Лёнька. Украденное детство

– Ишь ты! Чистый атлáс или даже шелк, – прищурившись, гадал Петька, знавший толк в тканях и товаре. Недаром он несколько раз тянул баржи с текстильным грузом и мануфактурой на своем буксире. Если рейс проходил ночью, то Петька с матросами перебирался под прикрытием темноты на груженую баржу и вскрывал тюки и коробки с товаром. Он не считал это воровством, а скорее приработком за «вредность». После очередной жалобы на недостачу во время такой буксировки Петьку и списали на берег за недоказанностью хищения. Тем не менее в деревне он считался знатоком не только по женскому вопросу, но и по части модной галантереи. Сельский конюх Прохор Михайлович, тяжело опиравшийся на суковатую ореховую палку, служившую ему костылем, разгладил морщинистой широкой ладонью редкие грязные волосы и поддержал его товароведческие рассуждения:

– Ну да. Ежели разрезать его по этим полоскам и чуть подкоротить, то можно легко четыре флага нашенских сшить! А можно и рубаху скроить красную, пасхальную. Э-э-э! Не напирай, бабы! – последняя фраза была обращена к тем женщинам, которые сгрудились в пугливую и волнующуюся пеструю массу позади мужиков. В этой толпе было сложно опознать даже знакомых жителей деревни – так изменились их напряженные, исказившиеся от испытаний лица. Солдаты закончили свою знаменосную миссию и оправляли чуть растрепавшуюся форму и амуницию.

На порог вышел однорукий староста Яков Бубнов, с ним рядом – молодой подтянутый офицер, а за ними какой-то пожилой мужчина в штатском. Офицер снял и поигрывал черными кожаными перчатками, перекладывая их из руки в руку и периодически ловко хлопая ими себя по ляжке, обтянутой черным шерстяным галифе, заправленным в высокие хромовые сапоги. Староста, он же бывший председатель колхоза, единственной рукой устало смахивая со лба предательские капли выступавшего то ли от жары, то ли от напряжения пота и вслушиваясь в разговор немцев, начал переводить громко вслух:

– Това-а-а… то есть граждане крестьяне! Господин помощник нового коменданта нашего района сказал, что немецкие войска заняли полностью нашу область и район. Потому теперь они установили свою администрацию везде в районах по всей области. На пять деревень в нашем селе будет своя комендатура, а здесь, в вашей деревне, только одно подразделение. Здесь будет пункт. Такой же поставят в соседней деревне и в остальных. Для того чтобы ходить в лес или в поле, за деревню или в другую деревню, надо получить документ, пропуск. Аусвайс называется. Ну, такое разрешение от новых властей. Кто пойдет без такой бумаги, будет назван мятежником, партизаном и будет наказан. На первый раз будут пороть, а в следующий раз расстреляют. Вот так-то.

– Слышь, Ефимыч, а ребятишкам в школу как же? – поинтересовалась какая-то женщина. Судя по высокому голосу – похоже Таньки Полевой мать. Дети действительно вынуждены были ходить на уроки через лес в другую деревню.

– Ты, Манька, погоди со своей школой. Мои девки – тоже школьницы, но про то пока никаких распоряжений нет от германской власти. Да и до школы еще полтора месяца. Как решат – сообщат. Думаю, что будет школа, будет. Я буду добиваться, обещаю.

– Э! Председатель, а как насчет скотины? – вдруг вступил Прохор. Он хоть и исполнял обязанности конюха, но в деревне оставались в его ведении всего две лошади да жеребец. Остальная часть конюшни на двадцать четыре отдельных стойла, построенная когда-то еще при царе до революции, пустовала, была запущена, завалена мусором и навозом.

– Михалыч, скотина… – Он сделал паузу и продолжил: – Скотина остается при вас. Пока других указаний по частным дворам не было. Весь колхозный скот уже переписан и пересчитан и считается теперь собственностью Германии и их фюрера.

– Этого лупоглазого с челочкой и в усиках, что на картине? – Нюрка Денисова указала на портрет Гитлера, который в это время заносили два рядовых из взвода охраны в новый пункт комендатуры, до сего дня бывший хатой тетки Фроськи.

– Этого, этого самого, – поморщился Бубнов. Солдаты прошли в дом и повесили портрет над окном горницы. Он был такой большой, что нижней частью почти на треть перекрыл оконную раму.

Новоиспеченный староста, а до этого дня председатель колхоза «Заря» Яков Ефимович Бубнов принял решение служить новой немецкой власти добровольно. Несмотря на то, что за прошлые боевые заслуги, отвагу на фронте Первой германской и вступление в ряды ВКП(б) в революционном семнадцатом году он был безоговорочно и бессменно назначен председателем колхоза и даже самолично бывало раскулачивал (вплоть до расстрела на месте) односельчан, власть большевиков недолюбливал. Но никогда даже виду не подавал и языком понапрасну не чесал. Жизнь научила не спешить открывать рот даже среди самых близких, потому что и они могли ненароком обронить роковое словцо, которое в ловких руках дознавателей оборачивалось если не расстрелом, так ссылкой и лагерями по «антисоветской» статье.

По сути своей он не любил любую власть. Еще на фронте его увлек такой же, как он, молодой лохматый паренек-анархист, попавший по мобилизации на войну и шепотом вещавший про всеобщую свободу, братство и коллективное имущество. Эти принципы ему очень нравились и манили своею непознанной таинственностью и необычайной простотой. Но рассказать об этом вслух он боялся даже себе самому.

Жить свободным и независимым – это была заветная мечта Якова. Однако в реальности всю свою взрослую жизнь, которая началась в восемнадцать лет призывом в армию и отправкой на фронт, он преданно и истово служил власти: сперва царю-батюшке присягал в войсках, затем большевикам, свергшим прежнего хозяина земли русской, затем чекистам, проводившим красный террор и продразверстку, после партийному руководству, став председателем колхоза и организовав партячейку. И вот теперь немцам, установившим «новый порядок» – красное знамя со свастикой и портрет своего усатого лупоглазого главаря.

«Гори они все адовым огнем! – думал председатель Бубнов. – Мне бы только жену Александру вылечить. Да моих трех девок-дочерей выучить и замуж выдать, а уж какая вокруг власть – плевать! Лишь бы не грабили да не пытали. Хватит на мой век пыток и лагерей». Он вспоминал немецкий плен, мучения, ампутацию руки, неожиданное освобождение, размышлял о своей странной парадоксальной судьбе и машинально переводил слова нового коменданта. А затем и старика в штатском костюме, который оказался каким-то то ли вербовщиком, то ли агитатором. Тот взахлеб рассказывал о распрекрасных перспективах жизни крестьян под новой властью. А всем желающим предлагал возможность переезда в Великую Германию для работы на свободных немецких фабриках, огромных промышленных предприятиях и сельскохозяйственных фермах. После слова «фермы» крестьяне заволновались.

Яков тщетно пытался, насколько мог, объяснить правильно односельчанам, как устроены эти самые «фермы», когда вдруг штатский немец неожиданно перешел на чистый русский язык:

– Господа крестьяне! Меня зовут Георг Берг. То есть Георгий Берг. Я сам – русский патриот. С одна тысяча девятьсот двадцатого года живу в свободной Германии. Как видите, большевистская пропаганда нагло лжет и водит вас за нос, рассказывая вам о том, что Германия – враг, а немцы пришли, чтобы убивать вас. А вы знаете, что коммунисты требуют от вас сжигать урожай, топить муку в реках, резать скотину? Разве это народная власть? Это антинародное правительство должно быть свергнуто! Лучшие сыны Великой Германии пришли освободить вас! Все, кто хочет свободно работать, как человек, а не раб без паспорта, могут завтра же получить немецкие документы и выехать на работу в любую точку Третьего рейха. Вы должны работать, много работать, но свободно и радостно! Я сам могу показать вам в этом пример. Я много трудился, и теперь у меня большой дом, трое взрослых детей, красавица жена и уже четверо внуков. Все они счастливые и свободные люди, потому что живут и трудятся в Великой Германии. Мы – люди труда и воли – ее основа, соль земли немецкой!

Он еще долго рассуждал и агитировал за свободную сытную жизнь в Германии, распаляясь все больше и больше, пока его не перебил скрипучий голос Параскевьи Полевой, Танькиной бабушки:

– Мил человек, это хорошо, что они свободные, великие, добрые. Может, оно так и обстоит, как ты нам вещаешь. Дай-то Бог! Но коли оно так, то скажи на милость, зачем наши добрые освободители хату-то у тетки Фроськи отобрали? Неужто у их хвюрера получше хаты нету?

Берг бросил гневный взгляд на селянку и, указав на нее пальцем, чеканно выговаривая каждое слово, ответил:

– А за комиссарскую красную пропаганду мы будем безжалостно вешать, и ты, тетка, будешь первая, кого мы вздернем за такие слова о великом вожде германского рейха.

Больше задавать вопросы ни у кого желания не возникло, и люди разбрелись по домам.

Глава четвертая

Концерт

Наиболее реальную опасность, безусловно, представляет русская экспансия, будь то царско-православная или сталинско-коммунистическая…

Почему это монголам, киргизам, башкирам и прочим надо быть русскими? Если превратить существующие сегодня советские республики в самостоятельные государства, вопрос был бы решен. За несколько недель армия Германии сделала бы эту важнейшую работу для всего человечества.

Миклош Хорти, регент Венгерского королевства, на встрече с А. Гитлером в апреле 1941 г.[16]

Лучший куриный суп в деревне готовила тетка Ховря Денисова. Все деревенские бабы были убеждены, что она знает какой-то волшебный секрет, передаваемый женщинами их семьи из поколения в поколение. Достаточно было взглянуть на то, как она колдует вокруг своих наседок и петушков, чтобы заподозрить ее в тайных кулинарных знаниях. На приготовление настоящего шулюма[17] уходило почти два дня. Хотя от первоначального рецепта, доставшегося ей по наследству от предков-казаков, ее супчик отличался как павлин от дворового Петьки.

Она готовила его только по торжественным случаям, и начиналось это кулинарное таинство накануне с вечера, когда птицы, почувствовав заход солнца, перебирались в курятник. Тетка Ховря садилась на большой березовый чурбан, на котором обычно кололи дрова, и высматривала жертву, выискивая того петуха, который дольше всех остается во дворе и не спешит на ночлег, чтобы занять удобное местечко на насесте. Очевидно, что у этого пернатого парня были очень крепкие нервы и мускулатура, что означало пониженный уровень адреналина в крови, а следовательно, мясо обещает быть по вкусу мягким и нежным.

Определив свою жертву, хозяйка не спеша подходила к ней сзади и набрасывала мешок, после чего, зажав крепко под мышкой, уверенным движением сухонькой морщинистой руки сворачивала ничего не подозревающей птице голову. Теперь предстояло быстро ощипать петушиное тельце и опалить лишние волоски и перышки на огне. Готовую тушку, предварительно обсыпанную смесью сушеных трав с солью, она покрывала двойной оберткой: первый слой из листьев лопуха, а поверх него – льняная тряпица и укладывала в деревянную кадушку, придавливая камнем. Вместо привычного курятника эту ночь петух проводил в таком виде, набираясь драгоценных соков. Деревенские бабы судачили, что Ховря еще что-то приговаривала и шептала над несчастным созданием, прежде чем отправить в печку. После четырехчасового томления в массивном закопченном чугуне укрытый плотными слоями душистых трав, ароматных корешков, рубленой алой морковки с рассыпчатой картошкой и масляной золотой репой, густо присыпанный упругими кольцами сочного лука в огненном жарком чреве русской печи, блюдо выставлялось на печной шесток и там томилось до вечера. Ели такую похлебку всей семьей с гостями. Петушиную голову с гребнем и серьгами по традиции отдавали главе семейства, гузку – хозяйке, крылья – дочерям, ножки – сыновьям, ну а уж гостям – грудку.

Акулина, как любая мать и жена, умела вкусно готовить. Всем хотелось поесть вкусно, но чаще хотелось просто поесть. Досыта. Голодные двадцатые годы сменились разорительными тридцатыми, а сороковые обрушились войной и нашествием захватчиков. Супостат был серьезно подготовленный, хорошо экипированный и весьма образованный. Он неплохо разбирался не только в военной науке, но и в европейской кухне. Оккупант, убивая людей, не забывал сытно питаться и пополнять запасы провианта по ходу продвижения войск. Захватывая населенные пункты, выгоняя людей из домов, оккупанты отбирали продукты, скот, птицу, урожай. Все изымалось именем фюрера и во имя победы. Присмотревшись внимательно к проходящим через деревню подразделениям и частям фашистских войск, жители обнаружили, что среди них были не только немецкие солдаты…

* * *

Акулина, тяжко вздыхая и закусив губу, готовила ужин для рыжего ефрейтора-музыканта Генриха Лейбнера и приглашенных им танкистов во главе с обершарфюрером Вильгельмом Хайнзе. Она варила суп из застреленного утром на заборе Петьки по рецепту свояченицы Ховри. Она бы и хотела сделать его невкусным и гадким, таким, чтоб проклятые немцы подавились и передохли, не выходя из-за стола, но он все равно обдавал весь дом ароматным духом, от которого текли слюнки и пробуждался аппетит. Аппетит голодная Акулина душила тем, что сильнее впивалась зубами в свою губу, а набегавшие волнами слюни аккуратно сплевывала в суп и цедила сквозь зубы:

– Подавитесь, вражины! Тьфу на вас! Чтоб вы передохли, как тараканы от дуста.

Бросить какую-либо отраву в приготовленное блюдо у нее не хватало смелости, да и не было дома никакого яда. Приходилось варить и плевать, посылая проклятия и призывая кару на головы нежданных и непрошеных гостей, которые больше походили на хозяев. Лёньку с утра она отправила к куме Натахе в соседнее село Высокое за солью, которая дома закончилась в самый неподходящий момент. Уйдя рано утром, лишь выгнав коров, покормив птицу и свиней, он до сих пор не вернулся, и мать уже начинала закипать вместе с петушиным бульоном, готовясь к расправе над беспутным пацаном, как вдруг лязгнула входная дверь и кто-то зашел в хату. Акулина резала душистый сочный лохматый укроп, чтобы всыпать в самом конце своей готовки, и, не поворачиваясь, откликнулась на шаги:

– Наконец-то! А-ну неси соль сюда, обалдуй!

Лёнькины шаги, почему-то тяжелые и осторожные, приблизились, как вдруг с необыкновенной силой он цапнул сзади Акулину за плечи и с размаху швырнул в сторону от стола прямиком на крашеный деревянный пол. Она глухо шлепнулась и на миг потеряла сознание, голова пошла кругом от такого полета, испуга и неожиданности. Хотела выругать нахального мальчишку, который никогда до сего дня не позволял себе такого грубого отношения к матери, но неожиданно вместо белобрысого сына увидела склонившуюся над собой черную то ли от грязи, то ли от загара, заросшую щетиной чуть ли не по самые брови усмехающуюся рожу. Это было не лицо, не физиономия, не морда, а именно рожа, принадлежавшая здоровенному типу в зеленой форме с какими-то кренделястыми петличками и шестиконечными звездочками в них. На голове – лихо сдвинутая на курчавый воронова крыла затылок высокая пилотка, огромные руки-лапы тянутся к Акулине…

Насколько хватило сил, она отмахнулась от протянутых ручищ, забыв, что, падая, так и не выпустила из руки нож, которым крошила душистый укроп. Вжжжиик – нож резанул по рукаву солдата.

– Тe, kurva! Megöllek![18] – взвыл непрошеный визитер и с размаху впечатал свой грязный сапог в лицо тщетно пытавшейся защититься женщины. Она обмякла и выронила орудие обороны. Перед глазами закружились огненным вихрем какие-то неизвестные ей и неведомые никому бестелесные создания. Они мчались в стройном хороводе, пролетая с ветром и воем мимо Акулины и крича: «Ах! Ах! Ох! Ох!»

Она вслушивалась и не могла понять, что им нужно, о чем они причитают и вздыхают, силилась открыть глаза, но не могла и обрывками ускользающего сознания понимала, что ее куда-то волокут. Последний в хороводе плясун, похожий на клубок потрохов, что вываливается из свиньи после ее забоя под Рождество, вдруг остановился и с размаха ударил ее в лицо. Акулина провалилась в черную глухую и вязкую мглу.

* * *

– Mi a baj, emator?[19] – Старший капрал мадьярской королевской армии Эгиед Наджи[20], вопреки своей громкой фамилии, был очень маленького роста и взирал снизу вверх на вытянувшегося перед ним дюжего черноволосого смуглого ефрейтора.

– Господин четар[21], провожу разъяснительную работу с населением! – отрапортовал подчиненный.

– Ты опять за старое, свободник?[22] Подцепишь какую-нибудь заразу от этих русских свиней! Ты же на прошлой неделе трех оприходовал, жеребец! – отчитывал капрал.

– Никак нет, господин четар! Ошибаетесь, Эгиед, пятерых. Гы-гы-гы! – захохотал ефрейтор и перестал вытягиваться по струнке перед капралом. Он повернулся к лежащей на полу без сознания женщине и попытался разорвать на ней плотную голубую рубаху. Сделав лишь небольшой надрыв, он зло сплюнул и стал расстегивать пуговицы и пуговки на своих суконных штанах.

– Átkozott kutya![23] – устало махнул рукой старший капрал Наджи и с шумом втянул воздух ноздрями. Сделал несколько шагов к печке и увидал чугунок с дымящимся варевом: – Jó illata van! Mi az?[24] – Он положил на стол свою сумку и достал из нее какой-то сверток. Аккуратно и даже бережно развернул помятые и заляпанные масляными пятнами страницы несвежей венгерской газеты Magyar Nemzet[25] и вытянул несколько крупных стручков красного перца. Слегка подсохших, но по-прежнему ярко блиставших своей жгучей красотой. Обнажил кинжал, болтавшийся на поясном ремне, и очень проворно порубил все свои запасы. Затем медленно и с истинным наслаждением всыпал душистую массу в чугунок. Удовлетворенный проделанной работой, он снова втянул ноздрями дух куриной похлебки и хлопнул себя по ляжке:

– Nagyszerű![26]

В ответ из комнаты послышались невнятное мычание и шум возни. Недовольный поведением своего разухабистого подчиненного ефрейтора, или, как они называли его, свободника, Миклоша Дьёра, капрал крикнул в его сторону:

– Миклош! Прекрати! Брось эту бабу. Она старая и некрасивая. Найдешь себе других. А вот такой прекрасный гуляш мы с тобой давно не едали. Иди сюда скорее! Я добавил перца, и он теперь совсем как домашний.

Мадьяр снова понюхал варево и даже причмокнул, довольный своей находкой и кулинарной сноровкой. И вдруг из комнаты, в которую уволок свою добычу ненасытный насильник Миклош, раздался его разъяренный вопль:

– А-а-а! Bazmeg! Szarházi![27]

Капрал в два прыжка подскочил к своему напарнику и увидел того бегающего в полуспущенных штанах по комнате. Одной рукой он держался за правую половинку своей огромной, покрытой черной шерстью задницы, из-под которой по несвежим кальсонам расплывалась алая метка. В ее центре четар Наджи успел заметить странный предмет, похожий на деревянную шишку. Левой свободной рукой Миклош пытался ударить или схватить мальчишку, который кружился, словно волчок, вокруг бесновавшегося, как обезумевший раненый лев, ефрейтора.

Подоспевший на помощь товарищу старший капрал подхватил пацаненка и вцепился руками в ухо и шею Лёньки.

– Дай мне его убить, Эгиед! Прошу тебя как друга. Этот звереныш покушался на королевского солдата. Это мятеж. Убить! Убить и его, и эту грязную свинью его мать! – визжал ефрейтор, вытирая льющуюся кровь и подтягивая расстегнутые портки.

* * *

В то время как старший капрал королевской венгерской армии Эгиед Наджи колдовал со своими перчиками над куриным супом, предназначавшимся солдатам вермахта, вернувшийся домой Лёнька незаметно проскочил в дом, увидал мамку, лежащую без сознания на полу. Разглядев, что у нее из носа и уголка рта течет кровь, парень, не мешкая, схватил отцовское шило для ремонта обуви и прочей портняжьей работы и вонзил его что было сил в ягодицу мадьярского бандита. Тот, не ожидая нападения с тыла, подумал, что его убивают партизаны, и повалился с воплями на пол. А увидав мальчишку, бросился ловить его, чтобы расправиться. За этим занятием их и застал старший капрал – четар Наджи, а вслед за ним в дом Акулины пожаловал еще один гость.

С улицы послышался треск мотоцикла, плавно завершившего свое урчание возле дома, и через миг в сенях забухали кованые сапоги. На пороге возник очкарик – фельдфебель СС в танкистской униформе.

– Хайль! Что здесь происходит?! Где тетка? Вы кто такие? – Он засыпал вопросами мадьяр и, видя происходящий кавардак, настороженно повел в их сторону стволом автомата, который висел через плечо. Понимая всю щекотливость ситуации и опасаясь направленного в их сторону ствола, зияющего кровожадной сталью «Шмайссера» МР-40[28], старший капрал поспешил прояснить диспозицию:

– Господин фельдфебель! Хайль Гитлер! Мы военнослужащие армии великого витязя На́дьбанья и регента – правителя Венгерского королевства нашего Верховного главнокомандующего Миклоша Хорти. Расквартированы в соседнем селе, но по приказу обершарфюрера Хайнзе прикреплены к комендантскому взводу и в данный момент проводим подомовой осмотр и перепись местных жителей.

– А эта мерзкая русская свинья напала на нас. На королевских рыцарей, – заныл раненый ефрейтор, подтягивая и застегивая штаны.

Продолжавший держать мадьяр на прицеле немец недоверчиво хмыкнул:

– Хм. Ага. Вижу, как ты, боров черномазый, проводишь перепись населения деревни. Особенно женского. Ты что, специалист по женской части? Свиньи, говоришь, русские? Так я быстро тебя определю в наряд по чистке свинарников. А ну вышли вон! Скоро господин обершарфюрер прибудет с господами офицерами, а вы не даете этой тетке стол накрыть. У нее приказ. Выполнять!

Он произнес это тоном, не предполагающим возражений. И хотя можно было бы аргументированно поспорить относительно того, кто же выше по званию, так уж сложилось, что даже ефрейтор вермахта мог отчитать и наказать венгерского королевского «рыцаря» в ранге младшего офицера. Мадьярские звания совершенно не уважались немцами, как и сами венгерские вояки, которые лучше справлялись с мирным населением, особенно с женщинами, стариками и детьми. Зная их кровожадность и беспощадность, немцы старались поручать им самые грязные операции по уничтожению мирного населения и населенных пунктов. Мадьяры отличались не только жестокостью, но и чудовищной скрупулезностью при расправе с ни в чем не повинными людьми. Они не оставляли ни одной женщины, не поругав ее честь и женское достоинство. Из всех видов расправ они отдавали предпочтение сжиганию заживо и повешению за ноги. Дурная «слава» палачей и садистов прочно закрепилась за ними с начала оккупации Восточных земель.

Пропустив на улицу мадьярских карателей, адъютант, чуть понизив голос, добавил:

– Вот же ублюдки. Нашли время. Хоть дождитесь, когда начальство закончит постой. Потом уж можете хоть сжечь здесь все. Эх, мадьярские ваши души. Тьфу!

– Аz agyamra megy[29], – огрызнулся ефрейтор Миклош, но, подобрав штаны и вещи, все же двинулся к выходу из дома.

Столь неожиданная стычка с адъютантом шарфюрера, хоть и не самого великого начальника, все же не сулила никаких добрых перспектив. Пришлось убираться, оставив место сражения, политое собственной кровью, за хозяевами домишки, да к тому же потеряв ценные продукты, отправленные, как оказалось, на корм этому самому «начальству». Потери были ощутимы, болезненны и обидны.

Повернувшись к поднимавшейся с трудом Акулине и заслонявшему ее от вторгшихся насильников Лёньке, фельдфебель повелительно крикнул:

– Вставай. Вставай! Бистро. Шнеллер! Цейн минутен. Ауфштейн! Работать, работать! Суп, ням-ням, быстро. Зекс гостей. – И показал пальцами «шесть».

Крича и ругаясь, венгры удалились. Капрал Эгиед Наджи, ворча на своего напарника, немцев, забравших его драгоценный запас настоящего красного венгерского перца, а ефрейтор Миклош Дьёр – страшно ругаясь в адрес русской тетки и ее сына-волчонка, ранившего его в самую выдающуюся часть могучего ефрейторского тела. Оба отступивших мадьяра договорились при первой возможности взять реванш и жестоко наказать строптивых крестьян. Обычно они показательно их сжигали живьем. В этом они были опытными палачами, отточившими свое садистское мастерство в оставшейся за плечами Польше, Западной Украине и Белоруссии.

Адъютант снял и протер свои круглые, запотевшие то ли от волнения, то ли от влажного воздуха кухни, пропитавшегося аппетитным сладким ароматом куриного шулюма, очки. Нацепил их, поочередно закинув тонкие проволочные дужки оправы за свои оттопыренные белые уши и порывшись, словно курица в дорожной пыли, в своем глубоком кармане, что-то вытянул из его объемистых недр. Подошел к перепуганному, но продолжавшему твердо стоять возле матери, защищая ее от любого злоумышленника, Лёньке и протянул небольшой сверточек. Мальчик отстранился, насупив брови и стиснув зубы. Немец покачал головой:

– Ах, киндер, киндер… Война, криг ист нихт гуд. Nehmen. Брать, ням-ням. Гут! Шоколад ист гуд.

Он положил шоколадку на лавку возле стола, еще раз предупредил Акулину, что скоро прибудут господа офицеры и их будет шесть человек. К их приходу должно быть все готово и накрыт стол. И, развернувшись на своих кованых каблуках, вышел из дома вслед за венграми. С порога, не оборачиваясь, крикнул матери с сыном: