Молитва к Прозерпине

Он замолчал. Я подумал, что наступил удобный момент разрешить сомнение, терзавшее меня все годы учебы. Римским ученикам полагалось выучить наизусть слова, которые Сципион произнес при виде горящего Карфагена. Нас заставляли писать сочинения и готовить речи, раздумывая над глубоким смыслом этого важнейшего исторического момента. Поэтому я воспользовался случаем спросить об этом у Эргастера:

– Пожалуйста, Квинт, разреши мои сомнения: правда ли, что Сципион Эмилиан произнес те самые слова, пока легионеры грабили Карфаген, или их придумали потом?

– Разумеется, он их сказал! – проревел он своим громовым голосом полководца. – Я понимаю твои сомнения, потому что большинство историков обычно оказываются несостоявшимися драматургами. Но на сей раз хроники не врут. Я это знаю, потому что сам был там, рядом с ним. Мы стояли на возвышении и прекрасно видели тысячи пожаров и слышали крики миллионов мужчин, женщин и детей… Да, весь этот огромный город превратился в погребальный костер. От волнения глаза Эмилиана горели, как уголья. И тогда, окруженный друзьями и офицерами, он произнес свои знаменитые слова, изменив немного всем известные строки Гомера: «Некогда день сей наступит – падет священная Троя[32], и пожары ее увидит великий странник». А потом зарыдал. Уверяю тебя, Сципион плакал, как ребенок… Среди его свиты был один историк. Его удивили слезы отчаяния на лице победителя, и он спросил: «Друг мой, сегодня мы победили, откуда тогда эти стихи и эта жидкая грусть, что струится по твоим щекам?» Ответ Эмилиана прозвучал так: «Я боюсь, что однажды кому-то доведется увидеть Рим таким же, каким я сейчас вижу падший и разрушенный Карфаген».

Эргастер ударил своей палкой по земле, и наступила полная тишина, даже цикады смолкли.

(Ну хорошо, возможно, замолчали не все цикады. Придется тебе, Прозерпина, запастись терпением и простить мне некоторые риторические фигуры в этой длинной молитве, с которой я к тебе обращаюсь.)

4

Ранним утром на следующий день мы собирались снова пуститься в путь и двигаться дальше на юг. Эргастер, гостеприимный, как Филемон[33], поднялся даже раньше нас, чтобы попрощаться с гостями согласно старинным традициям. После завтрака, пока рабы готовили паланкин и грузили наши вещи, он обнял меня и сказал такие слова:

– Я говорил тебе вчера вечером и хочу повторить снова: послушай моего настоятельного совета и оставь даже мысли о путешествии на юг. Моя вилла – последний оплот цивилизации, за моими землями ты не увидишь ни одного оливкового дерева, дальше живут только дикари. И даже хуже: там расположен крошечный серебряный рудник, откуда все время бегут рабы, которые сбиваются в шайки убийц. Они бродят по пустошам, вечно голодные, одержимые ненавистью и отчаянием, и готовы заколоть родную мать из-за корки хлеба. И этих негодяев в тех краях будет больше, чем мух на крупе мула. Марк Туллий, – завершил он свою речь, качая головой, – вероятно, ты думаешь, что твое благородное имя защищает твою жизнь. И действительно, любой разбойник знает тебе цену и не ранит даже твоего мизинца, рассчитывая получить за тебя крупный выкуп. Но это пунийское отребье ведет себя по-другому, потому что они совсем одичали, живя среди зверей. Им неизвестны общие правила, даже те, которыми руководствуются бандиты; и если неосторожный путник попадет к ним в лапы, они его грабят, раздевают донага, закалывают и закапывают в землю еще живым. Их главаря зовут Торкас, и его считают грозой этих пустошей.

Этот самый Торкас закалывал людей и закапывал их живьем! Кинжалы и ямы – мой вечный кошмар! По правде говоря, слова Эргастера не прибавляли мне решимости продолжать путешествие вглубь страны, потому что его доводы не были лишены логики. Однако я привел ему свои, не менее весомые:

– Ты думаешь, что в Утике нам не говорили о Торкасе и его шайке бандитов, которая орудует в этих пустынных краях? – Тут я вздохнул, смирившись с судьбой. – Но мой отец – Марк Туллий Цицерон. И такой человек просто не сможет допустить, чтобы его сын отступил, испугавшись шайки бандитов с большой дороги.

Будучи опытным воякой, Эргастер сразу понял мои слова. Его старые и немощные руки обняли меня снова, еще нежнее и сильнее прежнего. Возникшие между нами теплые чувства, его рассказ о Карфагене, о судьбах людей и городов, которые отказываются измениться, чуть было не заставили нас забыть о том, что́ привело меня во владения Эргастера, – о Куале.

Я приказал привести его к нам, и рабы заставили юношу лечь ничком у наших ног.

– Мне говорили, что ты знаешь этого проходимца, – сказал я моему амфитриону. – Если это верно, у тебя гораздо больше прав на него, чем у меня.

Увидев паренька, бывший примипил закричал, потрясая своей палкой:

– Куал! Так это же обманщик и мошенник Куал!

Совершенно очевидно, старик его знал, потому что я даже не успел назвать юношу по имени, а слезы и рыдания Куала, стоявшего на коленях, были решающим доказательством, если таковое требовалось. Разъяренный Эргастер объяснил:

– Как мне его не знать? Мне нужен был пастух, и я нанял его. К югу отсюда у меня есть хижина, загон для скота и стадо коз. Поскольку неподалеку расположен серебряный рудник, я могу получить с этого небольшую прибыль; в нынешние времена даже самым скудным доходом не стоит пренебрегать. Я понадеялся на этого мальчишку и поручил ему ухаживать за животными и готовить сыр и сливки. Он был нищим, а я дал ему работу и возложил на него ответственность. И чем он мне отплатил? Должной верностью хозяину и послушанием? Нет! При первой же возможности он сбежал из моих владений. После того как я расплатился с ним в первый раз, он на следующий же день смылся в Утику, бросив все: хижину, коз и загоны!

В своем рассказе Куал не упомянул, что предполагаемое появление мантикоры совпало с получением денег. Однако здесь, Прозерпина, мне хотелось бы немного уточнить версию старого Эргастера. Она была не ложной, а просто неполной, ведь он принимал во внимание только свои интересы.

В том мире, который существовал до Конца Света, доминус был обязан обеспечивать своих рабов как минимум одеждой, кровом и пищей. А работу свободных людей следовало оплачивать. Однако в некоторых районах, например на окраине бедной и угнетенной провинции Проконсульская Африка, плата за труд была такой низкой, что оказывалось выгоднее нанимать свободных работников, чем содержать собственных рабов. На самом деле только природный консерватизм не позволял Эргастеру иметь больше работников и меньше рабов. Его вилла давала бы гораздо больше дохода, если бы он нанимал больше таких временных работников, как Куал. Но в его владениях жила целая сотня рабов, обслуживавших дом и выполнявших сельскохозяйственные работы. Их было много, слишком много, по крайней мере с точки зрения чисто экономической выгоды. Но Эргастера это устраивало, потому что так повелось издавна и потому что рабы были верны хозяину и слушались его беспрекословно, а это нравилось бывшему военному, привыкшему к дисциплине.

Рассмотрим теперь этот вопрос с точки зрения юноши. Он был наемным работником, и ему не грозили ни телесные наказания, которым подвергались рабы, ни полное уничтожение его личности. Все так, но за работу он получал сущие гроши, ничтожную сумму, из которой еще приходилось вычитать расходы на одежду и еду. По сути дела, работа пастуха и заботы о сыроварне занимали у него практически весь день – даже рабы могли отдыхать больше, – поэтому меня вовсе не удивило, что очень скоро Куалу все это надоело и такая жизнь показалась ему невыносимой.

Пока Эргастер лупил стоявшего на коленях юношу палкой по ребрам, тот умолял о пощаде. Сервус подошел ко мне:

– Ну вот, всему нашлось объяснение. Этот мошенник смылся в Утику, чтобы прокутить там полученные деньги, бросил коз и даже не попрощался с хозяином. А история с мантикорой – не более чем небылица, которую он выдумал, чтобы оправдать свой побег и завоевать внимание посетителей таверн. – Он разочарованно вздохнул. – Все сходится: ты можешь с честью вернуться домой, хозяин.

Я посмотрел на Сервуса. Когда он говорил, в его тоне было что-то, ускользавшее от моего понимания.

– Ты говоришь так, словно жалеешь, что нам теперь не нужно двигаться вглубь этих чуждых цивилизации земель, населенных преступниками, – укорил его я. – Почему тебе хочется туда отправиться? Что ты, боги всемогущие, потерял там, к югу от этой виллы, где на выжженных солнцем горах живут одни ящерицы?

Сервус промолчал, а меня одолели сомнения. Куал вовсе не был типичным нищим, который так и норовит всех обмануть и обвести вокруг пальца. Он казался бесхитростным пареньком. Когда я попросил его рассказать историю мантикоры, ему даже не пришло в голову назначить цену за эти сведения. Чтобы разрешить все сомнения, у меня оставался только один выход.

Я подошел к Эргастеру, чьи девяностолетние руки продолжали истязать спину Куала, и прервал наказание:

– Достойнейший Квинт Эргастер, большего гостеприимства, чем то, какое ты оказал нам, невозможно требовать, и я никогда этого не забуду. Поэтому мне неудобно пользоваться им и просить тебя о последнем одолжении. Но вот моя просьба: я был бы тебе чрезвычайно благодарен, если бы ты одолжил мне на некоторое время своего пастуха, который может оказать мне небольшую услугу, став нашим проводником.

– Одолжить тебе его, Марк Туллий? – ответил он. – Да я тебе его дарю! Зачем мне нужен этот жулик! Лучше бы я поручил пасти свое стадо своре голодных гиен!

Услышав эти слова, я схватил Куала за руку и отвел в сторону:

– Куал, ты вел себя как человек недостойный. По закону из-за подобной провинности тебя не могут обратить в рабство, однако в этих местах я что-то не заметил ни судей, ни иных представителей власти. Совершенно ясно, что твоя судьба в руках одного из двух хозяев, и только двух: это Эргастер и я сам. И сейчас, как человек благосклонный, я хочу предложить тебе выбор, который может стать очень важным для тебя.

Я остановился, отпустил его руку и устремил пристальный взгляд в его черные глаза:

– Поставь перед собой сей риторический вопрос: ты можешь выбрать между мной и Эргастером. Ты можешь пойти со мной, и я обещаю, что буду наказывать тебя, только когда того будет требовать справедливость, или вернуться к нему, к его палке и побоям, к его вспыльчивому характеру и безумным порывам гнева.

Реакция Куала говорила о многом: он даже не стал слушать меня до конца. Поняв, что ему предоставляется выбор, он стрелой бросился к Эргастеру, спотыкаясь на ходу, и упал ему в ноги. Юноша цеплялся за щиколотки старика обеими руками, плакал, всхлипывал и кричал, умоляя снова принять его на службу.

Я с некоторого расстояния наблюдал за этой сценой вместе с Сервусом и Ситир.

– Если история с мантикорой не более чем басня, скажите мне: почему он так напуган, что предпочитает палку старого Эргастера путешествию в тот край, где нас ждет только выдуманное чудовище? Нет, этот паренек что-то там видел. И такой проводник нам нужен.

Я кивнул Сервусу и моим носильщикам, которые поспешили подчиниться. Они схватили Куала и утащили его с собой, невзирая на то что бедняга в полном отчаянии орал, моля старого хозяина о пощаде, и мочился от страха.

Ситир бросила на меня злобный взгляд, потому что, по ее мнению, мне удалось добиться своего путем обмана. Но я только равнодушно пожал плечами.

* * *

И вот так, Прозерпина, мы снова двинулись в путь на юг, углубляясь все дальше в обожженные солнцем пустоши, где с каждым днем нам встречалось все меньше живых существ. Вскоре после того, как вилла нашего амфитриона осталась позади, мы увидели последнее свидетельство римской культуры: четыре полусгнивших креста, на которых все еще висели распятые скелеты людей. Эргастер рассказал нам, что установил их на этом месте для устрашения бандитов Торкаса, которые орудовали на землях к югу.

С высоты своего паланкина я обозревал окрестности, лишенные всякого интереса. Вокруг нас виднелись только овраги и низкие холмы, покрытые рахитичными деревьями и кустами разных видов, но в одинаковой степени уродливыми: одни напоминали растрепанные лохмы ведьм, а другие походили на наш розмарин, но ветки их были утыканы острыми, словно гвозди, колючками. Редкие листья на них казались жесткими, а желтоватая земля – выгоревшей. Над нашими головами с каждым днем летало все меньше птиц, и все без исключения были падальщиками. Солнце нещадно жгло, и сухая жара мучила нас постоянно. Хотя мы двигались по открытому пространству, воздух практически не двигался, словно в запечатанной амфоре.

Каждый вечер, когда заходило солнце, повторялся одинаковый ритуал: пять носильщиков разбивали незамысловатый лагерь вокруг небольшого костра и превращали мой паланкин, служивший днем средством передвижения, в палатку. Сделать это не стоило большого труда: они ставили паланкин на землю и накидывали плотную ткань поверх окон, чтобы я мог спать отдельно от остальных. Однако даже по ночам жара не спадала, поэтому я приказывал им открыть потолок паланкина, который можно было сворачивать. Мы взяли с собой недостаточно воды, и присутствие ахии с ее сверхчеловеческими чувствами оказалось очень кстати. Ситир брала с собой пару рабов, вдыхала воздух, отводила их к высохшему руслу какой-то древней реки, останавливалась в определенном месте и приказывала: «Копайте здесь». Рабы начинали рыть землю там, где им указала Ситир, и на глубине не более трех пядей начинал бить родник чистой и прозрачной воды, словно из Кастальского ключа[34].

Что же касается Куала, то даже спустя три дня и три ночи после того, как мы покинули виллу Эргастера, он был так же безутешен и плакал днем и ночью, уверенный, что мы идем на верную смерть. На всякий случай я каждую ночь выставлял удвоенную охрану. Боялся я не мантикоры, а бандитов некоего Торкаса, хотя мы не заметили их следов и вообще никаких признаков их присутствия.

Четвертый день пути начался как все предыдущие: тот же самый удушливый воздух и тот же самый медленный шаг носильщиков. Однако ближе к полудню нашим глазам предстала неожиданная и тревожная картина – небольшая группа людей двигалась параллельно нашему маршруту. Они были довольно далеко, но, несмотря на расстояние, мы смогли разглядеть восемь человек (а нас было только на одного больше), лошадь, осла и двух мулов, тяжело нагруженных вещами и провиантом.

– Кто это? – спросил я у нашего эксперта по местным традициям, то есть у Куала.

– Не знаю. На руднике постоянно нуждаются в новой рабочей силе, но эти люди не похожи на колонну осужденных: ни у кого из них не связаны руки, а на ногах нет кандалов.

Мы постарались разглядеть их получше, несмотря на расстояние. Может быть, мы встретились с Торкасом? Эти люди казались оборванцами, но я бы не осмелился назвать их бандитами. Когда стемнело, мы разбили лагерь почти одновременно, и нас разделяло менее тысячи шагов. Они видели наш костер, а мы – их. Когда в таком пустынном и глухом месте две группы людей не обмениваются приветствиями, это говорит о многом. Но я сказал себе, что, возможно, нас заставляет соблюдать дистанцию не враждебность, а взаимное недоверие.

На следующий день сцена повторилась: два каравана двигались параллельно. На горизонте четко вырисовывались восемь человеческих фигур и очертания вьючных животных. Солнце безжалостно палило, и из паланкина мне были видны бритые головы носильщиков, шедших впереди, красные, точно вареные осьминоги. В полдень я приказал им остановиться.

Мы оказались в небольшой низине, где стояло несколько рахитичных деревьев, отбрасывавших скудную тень. Я сел под одним из них, почти совсем засохшим. Сервус старался освежить меня, обтирая мне шею и лоб мокрым платком, но я был изнурен и разгорячен, а, как известно, жара и усталость не улучшают характер человека. Я обратил внимание на Ситир, которая казалась свежей и отдохнувшей, и ее вид меня разъярил:

– Посмотри-ка на нашу амазонку! Все мужчины устали как собаки, а она, наоборот, невозмутима, как спартанец при Фермопилах[35].

Ахия не обратила на мои слова ни малейшего внимания. Она сидела в довольно странной позе, скрестив ноги и положив ступни на бедра, и медитировала.

– Тебя нельзя назвать женственной. Наверное, ты стала такой после тренировок, которым подвергали тебя монахи Геи. Чем тебя учили убивать? Копьями, мечами или топорами?

– Руками, – наконец ответила Ситир, но я не понял, говорит она серьезно или насмехается надо мной.

– Неужели? – сказал я, решив продолжить игру.

– Да. Сначала нам приносили ящериц размером с ребенка.

Я не понял ее ответа.

– И что же вы делали с такими длинными ящерицами?

– Мы их душили.

Я вскрикнул, не желая в это поверить.

– Это правда, – вмешался в разговор Сервус, который продолжал смачивать водой мою шею и подбородок.

– Но это был только первый этап, – продолжила Ситир совершенно равнодушным голосом. – А когда мы убивали по пятнадцать штук, нам приносили крокодилов.

– Крокодилов???

Сервусу снова пришлось пояснить:

– Именно так, доминус. Кандидаты, претендующие стать ахиями, обязаны научиться их душить. Убивать крокодилов.

– Но я видел крокодилов втрое длиннее человека, и шея у них толще бычьей, да еще и защищена чешуей! Какой крокодил позволит человеку задушить себя?! Да он скорее сожрет несчастного, который попытается это сделать.

В эту минуту Ситир, уставшая от моих настойчивых вопросов, прервала свою попытку помедитировать, сделала пару шагов ко мне и заявила:

– Крокодилам никогда не удавалось справиться с ахиями; может быть, только какой-нибудь ученик монастыря оказался у хищника в желудке.

– Это действительно так, – подтвердил ее слова Сервус. – Это упражнение самое сложное из всех, которые надо сделать, и многие кандидаты погибают прежде, чем им представляется возможность войти в Большой Кратер в надежде, что какой-нибудь из Темных Камней выберет их.

Душить крокодилов! Я сам не знал, возмущаться мне или восхищаться смельчаками.

– Но зачем это было нужно? – воскликнул я. – Почему вам давали такие невыполнимые задания, как удушение крокодилов?

Ситир обвила рукой мою шею.

– Потому что после этого свернуть шею человеку не составляет никакого труда.

Должен тебе признаться, Прозерпина, что я вздрогнул от испуга. Сервус понял, что наш спор принимает опасный оборот, и обратился к Ситир с просьбой:

– У нас кончилось свежее мясо. Почему бы тебе не отправиться на охоту?

Так как ахия не возражала, я рассмеялся:

– У тебя нет ни оружия, ни сетей. Если ты увидишь зайца, как ты думаешь его поймать?

Она ответила мне кратко, как это принято у ахий:

– Ноги даны мне для бега, а руки – чтобы хватать добычу.

И с этими словами Ситир удалилась. Я обернулся к Сервусу; теперь, когда ее не было рядом, у меня отлегло от сердца.

– Что за ерунда! Неужели я должен поверить, что ахии столь воинственны? За все время нашего знакомства мне ни разу не пришлось увидеть, как она берет в руки оружие!

– Ты никак не хочешь этого понять, доминус: она сама – оружие.

Он произнес эти слова с полуулыбкой превосходства, что меня обидело, но на такой жаре мне было лень наказывать провинившегося плетьми.

Итак, я остался вместе с Сервусом, Куалом и пятью рабами-носильщиками. Раскаленный диск солнца казался нам орудием пытки. Пронзительные и раздражающие слух трели цикад доводили меня до отчаяния. Я начинал ненавидеть этот знойный край.

– Мне бы надлежало сейчас быть в Риме. В столице! – возмутился я с горечью. – Мое имя – Марк Туллий Цицерон, на роду мне было написано отстаивать свою честь, завоевывать известность и пожинать славу. А я оказался в этой проклятой дыре и ищу призрак какого-то выдуманного чудовища!

С каждой минутой мое раздражение росло. Я встал на ноги и погрозил пальцем носильщикам и в первую очередь Сервусу:

– А ты, проклятый монах-неудачник, берегись! Ты полагаешь, мне неизвестно, что ты думаешь обо мне и о римских патрициях? Первый урок, который дал мне отец, был таким: в стенах Сената ты всегда должен казаться менее пьяным, чем на самом деле, а вне его – гораздо пьянее, чем в действительности. На вилле наместника Нурсия той ночью я слышал все твои речи! – (Он побледнел.) – Не знаю, что ты там задумал, но слушай меня внимательно: перед отъездом я вручил Нурсию запечатанное письмо, в котором предупредил его, что, если мне будет не суждено вернуться из этого дурацкого похода, ты за это ответишь. Тебя, Сервус, будут считать убийцей, а вас – необходимыми ему сообщниками! – закричал я, указывая на пятерых носильщиков. – Перед казнью вас подвергнут таким страшным и изощренным пыткам, что вы возблагодарите всех богов, когда вас наконец распнут на кресте.

Сервус, обычно столь красноречивый, начал заикаться. И в этот момент наш ожесточенный спор прервало неожиданное появление гостей.

Двое мужчин остановились прямо перед нами в угрожающей позе и, насупив брови, смотрели на нас. Я с первого взгляда понял, что это свободные люди из каравана, который старался нас опередить. Самым удивительным, Прозерпина, мне показалось их сходство: у этих братьев-близнецов, похожих друг на друга как две капли воды, все было одинаково – фигуры, выражение лиц и даже одежда. Разнились они только двумя деталями: один носил растрепанную козлиную бороду, а другой собирал волосы в пучок на затылке. Ростом оба не вышли, но были жилисты и сильны, как вепри. Одежду они носили удобную и прочную, из грубой ткани, но их облик выдавал вкусы, типичные для жителей восточных провинций: несмотря на суровый вид и плохо выбритые щеки, они не забыли надеть браслеты и серьги. Очень много серег.

Незваные гости предусмотрительно остановились в нескольких шагах от меня и моих рабов, посмотрели на нас испытующими взглядами, и наконец один из них обратился ко мне:

– Эй ты, богатенький парнишка! Я предполагаю, что ты у них суфет.

Слово «суфет» раньше на языке карфагенян означало «вождь» или «магистрат», а сейчас в Африке использовалось в народе для обозначения любого лица, на которое возлагалось командование.

Не дожидаясь моего ответа, он продолжил свой допрос:

– Почему вы следуете за нами? Отвечай, парнишка!

«Парнишка»! Они коверкали латынь, засоряя язык африканскими словами, и шлепали губами, отчего понять их намерения было еще труднее: может быть, они хотели меня оскорбить, а может, просто плохо владели латинским языком. Как бы то ни было, юному патрицию с первых дней внушали, что ему надлежит ощущать свое превосходство над собеседником, и особенно если перед ним разбойник, у которого серег в ушах больше, чем пальцев на ногах.

– Для начала представимся: меня зовут Марк Туллий Цицерон.

– А мы – братья Палузи, Адад и Бальтазар Палузи, – нагло ответил он. – Но это никакого значения не имеет. Мы тебе задали вопрос: почему ты следуешь за нами?

– Вот так шутка! – воскликнул я с насмешкой. – А вам не приходило в голову, что я могу задать тот же самый вопрос вам?

Однако эта парочка пришла не разговаривать, а напугать нас. Один из братьев, Адад, подошел к одному из моих носильщиков, пристально посмотрел ему в глаза, неожиданно выхватил кинжал, висевший у него на поясе, и вонзил его бедняге в низ живота по самую рукоятку. Когда кинжал пронзил кожу раба, Адад направил острие справа налево и вспорол ему живот, как охотник поступает с оленем, которого ему удалось поймать. Носильщик упал на колени с душераздирающим криком. Кишки несчастного вывалились наружу, и он пытался удержать их рукой, словно ребенка. Позволь мне заметить здесь, Прозерпина, что столь жестокий поступок кажется еще отвратительнее, если его никто не ожидает.

Этот самый Адад Палузи подошел ко мне с окровавленным кинжалом в руке. Мое лицо, вероятно, было белее августовских облаков, но он не стал нападать на меня. Вместо этого он бросил к моим ногам три дорогие монеты, очевидно в качестве компенсации, и после этого медленно пошел прочь. Когда братья уже почти затерялись среди холмов, я закричал им вслед:

– Вы сказали, что вас зовут Палузи? Так знайте же, братья Палузи, что вы невежливые грубияны! Вы меня слышите? Грубияны!

Честно говоря, Прозерпина, в тот момент мне не пришло в голову никакое другое определение среди прочего потому, что оценить подобный поступок было достаточно трудно.

Через некоторое время Ситир вернулась, и несла она не зайца, а целую антилопу. Но я обругал ее, поскольку все еще находился под впечатлением от увиденной жестокости. Показывая ей смертельно раненного раба, я укорил ее за отсутствие:

– Это так ты меня защищаешь? Куда ты подевалась, когда была мне нужна? Ходила душить крокодилов?

Ситир разрешила спор привычным для нее способом. Она не стала возражать, а просто свернулась клубочком в тени и отрешилась от мира.

– Не ругай ее, доминус, – посоветовал мне Сервус. – Скорее всего, они следили за нами, чтобы оценить наши силы, и выждали время для своего визита, когда Ситир, могучая ахия, отлучилась.