехали по какому-то заданию в райцентр и, по расчетам, должны были вернуться лишь к вечеру. Поэтому сын с матерью сегодня могли заняться своими делами и не дрожать от постоянного страха быть расстрелянными или избитыми. Входить в дом после публичного суда и порки матери им было строго воспрещено под страхом расстрела, но жизнь в сарае постепенно налаживалась, хотя никак не могла бы считаться вполне человеческой. Однако в сравнении с теткой Фроськой, избитой и изгнанной из своей просторной хаты, Акулине с сыном, можно сказать, даже повезло. Сарай был крепкий, а огород по-прежнему оставался в их ведении, потому что немцев не привлекали ни грядки, ни ягодные кусты, ни даже пчелы. Тем более что по личному указанию обершарфюрера Хайзе Лёньке приходилось каждый вечер исполнять штрафную обязанность – после захода солнца, когда пчелы укладывались на ночлег, аккуратно доставать рамку, полную меда, и относить фашисту к его чаепитию. Мальчишка очень переживал, что эти ненасытные оккупанты, готовые сожрать не только их кур, поросят и корову, покушались на беззащитных пчел. Хотя, как показали дальнейшие события, не таких уж и беззащитных.

Увлеченные плановой работой, усердные насекомые не обращали внимания на пришельцев до тех пор, пока один из них нахально не сдвинул крышку их пчелиного дома и не потянул рамку с сотами вверх. Он совершил непростительную ошибку, вторгаясь на неизвестную ему строго охраняемую пчелиную территорию. И тут же поплатился за свои невежество и наглость. Передовой отряд рабочих пчел стремительно бросился на защиту своих владений, и уже через мгновение как минимум три жала были всажены в худосочное тело агрессора.

– Mitä sinä teet?! Kimppuuni hyökättiin![45] – закричал финский солдат, ужаленный пчелами. Он попытался отмахнуться от продолжавших атаковать насекомых, но лишь разозлил их и привлек внимание остальных членов дружного пчелиного хозяйства.

Увидав, как их товарищ нелепо размахивает руками и кричит о каком-то нападении, остальные солдаты сперва бросились к нему на помощь, восприняв призывы серьезно, но, разглядев атакующих его «врагов», страшно развеселились и стали его подбадривать дружными воплями:

– Luovuta![46]

– Hyökätkää![47]

– Sivusta![48]

Эти веселые белобрысые парни делали все очень синхронно. Когда они кричали на своем чудном и ни на что не похожем «булькающем» языке, получалось так складно, слово они пели песенку или выкрикивали по очереди детскую считалочку. Потом они засмеялись вместе, как спетый академический хор, и одновременно захлопали в ладоши, выражая, видимо, наивысшее наслаждение борьбой своего товарища с пчелиной армией. Тем временем все новые и новые отважные пчелиные бойцы вылетали из лотка и бросались на вторгшегося в их жизненное пространство вояку. По всему было видно, что еще немного – и тот, не выдержав неистового натиска маленьких крылатых истребителей, сдаст позиции, отступит и бросится наутек, к чему его давно призывали соплеменники.

– Juokse, Mikko![49] – не умолкали они, продолжая свою «считалочку».

Пока одни веселились, а опухший от укусов несчастный Микко Вааттанен безуспешно пытался отбиться от непрекращающихся атак крылатого войска, водитель гусеничной танкетки, вылезший, чтобы охладить закипающий радиатор своего бронированного монстра, слил из его утробы полное ведро буро-коричневого клокочущего кипятка и двинулся спасать товарища. Он с ходу выплеснул полведра горячей грязной жидкости в приоткрытый улей и отступил назад. Моментально картина боя изменилась. Из круглого входа в домик по лотку вытекала дымящаяся река, выносившая десятки ошпаренных и погибших телец маленьких отважных защитников. Большинство погибли, даже не успев вылететь из улья. А те, что атаковали финского солдата, теперь вернулись и скорбно кружили над грудой тел своих сородичей, пытаясь охладить их обожженные мокрые тела в надежде на оживление.

Еще один взмах ведра, всплеск – и из отверстия появилось скрюченное тело огромной пчелы. Это была пчелиная матка, без которой семья уже никогда не сможет жить и трудиться. Оставшиеся в живых несколько защитников отчаянно пытались поднять свою повелительницу и привести в чувство, но подлое деяние свершилось – семья во главе со своей королевой была безжалостно уничтожена.

Опухший от укусов финн наконец-то добрался до столь пленившего его лакомства и грязными руками выковыривал куски ароматных медовых сот, жадно запихивая их в рот. Недовольно морщась от прилипшего к зубам воска и поминутно сплевывая комочки разжеванного удивительного природного строительного материала, раненый боец громко сглатывал драгоценные капли сочного волшебного лакомства.

– Ну ты прям как медведь, Микко! Недаром тебя так и назвала мама. Ха-ха-ха! А ну-ка, поделись с товарищами! Мы же тебя поддерживали! – продолжали подсмеиваться финские эсэсовцы.

Следуя зарекомендовавшей себя варварской технологии получения беспрепятственного доступа к заветному лакомству, водитель вновь наполнил ведро кипятком из перегретого радиатора танкетки и приступил к заливке следующего улья. Ударом ноги он скинул крышку со второго домика и принялся равномерно заливать рамки, сжигая и уничтожая самых красивых, могучих, преданных, трудолюбивых и полезных насекомых. На их защиту бросился лишь один человек во всем мире – девятилетний Лёнька. С разбегу он врезался головой в правый бок финна, который от неожиданного удара потерял точку опоры и повалился, словно подрубленная осина, на грядку с морковью. Выпущенное из рук ведро перевернулось в полете и остатками кипятка обдало его лицо и руки, оголенные по локоть из-за закатанных рукавов пятнистого комбинезона. Сбитый с ног и толку водитель дико заверещал и схватился за ошпаренные щеки. Тут же Лёнька получил увесистый удар по затылку и по ногам. Он отлетел на грядку в другую сторону и теперь пытался приподняться. Тяжелая рука вражеского солдата сцапала мальчишку, он был оглушен и никак не мог встать на ноги.

Покусанный пчелами и заляпанный ворованным медом Микко Вааттанен, мрачно глядя на копошащегося меж грядок мальчишку, приблизился и с силой вдавил его своим огромным сапожищем в мягкую рыхлую огородную землю, которую сам же Лёнька несколько раз за сезон перекапывал, мельчил, поливал, пропалывал. Но родная земля их с мамкой хозяйства, несмотря на их постоянную трепетную заботу и усердие, почему-то сейчас не спасала от наглых, сильных и жестоких финских солдат. Обожженная, израненная, истоптанная захватчиками всех мастей и родов русская земля стонала, выла и плакала, как рыдала сейчас Лёнькина мать Акулина, бросившаяся на помощь сыну.

Она бежала через улицу, видя, как рослый солдат в камуфлированном комбинезоне придавливает ее сына сапогом к земле, не спеша достает из-за спины странного вида автомат, громко и противно клацает затвором, направляет сыну прямо в голову и, гадко улыбаясь и ощеривая желтые кривые зубы, кричит на странном «квакающем» диалекте. Ему отзываются таким же клокотаньем его дружки, гомонящие позади и выкрикивающие не то ругательства, не то команды.

За эти страшные мгновения, преодолевая полтора десятков шагов, отделявших ее от распластанного у ног врага несчастного беззащитного сына, Акулина боялась лишь одного – опоздать. Потому что опоздание в этот момент равнялось неминуемой неизбежной гибели! Она силилась закричать, но из превратившегося в пустынный шершавый растрескавшийся сухарь горла вырывалось лишь слабое сипение и шепот. Ей казалось – она глохнет от собственного душераздирающего вопля несчастной матери, на глазах которой убивают ее родного ребенка, но этот хрип не расслышал бы даже самый внимательный врач со своим специальным приборчиком в ушах. Она мчалась, молилась, молила и умоляла:

– Пощадите! Простите! Стойте! Прошу вас! Молю!

Акулина была еще в нескольких метрах от Лёньки и его палача, когда тот наконец прицелился и нажал на спусковой крючок своей автоматической Suomi-КР М-31[50]. «Сшшщщчёоолк!» – ответило оружие, предательски дав осечку. Пытаясь получить удовольствие от расправы, словно наслаждаясь местью за проигранную недавно Красной армии зимнюю войну, финн позабыл, что его штатное оружие не любит размеренность и плавность, а, наоборот, нуждается в резком передергивании затвора, который только в таком случае надежно досылает смертельный заряд, упакованный в металлический патрон по назначению прямиком в хромированный ствол.

Осечка! Неожиданная, непрогнозируемая, случайная осечка, которая по статистике происходит одна на тысячи выстрелов, дала матери еще один шанс спасти своего ребенка, беззащитно раскинувшегося на земле под сапогом эсэсовца. И та бросилась ниц перед фашистом, закрывая мальчика своим телом, обнимая солдата за ноги и причитая:

– Не надо, не надо! Прошу вас! Умоляю, пощадите! Простите его, простите! Он же пацаненок, мальчишка. Умоляю, простите!

Финн невозмутимо передернул затвор и снова нажал на крючок… Резкая дребезжащая и раскалывающая тишину и спокойствие летнего утра, разрывающая в пыль плодородную землю, очередь вырвалась из геометрически правильного блестящего ствола автомата и ровной дугой уложила четыре пули вокруг головы придавленного к грядке Лёньки, словно нарисовав венец мученика над его слипшимися волосами. Финны дружно зааплодировали, оторвавшись от дележки добытого меда.

– Mikko, tapa molemmat! ja meni pidemmälle![51]

Акулина не понимала ни слова из их каркающих призывов, но ее сердце служило ей лучше самых точных переводчиков. В их громком «кляканье» она услышала смертельную опасность, которую также излучали злобно сверлящие ее и Лёньку свиные глазки на распухшей от укусов пчел пунцовой роже финна. Не дав ему прицелиться, Акулина навалилась всем телом на автомат и принялась целовать грязные, перепачканные медом и землей руки солдата, чем ввела его наконец в замешательство. Даже поднявшийся с земли после Лёнькиного наскока, но продолжавший держаться за обожженное лицо водитель оторопело смотрел на спятившую тетку и пробубнил своему однополчанину:

– Hyvä On, Mikko! Heitä ne. He kuolevat täällä pian[52].

Солдат, услыхав слова земляка, зло сплюнул остатками пчелиного воска и с силой отдернул руку от тетки, которая продолжала что-то причитать и завывать. Пытаясь уклониться от ее цепких захватов и нытья, рядовой эсэсовец карательного батальона «Нордост» Микко Вааттанен сделал шаг назад, отстраняясь от Акулины, убрав свою ногу с груди мальчишки. Тот захрипел и зашевелился. Акулина уловила это непроизвольное движение, почувствовав отступление перед ее энергичным натиском, и, не меняя интонации, с которой просила финна о пощаде, вполголоса, но отчетливо выговаривая слова, запричитала:

– Беги, сынок! Беги! В лес! На Бездон беги!

Мальчишка, лежавший почти неподвижно, перестал быть главным объектом всеобщего внимания, поскольку запасливые эсэсовцы уже распределили все ворованные медовые соты и теперь посмеивались над унижением русской крестьянки, целующей руки финского завоевателя. А она поднялась во весь рост перед ними, раскинула руки и крикнула:

– Хоронись, Лёнька! Не пущу!

В тот же миг он вскочил на ноги и прыжками, словно зайчишка русак из стороны в сторону, метнулся в кусты малины. Ни один солдат не успел даже вскинуть свое оружие, и теперь, осознав, что мать лишь отвлекала их внимание и давала сыну возможность сбежать от расправы, они все набросились на нее.

Финны повалили Акулину на землю, били и пинали ногами, вкладывая в каждый удар тяжелых сапог всю злость и ненависть за каждого убитого солдата в зимней кампании, за многолетнее существование на окраине Российской империи, за обидное, прилипшее навеки прозвище «чухонцы», за широту русской души, за красоту российской природы, за все, что так любим мы и ненавидят они.

Не бил Акулину только Микко Вааттанен. Освободившись от ее сильных материнских рук, он сделал шаг в сторону от побоища, устроенного его друзьями, и, прицелившись на уровне полуметра от земли, выпустил все оставшиеся в магазине своего пистолета-пулемета шестьдесят пять пуль вслед качающимся макушкам сбитых Лёнькой при побеге кустов и деревцев. На последнем выстреле он уловил то, что в этот момент жаждал услыхать больше всего на свете, – жалобный и резкий вскрик звонкого мальчишечьего голоса. Услыхала его и Акулина. Она не чувствовала боли сыплющихся градом ударов, дробящих ее кости, разрывающих ее тело, рвущих связки, мышцы, сосуды, потому что потеряла сознание не от них, а лишь от этого слабого, беззащитного стона, наполненного болью и отчаянием застреленного сына.

Глава седьмая

Бездон

Особое внимание нужно уделять женщинам и детям, так как именно их предпочтительнее всего используют (партизаны) для передачи военных донесений. В их обязанности входит также поддерживать связь между отдельными партизанскими отрядами и извещать о готовящихся против них операциях.

Генрих Гиммлер[53]

В идеальной зеркальной глади лесного озера отражалась не только кипящая вокруг него и над его поверхностью жизнь лесных обитателей. Превратившись в рыбку и взглянув на эту же поверхность снизу, вы могли бы насладиться и необыкновенным отражением подводного царства древнего водоема. Об этом таинственном месте ходило множество самых невероятных легенд и сказок. И о том, как по ночам из него подымались духи, приходившие в деревню и стучавшие в окна жителей. И конечно о том, как мужики сотню лет назад поспорили, есть ли у этого озера дно и как глубоко оно находится. И о том, как они спускали целый день камень, притороченный к собранной по всем дворам веревке и соединенной в общую цепь пятиверстовой длины. Да так и не достигли дна. Оттого и прозвали его Бездоном. Рыбачить на нем было одно удовольствие, но купаться никто не осмеливался. Уж больно дурная репутация была у этого загадочного места.

Добавляла загадочности и страха расположившаяся вдоль всего восточного берега озера трясина, словно бархатный воротник окутавшая своими мхами, хвощами и травами побережье древнего водоема. Прозвали эту трясину Настасьиной по легенде, жившей и передававшейся из поколения в поколение, про бедовую девку, что уводила в лес и губила зазевавшихся мужичков. Из-за того, что болото располагалось непосредственно перед озером, безопасные проходы к нему знали только местные следопыты. Да и то надо сказать, что ежегодно из-за весеннего разлива и само озеро и трясина меняли свои очертания, и даже прежние хоженые-перехоженые тропы вдруг превращались в коварные ловушки. Потому обоснованно и побаивались деревенские без надобности забредать в эти гиблые места.