Игра на выживание. Часть I. Серая книга

Ну, что же ты, колдушка на выданье, так и замерзнешь в подмосковном лесу, и твой маленький трупик бездарно напугает белок и случайных грибников?

Я пустила нос по ветру. До этого момента я и не знала, что так можно, но будто неведомая программа адреналином запустила инстинкты, обострила органы восприятия до уровня животных.

Внезапно среди чарующих ароматов леса я разобрала легкий привкус железа, потом тонкий голосок бензина, потом еле слышную нотку теплых домов. Закрыв глаза, чтобы ничего не отвлекало от этих голосов скрипок в мощном звучании духовых, я пошла к этим тонким струнным жилого пространства.

Глава 15. Вася, Васенька и Васюша

Я открыла глаза, натолкнувшись на звук своего имени. Ванечка выкрикивал его как-то неуверенно и смущенно.

Уже вчетвером мы возвращались обратно. Все молчали. Я была выпотрошена… Пуста… Однородна…. Я больше ничего не ждала, не хотела и не понимала – перестало быть важным, кто я, зачем я тут, что будет дальше, кто эти люди. Я просто шла сквозь воздух и крутила землю своими ногами.

– Ты понимаешь, как напугала детей? Ты в порядке? Часто у тебя такое? – осторожно теребил мое плечо Ванечка.

– Да.. да… да… – механически повторяла я, не пытаясь распознать в череде звуков слова.

На обмотанных полосатой сигнальной лентой каруселях крутилась одинокая девочка. Обрывки ленты свисали и со скамейки. Это напомнило мне ленточки на священных деревьях в местах силы. Разноцветные, они развеваются на ветру, и столбы-сэрге превращаются в небесных единорогов, чьи радужные гривы несут наши пожелания заоблачным покровителям. Детские площадки теперь и напоминали мне эти места силы.

Я легла на лавку, девчонки сели со мной.

– А ты специально так сделала? – Нина задумчиво вертела камушек.

– Я. Ничего. Не сделала.

– Но ты остановила ее! Это ради нас? Мы тебе нравимся? – Мила будто проверяла меня на вкус.

Я молчала. Я не хотела никаких привязанностей и дружбы. Я уже видела, как изогнется дугой ревность Милы, если папа Ванечка зацепится за меня своим одиночеством, если лучшая подружка будет доверять секреты почти незнакомой тете. Я всегда боялась близости, острота возникающей уязвимости может разрушить что угодно – дружбу, партнерство, работу, творчество. Стоит перешагнуть невидимую черту – и мы все подставляем свое пушистое брюшко тому, чьи потроха уже исполосованы в лоскуты прежними попытками близости. Тем более, мама далеко, женщины в округе по домам, так что я и была нужна им всем, была симулякром женщины во всех смыслах.

Самая главная подмена была в том, что помимо Серой, Ренаты и Сценариста, во мне проживал четвертый – некто Василий. Очаровательный гопник, уверенный, ироничный, бьющий точно в цель, управляющийся с машинами и бабами на раз, он при этом легко терялся от всех искусств, но написал один стих, коим очень гордился и всем его рассказывал. В любовь он не верил, секс использовал для удовлетворения своей звериной жестокости, детей любил только если они молчали и соглашались (тоже молча) вместе красить дом или мыть машину. Но его хитрость и наглость были едва ли не очаровательнее тонкой иронии Ренаты с ее изгибами и покачиваниями.

«Если бы у меня были такие сиськи как у тебя, я бы целыми днями валялся и лапал себя за грудь!» – говорил мне один особо тактильный знакомый. Внутренний Вася сполна получал моей груди, я всегда любила ласкать себя, ощущать свою кожу, если бы я могла целовать себя в губы, мне бы пришлось страдать много меньше от неразделенной любви. Вася любил и других женщин, ему было глубоко фиолетово, что на вид я миловидная телочка средних лет с низким тягучим голосом и внезапно ярким смехом, на который оглядывались официанты в ресторанах. Он смотрел на моих подруг с явным обожанием, если они были красивы, и явным сожалением, если своеобразны. В юности он клеил всех подряд. Васе было глубоко по барабану «на каких инструментах человек играл свои ночные серенады», а люди, играющие на нетрадиционных инструментах подспудно чуяли своего коллегу по оркестру, «который не обидит и все поймёт по-братски».

Ничего близкого к разврату тут и рядом не лежало. Васе было просто фиолетово почти все. Я не могу подобрать другое слово, ибо у Васи крайне скудный словарный запас, зато запас воли и иронии почти безграничен.

– А давайте, девчули мои, сходим на лакшери помоечку, вдруг че там толстосумы обронили? Че мозги теребить, коли опали, так нечего лизать, – последнее мой Вася обронил почти в рукав.

Ванечка удивленно и облегчено хмыкнул – вроде пронесло мимо бабских слез: их Ванечка боялся почище пандемии. С удивлением он отметил, как тонкая моя рука крепко оттолкнула скамейку, а потом так же решительно толкнула дубовую створку роскошных ворот в «пещеры Али-Бабы». Девчонки брезгливо сморщились, но азарт древних самок-собирательниц победил инстинкт новых самочек-разбрасывательниц.

В помойке было чище, чем у нас на заднем дворе. Редкие пакеты с мусором были в аккуратном деревянном коробе, а перед ним – о чудо, о восторг! – стоял практически новый ротанговый диванчик, такие же кресла и столик! Этикетки еще не успели даже промокнуть! Может, не подошли к интерьеру? Может, на них начихали особо заразные зомби? Да мох с ним! В хозяйстве же пригодится! А как же Ренатушке моей будет чудно на нем свои стишочки-то кропать! (Вася не понимал Ренату, но был в священном восторге и ужасе от потока заумных слов, которые она еще и заворачивала в рифму, да так, что сердце маялось от чего-то и не смело думать про баб и самогон, уж если только про баньку, да и то не про общую).

Решено! Берём дары помойки и тащим к гномам!

Диванчик влез на крышу моей машины, кресла и столик тащили сообща. Всё удивительно гармонично вписалось у прудика и оставило за кормой памяти весь этот дикий день. Вася умел удивить телочек, занять испуганного мужичка работой, успокоить Жабу вкладом в общий котел, позабавить Юрасика маленькой кражей.

Вечером, естественно, Вася с Ванечкой накидались на новых креслицах в щи! Они пили в бане, пили после бани, пили вместо бани. Обсудили и бывших с их бабской жадностью неутолимой, и будущих, за которых «давай еще по одной! Чтобы весело жилось, чтоб стоялось и моглось!». Отбили друг другу спины веником почище каящихся фанатиков. А потом, уже глубокой ночью, когда весь дом погрузился во мрак и тишину, конечно, завели речи «об странном, об необъяснимом, об потустороннем, об волшебном этом всем!».

Глава 16. Кто ты?

– А во мне вот есть чего? – опершись о стол уже слабеющей рукой, спрашивал Ванечка.

– В тебе уже почти литр водки, вот что я тебе скажу! – миролюбиво ответил Васяня. Он уже и сам был почти в хлам, забыл, что в платье, что обнимать по-братански пьяного мужика небезопасно, что Рената тоже любит выпить, чем надо воспользоваться, и она уже приготовилась к броску.

Ванечка поглядел на такую близкую и родную Нору влажным взглядом.

– Пошли по койкам, ты уже гонишь че-то! – спокойно стряхнул объятья Васяня. Ванечка был максимально традиционный – это точно, а предавать друга он не собирался.

– Не, ну, ты там говорила про Серую. Это типа волчица в тебе живет. А во мне кто живет? Я же помню, как тащил этот гребаный снегоход из проруби, как друга спасал и сил было больше, чем было.

Серая никогда не пьянела, это было просто не в ее природе. Это часто спасало Нору. Когда разные прынцы на всяких конях пытались умчать готовую на все Ренату, Серая просто вырубала ее и резко уходила в ночь, так зыркнув на поильца, что он и не пытался удерживать эту дикую сучку, динамистку и кайфоломщицу.

Но тут было другое, Медведь зашевелился, разбуженный близостью Серой, алкоголь притупил людское, и Ванечка вдруг стал больше, мощнее, хмель почти растворился в широте бурой груди.

Серая нервно вздрогнула, повела ушами, в воздухе запахло мускусом и адреналином. Этот запах безошибочно давал ей понять, что желание готово вырваться, и желание это именно ее, не Ренаты, не Норы, а ее – Серой. Это было ново, это было странно, это было не по-людски. Обычно люди шарахались, не понимая до конца от чего, но ощущая всей тушкой, что тут что-то иное, что-то не больное, не злое, а просто «ооочень другое, чем все, с чем сталкивались».

Аллергия от греческого allos – «другой, чужой» и «ergon» – действие. Это глубоко запрятанный страх перед чужим действием. У Серой тоже иногда щипало нос, когда она чуяла угрозу, неосознанную, непонятную ей, но способную разрушить и Ренату, и Нору, и даже нетленного Василия. И тогда нос просто выключался, ибо страхи людские были ей неведомы и, скорее, забавны. Но тут нос, наоборот, обострил все свои щупальца. Сквозь перегар и волнение проступал тот самый запах чистого леса, медвежьей удали и благотворной жестокости.

Вася мгновенно уснул пьяным счастливым сном, и Серая вступила в полные права.

– В тебе есть… да… но ты его не потянешь, – другим, уже трезвым голосом, что внезапно напугало Ванечку, сказала Нора тихо.

– Как так не потяну? Это ж я! Я себя любого потяну! – попытался обратить все в шутку Ванечка.

– Ты весь в рванье и пробоинах от зависимостей, привязанностей, гнева, тщеславия. Или что там у вас еще в травмах щенячьих? – Серая отвернулась.

Ванечка взял ее за подбородок, вернул голову себе, но тут же отдернул руку.

– А ну, сядь на тот стул!

– Это зачем?

– Ну, сядь, что тебе сложно?

Она села послушно и снова посмотрела.

– Не, сядь обратно. – Он опустил голову, и резко опрокинул полную рюмку.

– Фу бля. Думал показалось. Перепил наверно. Все, пошли по домам. – Он встал, но снова сел обратно. Любопытство пересилило страх.

– Это как так у тебя получается?

– Что получается?

– Глаз-то нет!

– А что есть?

– А ничего нет!

– Ничего не бывает, просто ты не можешь прочитать, что это, – Серая, как и все псовые, любила игры.

– И правда, там что-то есть, но я не хочу понимать, что это!

– И ты не бойся, попробуй. Погляди подольше.

Ванечка старался не отрывать глаз. Дрожь пробивалась тонкой струйкой и, как он ни сдерживал ее, постепенно заполняла все тело. Он, здоровенный русский мужик, соловый от хмеля, уже стыдно и мелко дрожал в ознобе. Но это был не страх уже. Его затягивала эта пустота: «Ну что же ты, Ванечка, ныряй, там не холодно, это не река, не космос, это…».

Он уже и сам догадался, вернее чуял все телом просыпающегося зверя, что там лес, чаща, нора, вход, дверь. Медведь поднимался из-за спины, раздвигая его лопатки, зазвенело в ушах, как от перегрузки. Дыхание было ровным, но слишком огромным, прокуренные легкие не способны были выдержать такой объём кислорода, голова закружилась. Мех заполнял сердце, оно становилось мягким и спокойным, способным принять всю темноту ночи. Руки отяжелели, тысяча запахов ворвались в мозг, картинка стала более расплывчатой, зато все, что двигалось, наоборот приобрело особую чуткость: её тонкие пальцы, перебирающие чашку, ее нервные губы, что тихонько двигались все время, точно у белки, еле заметно. Он увидел, как бьется жилка на шее, как кровь гоняет кислород по ее теплой фарфоровой коже, как сузились вдруг ее зрачки.

Все это было так странно, так не похоже на все, что он испытывал когда-либо в жизни, что он начал медленно оседать в кресле. Сознание, перегруженное новой реальностью, ускользало, сдавалось, казалось, вот-вот, и оно оставит его, и даст войти этому новому, тайному, огромному.

Нора резко дернулась и слегка куснула его за ухо.

– Ты что! Бешеная?! – взревел Ванечка, возвращаясь в тело. Боль была не сильная, но очень уж неожиданная.

– Чаю хлебни, ты, ворона пугливая! – смеялась Нора. – Столько пить тебе нельзя. Ты чуть не вырубился тут. Салата только нет, чтобы носом падать. Давай, давай, ножку за ножкой – и в постельку.

– А что это было-то? Кто это был? Что ты подсыпала? Ты вообще кто?

– Я – Нора, неврастеничка из Москвы. А ты – Ваня, которому пора выходить из запоя, а то придет не мишка, а белочка. Уже лапками скребется на пороге. – Шутя, она почти тащила его в комнату.

«Серая, ты заварила – ты и расхлебывай!» – устало сказала Рената, мужик явно был уже не в кондиции. Серая уложила его на кровать, кинула «косынку»: спи, спи, забывай, завтра будет ад и рай…

Ванечка провалился мгновенно, без снов, без ног, без памяти.

Глава 17. Тишь, гладь, да бабья благодать

Утро было волшебным. Нора потянулась в кровати. Какое это счастье – ощущать тишину! Дом был пуст. Нет, там были какие-то шорохи, но что-то суетливое, душное исчезло, точно воздух стал легче. Она уже привыкла к короне в изголовье и вездесущим феечкам. Ее запах заполнил спальню. Она пахла дождем, свежестью, чистотой воды даже когда потела, танцевала, занималась спортом, парилась в бане. Запах этот был наградой ее женского рода, подарком предков.

В детстве она прощала бабушке все за этот запах. Бабушка, изуродованная войной, менингитом, послевоенной разрухой, головными болями, да такими, что весь дом, все ножки столов, табуреток, все двери были обиты войлоком. Мигрени накрывали тошнотворной плитой, и каждый звук вонзался стрелой в оголенные нервы. Мама Норы привыкла с рождения молча плакать, молча смеяться, молча возражать, молча жить. Звуки, эмоции – все могло убить ее призрачную маму, такую хрупкую, такую бледную, такую прекрасную и недостижимо любимую. На цыпочках она и прожила всю жизнь и тоже пахла дождем, но совсем другим, прозрачным, безжизненным. Бабушка же, переполненная жизнью, выросшая в довоенной еще не покалеченной Москве, пахла жирными, маслянистыми, теплыми пирогами с капустой, которые таяли во рту и потом надували живот до потолка, – столько нельзя было съесть, но меньше невозможно!

Норина мама пахла просто дождем, не сладким, скорее соленым, как ее слезы – безысходные, редкие, молчаливые, но от того более страшные, чем любая истерика. Нора тоже боялась разбить маму, она же почти хрустальная, облачная.

***

Духи Нора очень любила, почти любые. Всевозможные ароматы ложились на ее воды без ряби, приглашались, очищались, приглушались свежестью ее кожи. Больше всего она любила почти мужские запахи – табак, дорогая кожа, хвойные, легкий отзвук перегара… Когда таяла первая нота, эти вторые, более тягучие, переплетались с ее нежностью, придавали контур прозрачности аромату.

Без красивых платьев, запасных трусов и туфель, косметики оказалось довольно легко прожить. Нора удивилась и обрадовалась, сколько свободного времени появилось без надобности подбирать украшения, наносить макияж и, конечно, поменять весь образ перед самым выходом, ибо у двери просыпалась Серая, оглядывала пестрое оперение Ренаты, и напоминала ей, что секс сегодня не главное, что инфантильность хороша в полях при ловле кузнечиков и обнимании с березами, а вообще-то, она – уже взрослая женщина, идущая делать дела, а не крутить очередной мутный роман или искать папу в «папиках». Рената истерила, но соглашалась с безошибочным чуем Серой. Да и Сценарист не молчал: «Портить такой кадр – это грешно, моя дорогая, похотливая извращенка!». Вася сплевывал и шел досыпать: да пусть хоть передерутся, самки – что с них взять? Только откуда он нароет денег на новый, абсолютно не нужный наряд, старый-то еще не износился, подумаешь, не в тренде – дырок-то нет?

Она вышла сразу к прудику. Было уже достаточно тепло, чтобы понежиться в новоприобретенном кресле и просто посмотреть на блеск воды.

Ванечка нес кофе, девчонки, щебеча, тащили книжки туда же, Юрасик бегал по саду с какой-то очередной странной находкой. Даже Жаба был похож на человека и занимался с сыном английским.

Но духи… Ах, как сейчас было бы приятно вплести в аромат кофе и голой земли пару нот персика и мимозы!

– Девчонки, а давайте прогуляемся до волшебной лавочки?

– Это что тут волшебного у нас открыли? Все только волшебным образом позакрывали! Ты забыла? – засмеялась Нина.

– Но мне нужно духов! А на чем это ты сидишь? Откуда это кресло? Нас ждут духи, я чую их запах! Они почему-то пахнут жвачкой «Love is» и карамелью, но и этот запах я бы сейчас перенесла, – вздохнула Нора. – А давайте их наколдуем? Ведьмы мы или твари дрожащие?

Они взяли первые попавшиеся свечи, сели треугольничком. Нора протянула руки над рыжим язычком. – Гори свеча, пока, горяча! Нам не дУхов сегодня, а духОв надобно. Ну что, силы света, силы тьмы, слабо сотворить нам туалетной воды? – Она сочиняла на ходу, изображая загадочную колдунью и тихо покачиваясь. Нора и сама не заметила, как опять тонкой паутинкой пролетела кромка призрачной «косынки».

День шел своим чередом, тихо, мирно, точно все вдруг забыли и про вирус, и про синюю ноздрю, и про вой. Они с Ванечкой снимали видео на окне с виолончелью, строили планы, как еще нарыть пару тысяч денег, катались на мотоцикле по поселку, вместе готовили обед. Салат получился отменным. Пробившаяся сныть добавила острой свежести в салат. Курица на мангале вышла нежнейшей. Закат обещал быть долгим и безоблачным.

Вся эта лепота, наконец, позволила ей расслабиться. Немного щемило в груди от осознания, что появляется та самая пугающая близость, медленно вползая под ребра, и эти люди, еще неделю назад бывшие просто людьми, неумолимо становятся не сценарием, не героями романа – а кем?.. И кто она им?.. Кем они могут быть?.. Кого подпустит Серая?

Но думать не хотелось ни о чем. Стихи плавно лились на экран телефона, птицы пели, шмели жужжали, Ванечка улыбался и, похоже, не собирался даже пить.

Так что же такое – быть вместе? Не охотиться вместе, временно сбиваясь в стаю или в стадо (в зависимости от генов), не отбывать, как наказание, пребывание с другими, не кусать друг друга, все время проверяя, кто же тут главный, не терпеть иного ради секса или дитя? Что это такое – вместе? Или всегда должна быть цель и значение? Или вместе могут быть только похожие? Или похожие по боли, по травме?

Нора не знала ответа ни на один из этих вопросов. Мама отсутствовала либо физически, либо морально, да и была слишком другой. «Ты мне не как дочь, а как мать!» – любила она повторять. Папа был горячо любимым и горячо любившим, но, как однажды выяснилось, не совсем как дочь он любил свою красавицу, так похожую на мать, но громкую, дикую и непокорную. Братья, сестры и прочие неблизкие близкие то шарахались от Норы, от цепкого взгляда, неудобных вопросов в лоб: так ведь не принято, чтобы все, что думаешь – то и спрашивать, то льнули к ней, но как-то странно, неродственно. Она с самого раннего отрочества начала чувствовать двусмысленность взгляда, эту неосознаваемую ими агрессию ограниченного родством желания.

Она бежала то в природу, то в искусство, то в любовников, тонко проходя по линии сближения, но не пересекая ее. Ведь там уже голое брюшко, там могут предать, засмеять, обесценить походя, привычно, даже не заметив. «Ну что ты там, все пилишь свою деревяшку? Пилите, Шура, пилите, она золотая!» – было любимой семейной присказкой. Головоног – так называл ее брат, и правда: из-под огромного футляра виолончели были видны только ножки да ручки.

Люди залипали на ней, но скоро начинали жестоко мстить за легкость ее таланта, за кажущуюся обильность денег, за ни грамма лишнего на сильном теле. Ненавидели ее острое слово, раздевающее их доброту до настоящей сути – ласкать, чтобы зависела, погладить, чтобы замолчала, помочь, чтобы подчинилась. Она всегда была чуть иной. Нора удивлялась, когда ей говорили, что она другая. Ведь все тоже другие, да и не сделала она ничего особенного в жизни – жила, как жила. Победы, поражения, болезни – все было как у людей. А не прощали ей того, что не могли осознать рассудком, но точно чувствовали на глубине неосознанного: она не человек, вернее не один человек, вернее не один не человек. Она никому и никогда не рассказывала про Серую и других обитателей своего мира. А зачем?

***

Что такое «диссоциативное расстройство» она вычитала рано, брат увлекался психологией. Ее злило, что «брат умный, зато она – нет, не красивая, но талантливая, почти гениальная, но все-то у нее «почти», – и она читала все, что находила у брата. Пока сверстники играли в подростковые игры, пили, нюхали, целовались по подъездам, она вгрызалась в темень Кафки, в бесконечное рукоблудие Гёте, в философию Канта и Гегеля, безумие Тимати Лири, бездны Достоевского. Все было разжевано до последней строчки. Ей тоже хотелось поцелуев и палаток, пива и ссор, и это все было, но как-то вскользь. Первый любовник дразнил ее «апреоря», а ей было просто удобно заменять многословность многозначными терминами.

В итоге она больше молчала и слушала, и не надеялась на понимание. Других она тоже не понимала, но чуяла, хотела, обожала, боялась, а вот близость…. Это ускользало от нее все дальше с каждой трещиной в сердце, с каждым мужчиной, к которому она либо привязывалась по-волчьи, преданно и непреодолимо, либо терпела за поглаживания. Да и Вася любил выпить и покуражиться, а Рената любила секс во всех позициях и проявлениях, от тягучей и высокодуховной тантры, до бессмысленной беспощадной случки в подъезде.

Мысли блуждали по телу, слегка будоража его отголосками эмоций. День затухал, голова пустела.

– Ведьмы мои, пошли колдовать духИ! – Она, на самом деле, просто хотела отвлечь девчонок от учебников, а Ванечку – от постепенно накатывающего желания выпить.

Они, болтая дошли до терема помойки. Никого не было. Помойка была закрыта на засов.

– Ну, и пойдем домой, прогулялись шикарно! – засмеялась Нина.

– Да, если наша Нора захотела духОв, так она их найдет и под кустом! – вступился Ваня, подмигивая Норе.

Нора тоже решила пошутить:

– Мила, залезай на этот пень, глянь, может сбоку заглянешь, как нам туда попасть, а может и перелезть можно?

Мила любила лазить, да и шутку почему ж не поддержать? Она легко залезла на пенёк, чуть подтянулась и заглянула за боковую балку постройки.

Все смотрели на нее, но она замерла в этой не очень удобной позе.

– Ну, что ты там зависла? Привидение увидела?

– Нет, не привидение… – медленно проговорила она, высовывая голову из-под балки. – Хуже, чем привидение! Скажи, ты, когда это успела подстроить? Вчера мы были вместе, сегодня ты никуда не выходила, а до этого мы мебель воровали, и тут точно ничего не было! – она уже не улыбалась. – Хватит твоих этих игр! Ты специально этот глупый ритуал со свечками изобразила? Но уже не смешно, поиграли и хватит, дур из нас не делай!

Нора растерянно попятилась:

– Да что там уже? Я правда, клянусь виолончелью, ни смычка не понимаю! Я хотела просто напомнить вам, что мы колдуньи, нам все нипочем, и мы со всем справимся!

– Да, блин, напомнила! – уже зло огрызнулась Мила.

Ванечка уже сам лез на соседнюю доску. И тоже завис.

– Да что вы, прикалываетесь что ли там оба? Нора, не обращай внимания, это они над тобой решили поугорать, пошли отсюда, пусть там и висят! – Нина тащила Нору в сторону дома.

Нора послушно сделала шаг, но в следующее мгновение замерла, так и не отпустив руки Нины. Так они все и стояли. Молча. В руках Милы в темноте поблёскивали…

Глава 18. Впусти меня!

Как вам картинка: потный, с осой в засаленной бороде Толстой, третий день проверяет на крепость свой русский дух и деревенский самогон, и в этот момент в его мутную голову и приходит сцена у дуба, где главный герой разговаривает с деревом? Или позволим себе представить, в каком состоянии был Александр Сергеевич, когда с ним разговаривал ученый кот? А что разливалось по организму Лермонтова, когда к нему явился Демон?

Я думаю, в каждой приличной книге должна быть глава, которую автор написал, напившись «в жопито». Или нет? Но большинство авторов не посмеют признаться вам, что они не такие правильные и трезвые, как ты, о мой идеальный читатель! Ты независим, горд, чист и светел! Я верю в это, всякая серь не любит читать! Логики тут нет, но я надеюсь, я хочу верить, что меня могут полюбить и принять приличные люди.

Большинство моих знакомых – на всю голову нормальные, образованные, прекрасные долбоёбы, нарциссы, наркоманы, алкогольвицы и прочая интеллектуальная элита. Попадается и гопота московская, и региональная, но с ними сложно шутить. Абсурд требует начитанности, изощренности и напитанности ума, рассудок тут не главное, а вот насыщение всяким высокодуховным, сложновыложенным контентом – очень важное условие.

Ну, представьте на секундочку: обсуждать хрустальный фаллоимитатор, подаренный подружкой на 8 марта и использованный в терапевтических целях с моим любовником-шаманом- путешественником-духовным лидером под Largo из виолончельной сонаты Шуберта – это вам как? Для меня это и изящно, и потешно, и абсурдно, великолепие сплошное анально-эстетическое!

При том я сама не использовала его ни разу! Я чиста и невинна, это был волшебный жезл превращения «двустволки» в настоящего мужика, путем принятия им своей истинной части травмированной сущности и вселенского урока! Честно, я так думала, но и прикольно было тоже.