Молитва к Прозерпине

– Ничего себе могучая! – заорал я. – И какие же вы, восточные люди, глупые и доверчивые!

Вывалившиеся наружу кишки раба привлекали мух, и я приказал, чтобы его отнесли подальше от моего носа.

Я уселся на пень и довольно долго размышлял над сложившейся ситуацией. Мы, трусы, то есть люди, лишенные храбрости, обычно умнее остальных людей хотя бы потому, что стараемся восполнить недостаток смелости умом.

Немного успокоившись, я стал рассуждать, пригласив к разговору Сервуса:

– Я не думаю, что братья Палузи мне враги.

– Неужели? – удивился он.

– Они действительно нанесли мне ущерб, лишив меня одного из рабов, но, если бы вместо паланкина я бы передвигался в повозке, они бы, наверное, просто сломали одно из ее колес.

– Я не понимаю тебя, доминус.

– Если какие-то проходимцы портят твое имущество, а потом возмещают тебе ущерб, они не собираются тебя убивать. Они хотели только предупредить меня и замедлить наше передвижение.

– Но зачем они хотят его замедлить?

– Это хороший вопрос. И на него есть единственный ответ: если они хотят, чтобы я задержался, значит считают меня своим соперником. Иначе говоря, братья Палузи ищут то же самое, что и я.

– Мантикору… – вслух задумался Сервус. – Но зачем этой парочке провинциальных плебеев понадобилась мантикора?

– А мне почем знать? – сказал я. – Я с плебеями обычно никаких дел не имею. В последний раз я общался с кем-то из них лет десять тому назад, когда играл с ребятами на улочке Родос в Субуре.

Раненый раб умер, пока мы ели на ужин мясо антилопы, приготовленное с ароматическими травами, собранными прямо на нашей стоянке и удивительно душистыми. (Да, я знаю, Прозерпина, жестоко описывать так смерть человека, но таков был мир до Конца Света.) На следующий день мы снова двинулись в путь, и шли так же быстро, как и раньше. Вспомни, Прозерпина, что до визита братьев Палузи у меня было пять носильщиков, а значит, теперь их осталось четверо – по одному на каждый из шестов паланкина.

Братья Палузи со своими людьми немного нас опередили, но мы встретили их у колодца, где они остановились, чтобы запастись водой.

Мы приблизились к ним, не таясь и не принимая никаких предосторожностей. Впереди шли Сервус и Ситир, а рядом с ними Куал. Я следовал в своем паланкине прямо за ними. Братья-близнецы и их люди насторожились и ждали нас, схватившись за рукоятки кинжалов или ножей, которые, однако, не вынимали из ножен.

– Братья Палузи! Это я, Марк Туллий, и мне бы хотелось разрешить одно недоразумение.

Они не выразили желания начать переговоры, но и не отказались от них, поэтому я счел их молчание за согласие. Я спустился на землю из паланкина, воспользовавшись спиной Сервуса как ступенькой, и приблизился к братьям Палузи.

– Не могу вспомнить, это у Бальтазара пучок, а у Адада бородка или наоборот, – прошептал я Сервусу, который сопровождал меня.

– Знать, как кого зовут, не очень важно, – предупредил он меня. – Гораздо важнее определить, кто из них главный.

Сервус был прав, и я задал вопрос:

– Кто из вас двоих родился первым и, следовательно, является суфетом?

– Говори! – ответили они мне почти одновременно.

Ну и манеры! Впрочем, мне хотелось добиться мира и согласия, поэтому я объяснил им все совершенно откровенно:

– Послушайте, братья Палузи: мне не нужна никакая мантикора, я ищу только правду и, если узнаю, насколько верны все эти россказни, вернусь в Рим, не претендуя на вашу власть над этим краем и его плодами, которые меня вовсе не интересуют.

Но в ответ на свою речь я получил только ехидные улыбки.

Брат, носивший козлиную бородку, Адад, сказал презрительно:

– Мы тоже не преследуем никакую мантикору – по той простой причине, что не имеем обыкновения охотиться на несуществующих зверей.

И тут брат с пучком на затылке, Бальтазар, подошел ко мне и посмотрел мне в глаза. Его взгляд был таким же жестким, как почва, по которой ступала его нога, однако он сделал неожиданный жест – протянул мне флягу из козьей шкуры.

– Возможно, они хотят отравить тебя, – прошептал мне Сервус в правое ухо.

– Если ты выпьешь, – предупредил меня Куал с левой стороны, – это будет значить, что ты принимаешь их гостеприимство и должен будешь исполнять обязанности гостя.

Меня охватили сомнения. Что мне надо было делать? В конце концов я отпил из этой фляги, в которой, кстати, была не вода, а местный спиртной напиток, отдающий обезьяньей мочой.

* * *

Мой жест имел самые благоприятные последствия. Обе группы людей расселись вокруг жалкого колодца, окруженного камнями, и повели разговор. Братья Палузи не собирались скрывать от нас целей своего похода в эти дикие и пустынные земли.

До них тоже дошли слухи о мантикоре – вернее, рассказ о некоем черном и свирепом звере, который объявился в этих пустошах. Однако выводы, сделанные братьями из этой новости, были гораздо практичнее тех, к которым пришел мой отец: на их взгляд, это была никакая не мантикора, а черная патера. А за черных пантер платили большие деньги, и даже не просто большие, а огромные.

Чтобы мой рассказ был тебе понятнее, Прозерпина, разреши мне в этом месте кратко описать тебе досуг римлян и их развлечения накануне Конца Света.

В нашей цивилизации существовало явление под названием «цирк» – народное зрелище, во время которого убивали самых разных животных (и людей тоже) на потеху публике. Италийские цирки, и в первую очередь римский, приносили огромные доходы торговцам животными. Правители Утики и других африканских городов оплачивали экспедиции вглубь провинции, чтобы охотиться на слонов, львов, бегемотов, крокодилов и любого другого зверя, который бы рычал, ревел и бросался на врага. Чем уродливее, больше и страннее был зверь, тем выше его оценивали на противоположном берегу Средиземного моря. (Представь себе, Прозерпина, в Риме из-за этого даже появилась поговорка – когда мы говорили об удивительных и одновременно неприятных новостях, то прибавляли: «Все чудовища прибывают к нам из Африки».)

Однако эти экспедиции стоили дорого, очень дорого, и, естественно, организовать их было чрезвычайно сложно. Ты представляешь, как трудно поймать целое стадо слонов и живыми переправить их по суше и по морю, чтобы они целыми и невредимыми прибыли в Рим?

Братья Палузи были последним звеном этой длинной и запутанной цепи: опытными охотниками, которые ловили зверей в их логовах, больше всех рисковали и испытывали все невзгоды и лишения. И, как это водится, их доходы были несравненно меньшими, чем у других. Братья прекрасно знали свое дело и систему обогащения, принятую в этой коммерческой сфере: торговцы зверьем платили им гроши, а потом получали баснословные доходы, перепродавая животных в Италии. И вот сейчас им впервые представлялась возможность заработать солидную сумму денег, потому что они не собирались продавать пантеру перекупщику животных, а хотели сами распорядиться своей добычей. Многие богатые римляне мечтали похвастаться своей черной пантерой и заплатили бы кучу денег за живого зверя.

И должен тебе сказать, Прозерпина, их план был вполне разумен. После разгрома последнего соперника Рима, Карфагена, все богатства мира потекли в Вечный город. В первую очередь обогатились патриции, которые чванились своим богатством и роскошью. Наши Катоны[36], конечно, осуждали эти излишества, как чуждые традиционной римской морали, но богачи только смеялись над их проповедями. Даже Цезарь и Красс соперничали в роскоши, стараясь превзойти друг друга в изысканных деталях убранства, и чем более экзотическими, странными и дорогими они были, тем больше ими гордились. За черную пантеру римский сибарит мог согласиться заплатить целое состояние. А зачем она была ему нужна? Просто для того, чтобы зверь украшал его величественные сады, а гости восхищались вкусом и богатством хозяина дома. В Риме в области политики слава человека решала все или почти все. А теперь, Прозерпина, представь себе, что значила такая огромная сумма денег для бедных африканцев вроде Адада и Бальтазара Палузи, выходцев из крошечного, затерянного где-то поселка.

– Не знаю, отдаете ли вы себе в этом отчет, – сказал я, – но ваши цели делают нас союзниками.

– Объясни, – сказали близнецы хором, с одинаковым недоверием в голосе.

– У вас все равно остается нерешенной проблема посредника между пантерой и богатым римлянином, который захочет ее у вас купить. Вы провинциальные охотники и ничего не знаете о Риме, о юридических препонах и о том, как подкупить ликторов и эдилов[37], чтобы спустить зверя с корабля на берег, а потом продать. Вам неведомо ни какую цену можно запросить за такое животное, ни какие конкретные люди будут готовы ее заплатить. Поэтому вам нужен я.

– Ты?

– Я хорошо знаю Рим, его богачей и его власть имущих, что обычно одно и то же: если вы положите пантеру на мою правую руку, моя левая рука подарит вам целое состояние. Все очень просто.

Адад погладил бородку двумя пальцами.

– Предположим, что мы так все и сделаем, – сказал он. – Сколько ты с нас возьмешь за эту услугу?

– Я прибыл сюда не ради денег, и для человека моего звания оскорбительно предположение, что он действует ради выгоды. Нет. Я оказался здесь, потому что ищу нечто более высокое и достойное, нежели мешок монет: мне нужно объяснение.

Они все равно не понимали меня.

– Я прошу вас только об одном, – добавил я. – Когда мы прибудем в Рим, прежде чем продать зверя, отвезите клетку в дом моего отца, чтобы он его увидел. И тогда я смогу сказать: «Отец, это была не мантикора, а пантера. Вот она, перед тобой». И я смогу похваляться своим открытием. – Потом я продолжил: – Таким образом я завоюю уважение отца, восхищение друзей и славу среди сенаторов. И тогда через несколько лет, когда начнут составлять список будущих кандидатов в магистраты, все скажут: «Ах да, конечно, Марк Туллий – тот самый юный лев, который поймал живую пантеру!» Понимаете ли вы теперь, что для меня существуют вещи, гораздо более ценные, чем деньги?

Я увидел, как заблестели их глаза. Их мир сильно отличался от моего, но, как это ни удивительно, именно эта разница в происхождении приводила к тому, что наши интересы дополняли друг друга. Я протянул им раскрытую ладонь:

– По рукам?

Чувствовалось, что они готовы согласиться, но тут голос за моей спиной произнес:

– Послушай, доминус, все ваши переговоры основаны на ошибке, такой же огромной, как влагалище Венеры. Потому что животное, о котором вы ведете переговоры, – это не пантера.

– А это кто еще такой? – заорал Бальтазар.

Голос принадлежал Куалу. Если бы я заткнул ему глотку, братья Палузи почуяли бы неладное и подумали, будто от них что-то скрывают. Мне хотелось показать, что меня можно считать честным союзником, и лучший способ этого достичь состоял в том, чтобы позволить пастуху свободно рассказать о своем приключении.

Итак, юноша начал свое повествование, и, хотя все мои рабы, Сервус и Ситир все это уже знали, мы сели в кружок с братьями Палузи и их людьми и стали его слушать. Даже колодец, казалось, насторожился и внимал рассказчику.

Куал в первую очередь указал на детали, которые противоречили гипотезе братьев Палузи, а таких было немало: у пантер на коже не бывает чешуи; на морде зверя, которого он видел, просматривались почти человеческие черты; на его овальном сером черепе не было ни одного волоска; когда чудище разевало пасть, в ней виднелись три ряда зубов – целых три! Кроме того, до его появления послышался странный шум, словно целое стадо быков, огромных, как Апис[38], втягивало ноздрями воздух одновременно. И наконец, увиденное им животное выползло в клубах голубого пара из норы в земле, которую пастух называл Логовищем Мантикоры. А разве пантеры могут появляться из-под земли?

– Зверь не жил в этой норе, а просто спрятался там, – сказал Бальтазар, брат с пучком на затылке, обладавший более решительным характером.

– А ты уверен, – спросил Адад, – что он появился в голубом облаке, которое исходило из дыры?

– У меня нет сомнений, потому что так оно и было.

– Тогда, если все случилось, как ты говоришь, между зверем и твоими глазами расстилалась пелена тумана, – заметил Адад. – Как же ты можешь уверять, что у него была чешуя?

– Ну, мне так показалось, – засомневался Куал.

– Показалось? Послушай, что я тебе скажу: у черных пантер блестящая шкура, и, если эти пары́ были влажными, шерсть зверя наверняка блестела еще сильнее, почти как чешуя.

Братья всегда действовали слаженно, словно два колеса на одной оси.

– А можешь ли ты с уверенностью сказать, что морда твоего чудовища была похожа на человеческое лицо? – продолжил допрос Бальтазар, приняв эстафету Адада.

– Нет! Она была гораздо страшнее!

– Само собой разумеется, потому что это была огромная кошка! – воскликнул Адад. – Куал, мне приходилось смотреть в глаза этих зверей на небольшом расстоянии, и они внушают ужас. И знаешь, почему мы их так боимся, Куал? Потому что тысячи поколений этих животных ели людей. И от страха ты увидел не просто зверя, а нечто больше.

– Великолепное объяснение! – вмешался в разговор я. – Теперь ты сам видишь, Куал. Братья Палузи – очень опытные охотники, поэтому теперь ты можешь ничего не бояться и отвести нас к твоему знаменитому Логовищу Мантикоры, где нас поджидает черная пантера, и они ее поймают.

Куала эти доводы, казалось, совсем не убедили, но решения принимал не он. Я обернулся к братьям:

– Ну что? По рукам?

Они все еще сомневались. Два брата со своими спутниками удалились шагов на двадцать от колодца и встали в кружок, чтобы обсудить ситуацию между собой. Очень скоро два брата обратились ко мне.

– Мы согласны, – сказали они. – Но при условии, что ты обязуешься отвезти нас в Рим и улаживать все дела, как ты нам обещал, пока мы не продадим зверя.

Почему бы и нет? Возвращение в сопровождении пунийцев только прибавило бы мне славы. Я немедленно согласился. На глазах у всей экспедиции они протянули мне руки, раскрыв ладони, в знак заключения договора. Я пожал их, но пустился на уловку, которую знают все патриции: после рукопожатия я обнял сначала Адада, а потом Бальтазара и поцеловал каждого в обе щеки.

Тебе, Прозерпина, это может показаться просто выражением сердечности и дружелюбия, но этот жест означал нечто большее. В нашей древней и прогнившей насквозь Республике таким путем патриции соглашались принять под свое покровительство плебеев, которых с этого момента защищали. В обмен на заступничество те должны были им подчиняться и верно служить. И братья Палузи прекрасно это знали и потому выпучили глаза, как прохожий, который неожиданно обнаруживает, что у него украли кошелек.

Я прекрасно понимаю, что в затерянных краях к югу от Утики эта хитрость большого значения не имела. Но дело было сделано. Так я показал обеим группам, что главный в экспедиции я, а не они, и до самой ночи того дня пребывал в отличном настроении.

Как ты могла убедиться, Прозерпина, в мире до Конца Света принадлежность к знатному роду давала тебе сто очков вперед: благодаря моему положению я превратил братьев Палузи в своих клиентов[39], мои надежды на успех и шансы добиться значимого положения в обществе росли с головокружительной скоростью, и при этом охотники выполнят всю работу за меня. А именно – поймают пантеру. И какой ценой я добился своего? Нельзя считать большой потерей смерть одного раба, которого к тому же нетрудно было заменить, потому что у меня оставалось еще четверо. Все вышло как нельзя лучше! Да, я понимаю, Прозерпина, мой восторг объяснялся жестокостью моего сердца, но римские патриции размышляли именно так.

Кроме того, моя радость была преждевременной. Я забывал о том, что нахожусь в Африке, а в Африке судьба человека подвержена переменам, слово зависит от резких и неожиданных движений какого-то странного маятника. Твой мир в одно мгновение ока превращался из Africa felix в Africa atrox[40]. И вот как это произошло.

Вечером мы разбили лагерь на равнине, откуда виднелись далекие, очень далекие вершины горных хребтов Атласа. Когда я был маленьким, педагоги задавали нам такую загадку: «Я – Атлас, он так же высок, как я, и стоит совсем рядом, но мы никогда не видим друг друга. Кто он?» Правильный ответ – Антиатлас[41], то есть южный склон Атласа. И мы, играя в тупике Родос в Субуре, считали, что Антиатлас – это самое удаленное место, где только может ступать нога человека. (Если вспомнить все, что потом со мной произошло, эта фраза кажется самой большой издевкой с момента основания Рима.)

Но, как я уже сказал, Прозерпина, мое ликование длилось недолго. В тот вечер, когда я уже устроился в превращенном в палатку паланкине, Куал попросил разрешения поговорить со мной. Оказавшись внутри, он задернул полог и сказал мне:

– Доминус, как ты уже, наверное, заметил, братья Палузи говорят между собой на пуническом языке. Поскольку все твои рабы из Италии и я говорю с вами на латыни, все забыли, что я тоже знаю пунический.

– Мы сейчас в Африке. Разве удивительно, что пунийцы говорят на своем языке?

– Тогда, я предполагаю, тебя не интересует, что они говорили о тебе?

Я поднял брови, неожиданно заинтригованный.

– Бальтазар, брат с пучком, – продолжил он, – говорил Ададу, брату с тонкой бородкой: «Нам следовало его убить, пока ахия была далеко». И Адад ему ответил: «Он еще может нам пригодиться, а потом ты им займешься. Перережь ему глотку и закопай в какой-нибудь яме в пустыне».

5

Теперь наши группы объединились и вот уже три дня продвигались на юг, следуя указаниям Куала. Заняться в это время мне было особенно нечем, поэтому я смог поближе познакомиться с братьями Палузи.

Меня, римского патриция, привыкшего следовать самым новейшим требованиям моды, очень забавляли африканцы своей манерой одеваться и дурным вкусом: им, как и жителям Востока, нравились яркие цвета. С моей точки зрения, крайне нелепо оторачивать грубую и удобную одежду охотника золотой и пурпурной тесьмой. Теперь, когда я смог рассмотреть их поближе, мои подозрения подтвердились: украшения, которые они носили на руках и в ушах, были дешевой бижутерией. Также надо сказать, что братья пользовались уважением шести охотников, их сопровождавших: распоряжения Адада и Бальтазара те выполняли с готовностью людей, которые подчиняются по собственному желанию и не тиранам, а лицам уважаемым или «первым среди равных», как говорили римляне.

Однако, Прозерпина, самой главной отличительной чертой братьев Палузи была их неотличимость. Никогда в жизни я не встречал людей, которые были бы так похожи друг на друга. Если бы не бороденка Адада и не волосы, собранные в пучок, на голове Бальтазара, их никто не смог бы различить. Все в них было одинаково: черты и мимика, телосложение и жесты. Они не считали свое поразительное сходство ни удачей, ни несчастием, а просто принимали как должное, что на их примере судьбе угодно было показать братство в его превосходной степени.

Они всегда уставали в одинаковой мере или были одинаково бодры; испытывали голод или жажду в один и тот же час; каждое утро просыпались в одну и ту же минуту. И самое забавное: очень часто оба, не сговариваясь, заводили речь в один голос и совершенно одинаковыми словами. Бальтазар меньше брата стеснялся в выражениях:

– Иногда мы даже одновременно пукаем или рыгаем.

– Было бы хорошо, – рассмеялся я, – если бы римские консулы были так же единодушны, как пунийские суфеты.

(Тебе, Прозерпина, наверное, эта шутка непонятна, но я поясню: согласно закону, римских консулов всегда было двое, как братьев Палузи.)

Их связь была настолько сильна, что порой вызывала недоверие, но я тебя уверяю, что все это чистая правда. Например, когда братья спали, им часто снились одинаковые сны. И это еще не самое невероятное: с момента своего рождения они расстались только на одну ночь. Всего один раз, Прозерпина! В ту ночь Адад охотился далеко от дома, и с ним приключилось несчастье: дикий бык ударил его своим рогом под третье ребро с правой стороны. В то же самое мгновенье Бальтазар, который остался в родной деревне, почувствовал острую боль в том самом месте, куда был ранен его брат. Четверо из шести охотников, сопровождавших близнецов, были родом из той самой нищей деревни и подтвердили, что все было именно так.

Кем были братья Палузи? Одной и той же личностью, повторенной в разных телах, или одним и тем же телом, воспроизведенным дважды для двух разных личностей? Трудно сказать. Поскольку наше путешествие не отличалось разнообразием, меня заинтересовала даже юридическая сторона дела: если они были одинаковы во всем, то как решался вопрос наследования? Согласно пунийской традиции, право первородства принадлежало бородатому Ададу, потому что он появился на свет первым, хотя голова Бальтазара была крепко прижата к ножкам брата. Но близнецы не придавали этим деталям никакого значения.

– Если он – это я, а я – это он, – сказали они мне, – почему нас должен занимать вопрос о том, кому принадлежит утварь, деньги или дома? Все у нас общее.

– И вы так же рассуждаете, когда речь идет о женщинах? – пошутил я, вспомнив шутки Субуры.

Но мой вопрос не показался им ни забавным, ни обидным.

– У нас все общее, кроме листьев оплонги.

(Оплонга, Прозерпина, – это местное название одного из немногих встречавшихся в тех засушливых местах растений; только у него были достаточно мягкие листья, чтобы использовать их для определенных целей после опорожнения кишок.)

Как бы то ни было, я безоговорочно верил всем историям, которые мне рассказывали об исключительном единстве близнецов. Они с таким спокойствием и убежденностью объясняли эти явления, что никакой слушатель не стал бы сомневаться в их искренности. С другой стороны, зачем бы они стали изощряться и врать какому-то Марку Туллию, которого уже решили убить?

Однако совместная жизнь, Прозерпина, чаще заставляет видеть различия у людей похожих, чем общие черты у непохожих. Поэтому, по мере того как дни шли за днями, я постепенно начал понимать, что братья были не такими уж одинаковыми, – по крайней мере, их характеры заметно различались. Например, я заметил, что Адад был религиознее. Каждый вечер, когда мы разбивали лагерь, он строил из тонких тростинок маленький шалаш высотой чуть больше пяди и покрывал стены глиной. Это было некое подобие алтаря, в котором он устанавливал керамическую фигурку, изображавшую древнего бога пунийцев Баала, а перед ней – приношения, крошки хлеба и наперстки с вином, и по вечерам и ночью можно было смотреть, как в глубине этого крошечного храма поблескивает изящная фигурка, освещенная пламенем маленьких свечей. Тем временем Бальтазар предпочитал затачивать концы палок и устраивать ловушки для птах, которые на следующее утро служили украшением нашего завтрака. Глаза некоторых птиц считались у пунийцев самым изысканным яством.

* * *

Как я тебе уже говорил, Прозерпина, через три дня мы остановились на ничем не примечательном участке равнины, покрытом скудной растительностью.

– Вон там, да, именно там появилась мантикора, – сказал Куал, указав на какую-то точку среди желтоватой пустоши, по которой тут и там были разбросаны безымянные кустарники.

Пастух тыкал пальцем, и рука его дрожала не переставая. Когда мы велели ему двигаться дальше, он отказался, полумертвый от страха. Бальтазар Палузи подошел к нему.

– Ты такой трус, что даже в сопровождении двенадцати мужчин боишься несуществующего чудовища? – упрекнул он пастуха и подтолкнул его, невзирая на сопротивление.

Мы двинулись вперед. Все без исключения. Последние сто метров мы преодолели в полной тишине, настороженно глядя перед собой. Слышны были только наши шаги: моих рабов и охотников братьев Палузи. Ситир, как всегда, двигалась совершенно бесшумно.

Наконец мы все собрались вокруг ямы. Ничего особенного в ней не было: просто черная дыра овальной формы, а потом нора, которая изгибалась и уходила куда-то вглубь. И все.

– Вот, это и есть Логовище Мантикоры! – простонал Куал.

Пастух нас не обманывал. Я обратил внимание на то, что его рука покрылась мурашками, когда он указал на эту ямину. Как бы то ни было, никаких следов ни пантер, ни мантикор, ни даже какого-нибудь завалящего слепого крота здесь не наблюдалось. Я выразил свое разочарование.

– А чего ты хотел? – обругал меня Бальтазар. – Чтобы пантера здесь спокойно лежала и поджидала нас? Она может нас увидеть на расстоянии в десять раз больше, чем то, на котором можем заметить ее мы, и даже прежде, чем разглядеть, она нас учует.

Проведя с ними несколько дней, я ясно видел различия в характерах братьев: Адад старался разумно руководить всей группой, а Бальтазар был несдержаннее и порывистее.

Адад начал готовиться к охоте на зверя, следуя нашему плану: мы решили использовать труп раба, убитого самим Палузи, в качестве приманки. Именно ради этого мы тащили его с собой все эти дни. (Я знаю, мой черный юмор тебе не по вкусу, Прозерпина, но позволь мне все-таки рассказать тебе, что мы запихали в рот бедняги и под его тунику бесчисленное множество пучков ароматических трав, чтобы он не слишком вонял. И, говоря о нем, называли его Козленком, потому что одним из самых изысканных блюд римской кухни считался фаршированный дикий козленок.)