Те, кто питаются тенью. Внешность обманчива, а голод неизбежен

Мне часто говорили: «Ты быстрый», «Ты ловкий», «Ты крепкий». Но никто не знал, насколько.

Мой нюх был не просто хорошим – пугающе точным. Я чувствовал каждый запах до мельчайших оттенков. Сладкий – густой, липкий, с нотками карамели или цветов. Горький – терпкий, колючий, будто обволакивает язык, даже если я не пробовал саму еду. Запах разложения – даже если труп был далеко. Железистая нота свежей крови, смешанная с потом и страхом.

Запахи не просто окружали меня – они определяли, что для меня безопасно, а что нет.

И всё же это были мелочи. По сравнению с тем, что делало меня не просто странным, а чужим.

У нас с мамой был секрет. Тайна, о которой знали только мы.

Я помню, как однажды она посмотрела на меня – серьёзно, напряжённо, с той тяжестью в глазах, которой раньше не было, – и сказала:

– Лучше умереть, чем кому-то рассказать об этом.

Я молчал. Объяснять было не нужно. Я знал. Я всегда знал.

Мы не торговали наркотиками. Мы не были убийцами. Не работали на разведку. Мы не были вампирами. Не превращались в зверей при полной луне. Не обладали магией.

Всё было куда хуже. Гораздо хуже.

Мы были каннибалами.

Это определяло всё.

Наша жизнь не была просто жизнью – это было выживание. Бегство. Постоянный страх быть раскрытыми.

Мы не выбрали эту судьбу. Мы такими родились. Злая насмешка природы или её извращённая прихоть – кто-то сыграл с нами жестокую шутку. Наши тела не могли переваривать обычную пищу. Хлеб, овощи, фрукты, мясо животных – всё это для нас было не просто несъедобным, а ядовитым. Любая попытка съесть что-то «нормальное» заканчивалась мучительной болью, рвотой, слабостью. Наш организм требовал другого. И сопротивляться было невозможно.

Мы питались людьми.

Каждый прохожий, каждый случайный взгляд – всё превращалось в напоминание. Они казались нам близкими, похожими… и в то же время – совершенно чужими. Они даже не догадывались, что их запах – тёплый, живой, полный металла и соли – тянулся к нам, как манящий призыв. Они ничего не знали о нас. Не знали, что в мире есть те, для кого человеческое тело – не просто оболочка, а необходимость. Потребность. Основы выживания.

Но мы не были вампирами. Мы не пили кровь, не ели сырое мясо. Мы не были зверьми. Не теряли разум от голода. Не нападали бездумно.

Всё должно было быть приготовлено.

Термическая обработка делала пищу для нас безопасной. Огонь снимал с неё проклятие первобытности, превращая её в нечто, что мы могли съесть без страха и отвращения.

И нам не нужно было много. Одна порция в неделю – этого хватало, чтобы оставаться сильными, здоровыми, незаметными. Одного человека нам с мамой хватало надолго. Но это не облегчало нашу жизнь.

Мы жили в постоянной тени. С осознанием, что любая ошибка может разрушить всё. Малейшая оплошность. Странный взгляд. Невпопад сказанное слово – и мы пропали.

Мы не могли рисковать. Не могли привязываться. Поэтому мы переезжали. Снова и снова. Новая школа для меня. Новая работа для мамы. Новые улицы, новые стены, за которыми нужно было прятать нашу тайну.

Мама была моей защитой. Наставником. Единственным союзником.

Она учила меня, как скрываться. Как не выделяться. Как оставаться незаметным среди тех, кто – в любой другой жизни – мог бы стать нашими друзьями.

Её красота была её проклятием.

Она привлекала слишком много взглядов. Слишком часто. Высокая, с идеальной осанкой, сияющей кожей, глазами, в которых отражался хищный свет, – она выделялась даже в толпе. Мужчины тянулись к ней. Заворожённые. Они искали повод подойти ближе, заговорить, остаться.

Но мама умела держать их на расстоянии. Потому что знала: слишком близко – значит опасно.

Мы не боялись темноты. Темнота должна была бояться нас.

Ночь была тёплой. Мне было тогда лет тринадцать, и переулок у кабака казался безлюдным. Мы решили срезать путь. Из тени вышли четверо. Они двигались неторопливо, как охотники, уже предвкушающие добычу.

– Если не будешь кричать, – сказал один, явно главный, глядя на маму, – мы не тронем твоего мальчишку.

Моя рука уже была в чужом кулаке – горячем и липком. Я не думал. Просто сделал. Костяшки пальцев хрустнули у меня в ладони. Мужик взревел, как раненый бык, и упал, держась за покалеченную руку.

Второй рванулся к маме – но она уже была в движении. Один точный удар – и он осел, корчась от боли.

Оставшиеся двое даже не попытались помочь. Они поняли. Развернулись и убежали.

Мама посмотрела на двоих, оставшихся у наших ног, и тихо сказала:

– Если ещё раз тронете женщину… я вас найду. И убью.

Они поднялись, спотыкаясь, и скрылись за углом.

Мама обернулась ко мне. В её взгляде не было упрёка. Только усталость.

– Никогда не делай этого без крайней необходимости, – сказала она.

Я знал. Но что ещё делать, если угрожают единственному человеку, который для тебя важен?

Мама всегда говорила: мы не чудовища. Сила – это инструмент. Мы ели только тех, кто заслуживал смерти: насильников, убийц. Это был её способ примириться с нашей природой.

Когда-то она видела, как её школьная подруга покончила с собой после изнасилования. С тех пор мама не верила в правосудие. Она творила своё.

Но даже её справедливость была опасной. Люди исчезали. Их искали. Каждый раз нам приходилось исчезать первыми.

В каждом новом городе я становился новым человеком. Новая школа. Новые лица. Новый образ, где главное – не выделяться. Учителя хвалили меня. Девочки заглядывались. Одноклассники предлагали дружбу.

Но я не мог позволить себе привязанности. Кто узнает – умрёт.

– Всё в порядке? – спрашивала мама. – Никто не привязался слишком сильно?

Она беспокоилась. Я тоже. Я научился жить в стороне. Дни рождения, вечеринки, прогулки после школы – не для меня. Одиночество было ценой безопасности.

Иногда я ловил маму на грусти.

– Ты хотела бы быть нормальной? – спросил я однажды.

Она долго молчала.

– Хотела, – сказала наконец. – Но это ничего бы не изменило. Обычность – не синоним добра. Мы делаем, что можем. Убираем тех, кто разрушает мир. Это наш путь.

Она говорила, а я слушал. Я думал о смерти. О том, чтобы остановиться. Закончить это. Но не мог причинить ей такую боль.

Когда я понял, кто я на самом деле?

Мне было одиннадцать. Мы тогда снова жили в Канаде – вернулись туда спустя десять лет после моего рождения. До этого я воспринимал всё на веру: не сомневался в маминых словах, не задавал лишних вопросов, делал, как она просила. Но к тому времени их накопилось слишком много.

Я давно начал замечать: мы не такие, как все. Наш образ жизни… ненормален. Другие семьи ужинали за одним столом, обсуждали прошедший день, ели горячие блюда, пекли пироги, открывали банки с соленьями. В их домах витал аромат еды – вперемешку с запахами кофе, духов, стирального порошка.

У нас было иначе.

Мы редко готовили. Холодильник почти всегда пустовал. Я замечал это с раннего возраста, но тогда мне было всё равно. Я был ребёнком, и мне хватало того, что давала мама.

Но однажды за ужином что-то щёлкнуло.

– Мама, почему люди всё время что-то едят? – спросил я, глядя на тарелку. На ней лежал тонкий кусок мяса, источавший едва уловимый, странный запах. Раньше я не придавал этому значения, но сегодня… он показался неправильным.

– Они жуют без остановки, по несколько раз в день, – продолжил я. – А мы едим только раз в неделю. Что с нами не так?

Мама подняла голову. В её глазах мелькнуло напряжение.

– Я же говорила, дорогой, мы едим мясо. Нам этого достаточно.

Я слышал этот ответ сотни раз. В детстве он казался логичным. Сейчас – нет.

– Но они тоже едят мясо! – не унимался я. – И всё равно – три раза в день. А ещё они едят животных, мама. Настоящих животных! Ты можешь представить, чтобы мы съели нашу курочку Розу? Или её яйца?

Она молчала. Я вздохнул. Но не отступил.

– Ещё… – я задумался, подбирая слова, – они очень быстро стареют. У мам моих друзей морщины, уставшие глаза, осунувшиеся лица. А ты… Ты не изменилась с тех пор, как я тебя помню. Почему?

Молчание. И вдруг – догадка. Как удар.

– Что мы едим? Или кого? – прошептал я.

Холод по коже. Сердце сжалось. Воздух будто исчез.

– Я вижу, как наша морозилка всегда забита мясом, – голос дрожал, но я не мог остановиться. – Откуда ты его берёшь? И почему… почему оно пахнет, как люди?

Мама напряглась. И я почувствовал: всё. Ты знаешь ответ.

Я вскочил из-за стола. Стул с грохотом упал на пол.

– Джимми, сынок, давай поговорим! – закричала мама.

Но я её не слушал.

Я вылетел из дома и бросился в лес.

Ночь окутала меня, поглощая в свою ледяную тишину. Лес жил своей жизнью: ветки потрескивали, в темноте скользили неясные шорохи. Я слышал дыхание ночных зверей, их осторожные шаги. Но никто не приближался. Они чуяли, что я свой. Почему? Потому что я был таким же монстром, как они.

Мама догнала меня у старого дуба. Её дыхание было сбивчивым, на лице – тревога, усталость и испуг.

– Джимми… – она осторожно положила руки мне на плечи.

Я не смотрел на неё. Не мог. Я смотрел на свои руки – пальцы, кожу. Я был человеком. Должен был быть. Но не чувствовал себя им.

– Я знала, что этот день рано или поздно наступит, – её голос был мягким, но в нём звучала боль. – Ты должен понять… ты другой. Мы другие.

– Что это значит? – мой голос дрогнул. – Мы… чудовища? Мы едим людей?

Она отвела взгляд, и я понял: был прав.

– Да, – сказала она наконец. – Мы не такие, как остальные. Наша природа – иная.

Тишина между нами будто сгустилась. Живая, давящая, наполненная ужасом.

– Это не природа. Это кошмар! – я шагнул назад, чувствуя, как внутри всё переворачивается. – Почему ты не сказала мне раньше? Почему лгала?

– Чтобы защитить тебя! – её голос был одновременно резким и умоляющим. – Ты думаешь, мне легко? Думаешь, я хотела, чтобы ты узнал так?

Я тяжело вдохнул, пытаясь прийти в себя.

– Это из-за нас, правда? – тихо спросил я. – Мы никогда не остаёмся в одном месте надолго. К нам никто не приходит. Мы уезжаем, когда люди начинают что-то подозревать.

Мама кивнула.

– Мы не можем быть частью их мира, Джимми. Но это не значит, что ты монстр.

– Тогда кто я?

Она не ответила. Просто притянула меня к себе и обняла – крепко, отчаянно, как будто пыталась удержать от падения в бездну. Но я уже падал.

На следующий день в школе всё было как обычно. Но я уже не был прежним. Я смотрел на людей – на их улыбки, разговоры, беспечные жесты – и чувствовал, что мне среди них нет места.

Я начал отдаляться, замыкаться в себе, стал тише и осторожнее. Я делал всё, чтобы быть незаметным. Сейчас таких называют интровертами. Тогда это было не модно, и для всех я был просто странным. Они не знали, кто я. Но я знал. Каждый человек, проходивший мимо, мог стать моей следующей жертвой.

Я ненавидел себя за эту мысль. Но знал: рано или поздно мне снова придётся есть.

Этот город с тысячами людей – это ад. Я слышу их голоса. Чувствую их запахи. И знаю: однажды кто-то из них исчезнет. Чтобы я мог жить дальше.

Глава 3. Каменный лес

Как только мы въехали в город, меня охватила клаустрофобия. Густой воздух давил на грудь, заполнял лёгкие, и с каждым вдохом становилось тяжелее. Запахи переплетались в невыносимый коктейль: вонь жареного мяса с уличных лотков, сладкие ароматы парфюма прохожих, выхлопные газы. Настоящий хаос, от которого не было спасения.

Слюна наполнила рот от одного запаха, а другой сразу вызвал спазм тошноты. Как я вообще привыкну к этому? Я всегда избегал центра, появлялся там только в крайнем случае – смешение запахов всегда было для меня как клоака. Но теперь это будет повсюду. Свободно вдохнуть получится разве что за чертой города. Почему мама сняла квартиру именно здесь? Нужно будет спросить. Что она думала, выбрав место почти в самом центре? Это похоже на самоубийство – медленное, изощрённое.

На этот раз мама настояла на переезде в мегаполис. Я был против, спорил, пытался её отговорить, но она была непреклонна. Впервые я видел её такой – жёсткой, не терпящей возражений. Обычно она убеждала меня мягко, почти незаметно, но в этот раз я упёрся. Всё казалось ошибкой, слишком рискованной игрой, в которой на кону стояла наша жизнь.

Сиэтл в тот вечер был окутан серыми облаками, тяжело нависшими над городом, словно они пытались придавить его к земле. Дождь лил как из ведра, стекая по окнам машины и размывая огни вывесок. Казалось, даже небо хочет спрятать то, что происходит на этих улицах – скрыть грязь, тайны и нечто зловещее, что прячется в тенях. Я заранее посмотрел прогноз и знал: к дождю и туману придётся привыкнуть. По крайней мере до лета. Это точно не Техас.

Город казался живым существом: над заливом клубился туман, а вдали, за горизонтом, угадывались очертания заснеженных гор. Они словно наблюдали за каждым его движением – хищные, равнодушные, вечно молчаливые. Издали картина была завораживающей и тревожной. Я захотел запомнить её, чтобы потом нарисовать. В этих холодных оттенках серого и синего было что-то очень близкое моему настроению – тяжёлое, меланхоличное, давящее.

Небоскрёбы в центре тянулись к небу, их стеклянные фасады отражали тусклые проблески света, пробивавшегося сквозь облака. В их тенях извивались улицы – узкие, скользкие, непредсказуемые. Они то взбирались на холмы, то резко падали вниз, будто сам город изо всех сил старался сохранить равновесие и не развалиться на части. Он напоминал гигантский механизм, работающий без остановки. Я чувствовал, как он медленно начинает подстраивать меня под себя. Город не спрашивает, чего ты хочешь. Он либо принимает тебя, либо выплёвывает обратно. И я не был уверен, куда нас с мамой зашвырнёт на этот раз.

Я наблюдал за людьми на улицах. Их шаги были быстрыми, взгляды – пустыми. Они скользили мимо, будто боялись задержаться хотя бы на секунду. Как будто знали: стоит замедлиться – и город их сожрёт. Их лица были как маски – без эмоций, без цвета. Они уже стали частью этого города, впитали в себя его бетон и сталь. Мама всегда говорила, что такие места делают людей равнодушными. Я начинал в это верить. Здесь всё казалось чужим и холодным – как туман, цепляющийся за улицы и не дающий разглядеть, что скрывается за фасадами.

В машине было тепло, но меня знобило. Я чувствовал, как город медленно обволакивает нас, проникает под кожу, в мысли. Он не казался гостеприимным. Он был как капкан, медленно захлопывающийся – стоило лишь оступиться.

Мама свернула на узкую улицу и, не отрывая взгляда от дороги, сказала:

– Здесь мы останемся надолго, Джимми.

В её голосе прозвучало что-то новое. Что-то, чего я не понимал – или не хотел понимать. Я не ответил. Просто смотрел на серое небо, слушал, как дождь барабанит по крыше, и знал: этот город не отпустит нас просто так.

Мама бросила на меня короткий взгляд, пока мы ехали к нашему новому дому. Наверное, я побледнел – или позеленел, не знаю. Мне было плохо.

– Да, это будет непросто, – сказала она с едва уловимой усталостью.

– Ещё как, – пробормотал я, глядя в окно, пытаясь справиться с тошнотой. И пусть она потом не скажет, что я её не предупреждал. Всё будет так. Наша жизнь в этом городе будет невыносимой.

Я видел, что и ей здесь не по себе. Но отступать она не собиралась. Она всегда была такой: решительной, не позволяющей себе слабость, даже если внутри всё разрывалось. Я почти не видел, чтобы она плакала или теряла контроль. Сдержанная. Рассудительная. Видимо, темпераментом я пошёл в отца. Потому что мне долго пришлось учиться держать в узде злость. Сколько я разбил посуды, переломал мебели и деревьев – не счесть. Мама наблюдала мои вспышки с лёгкой иронией. Говорила, что с возрастом начала понимать, какие вещи не стоят того, чтобы так на них реагировать. А раньше была такой же, как я.

Мы подъехали к квартирному комплексу. Судя по виду, жильё было не из дешёвых. На нашем счёте была приличная сумма – экономия на еде приносила выгоду. Мы не покупали продукты, лекарства, страховки. Мы не болели – по крайней мере, не так, как обычные люди. Наши расходы – переезды, аренда, документы.

Нас уже ждала риэлтор – женщина лет пятидесяти, с улыбкой слишком широкой, чтобы быть искренней. Мама обменялась с ней парой фраз, кивнула, взяла ключи.

Мы вошли в подъезд, поднялись на лифте на пятый этаж. Лифт не вонял – уже неплохо. Но я всё равно буду пользоваться лестницей. Мне нужна нагрузка. Я как зверь – должен двигаться. Не понимаю, как люди могут сидеть на месте часами. Работа в офисе явно не для меня. Нужно будет найти место для пробежек – подальше от людей и запахов.

Квартира оказалась просторной и светлой. Гостиная, кухня, две спальни, ванная и отдельный душ. Не самое худшее место из тех, где мы жили. Мама всегда старалась выбирать жильё получше, даже если мы задерживались ненадолго.

– Сойдёт, – сказал я, проходя по комнатам.

– Лучше, чем прошлое, – отозвалась мама.

По её виду было ясно: она не в настроении.

Мы спустились за вещами к нашей новой машине – теперь это был семейный седан. К машинам не было смысла привязываться: мы меняли их чаще, чем жильё. За пару заходов перенесли всё наверх. Самое ценное мама потащила сразу – сумку-холодильник. Она поставила её на кухонный стол и начала перекладывать мясо в морозилку. Сохранить еду при переезде всегда было самым сложным.

Я пошёл в свою комнату. Большая кровать, голубые обои, письменный стол, шкаф и компьютер – довольно неплохой, на нём даже можно будет играть.

Я начал раскладывать вещи из чемодана, осматривая пространство. Комнату недавно отремонтировали, мебель была новой. Она не пахла старыми жильцами, их запахи не въелись в стены и обивку. Хоть такая мелочь сегодня меня радовала.

Через какое-то время я вышел на кухню. Мама развесила травы по стенам и шкафам, как она всегда делала. Их запах немного перебивал тяжёлые городские ароматы.

– Это поможет, когда станет совсем трудно, – сказала она, не оборачиваясь.

Я наблюдал, как мама тщательно расставляет специи в шкафу, будто старается сделать это место хоть немного уютнее. Это был её способ сопротивляться хаосу, хотя она знала: рано или поздно всё снова придётся собирать.

Я кивнул. Травы действительно помогали. Хоть немного, но напоминали о природе. О том, что мы потеряли.

– Джим, я схожу в магазин за продуктами, – сказала мама, стоя в дверях.

Я кивнул, хотя прекрасно понимал – продукты нам не нужны. Это была лишь маскировка. Кофе, чай, крупы, консервы – всё, что долго хранится и не пахнет слишком сильно. Всё должно быть на виду, чтобы кухня не казалась подозрительно пустой. Открытая банка с кофе, крупа в пакете, сковорода на плите – иллюзия обычной жизни. Сейчас здесь было слишком чисто. Наверное, нам придётся время от времени ходить в магазин, чтобы соседи нас видели.

Когда мама ушла, я вернулся в комнату и сел за стол. Достал блокнот и начал рисовать. Я любил это с детства – рисование помогало мне отключиться. Когда карандаш касался бумаги, мир вокруг замирал, и я оставался наедине с линиями, которые сам создавал.

Несколько лет назад я начал продавать рисунки в интернете. Это приносило небольшие деньги, но давало мне чувство независимости. Собственные средства. Хоть что-то своё. Это была маленькая плата за всё, что мама сделала для меня.

Я огляделся. Комната была чистой, новой, почти безликой – она не казалась домом. Домом давно стало только то, что мы всегда брали с собой: сумка-холодильник, травы на кухне и мой блокнот. Всё остальное было временным. Наверное, поэтому я так держался за рисование – оно оставалось со мной всегда, несмотря ни на что.

Я провёл карандашом по бумаге, вырисовывая очертания города за окном – туман, небоскрёбы, мокрый асфальт. Здесь было иначе, чем в других местах. Холодно. Чуждо. И я не знал, задержимся ли мы надолго – или скоро снова соберём вещи и исчезнем. Как всегда. Мне хотелось в это верить.

Мне пришло сообщение. Это была Мария – она спрашивала, где я теперь. Я не ответил. Она была милой, доброй. Но наш мир не позволял привязываться. Любое сближение – это риск, а я не мог себе его позволить.

Скоро мама сделает нам новые документы, а я создам новые аккаунты. Это уже стало привычным ритуалом: новая личность, новый старт. Хотя, если честно, я ими почти не пользовался. Но в школе не поймут, если ты не ведёшь привычную жизнь. Как всегда, буду постить фото природы и свои рисунки. Ничего личного. Ничего настоящего. Как и в реальности – в цифровом мире лучше не оставлять следов.

Я бросил взгляд на компьютер. Может, поиграть? Я включил монитор, но почти сразу задумался. Раньше игры приносили мне удовольствие. Теперь – нет. Всё казалось однообразным и предсказуемым. Моей реакции было слишком много для них. Даже самые сложные уровни не представляли вызова. Онлайн-баталии наскучили – очередное «избиение младенцев». Победы не радовали, поражений не было. Азарт исчез.

Я выключил экран и вернулся к блокноту. Рисунок почти был готов.

Через пару часов я услышал, как мама вернулась. Скрипнула дверь, на кухне загремели пакеты. Я представил, как она методично раскладывает всё по местам: коробки, банки, крупы. Каждое движение – часть её стратегии выживания.

Я не пошёл к ней. Ей тоже нужно было время, чтобы прийти в себя. Эта жизнь выжимала нас до последней капли. Но мама всегда держалась. Всегда сохраняла контроль.

Я пошёл в душ. Тёплая вода смыла пыль с дороги. Я натянул пижаму и рухнул в постель.

Завтра будет новый день. Новый город, новая школа, новые лица. Но суть оставалась прежней.

***

На следующее утро я проснулся позже обычного – было уже десять. Давно я так долго не спал. Сквозь сон слышались приглушённые голоса в гостиной. Как и следовало ожидать, кто-то уже нагрянул знакомиться с новыми соседями. Неизбежность, от которой меня не спасло даже желание отлежаться в кровати подольше. Я никогда не любил эти утренние встречи. Странно, как люди стремятся к этим пустым знакомствам – будто можно просто так войти в чужую жизнь, ничего о ней не зная.

Я сел, перекинул ноги через край кровати и потянулся. Не хотелось выходить, но понимал: избежать знакомства не получится. Быстро оделся, пригладил волосы и, нацепив дежурную улыбку, вышел в гостиную.

– Доброе утро, Джеймс. Познакомься, это наша соседка – мисс Олдсон, – сказала мама, повернувшись ко мне с чашкой кофе в руках.

Передо мной стояла женщина лет шестидесяти. Крепкая, ухоженная, в элегантном костюме. Видно, что следит за собой: аккуратная прическа, лёгкий макияж. В её осанке читалась уверенность, почти напористость. Она улыбалась – широко, слишком приветливо. Мне всегда было трудно понять, что скрывается за такими улыбками. Может, просто вежливость. А может – что-то другое. Я, наверное, вечно искал скрытые мотивы, даже когда их не было.

И всё же меня кольнуло беспокойство. Её запах. Что-то не так. Почти неуловимый, но явный – запах болезни. Сердце. Оно сдавало. Возможно, уже скоро. Я заставил себя не подать виду. Мама, скорее всего, уже всё поняла. Она всегда замечала такие вещи быстрее меня.

– Доброе утро, Сара. Доброе утро, мисс Олдсон, – сказал я.

– Зови меня просто Тамара, – ответила она, показывая улыбку с чуть пожелтевшими, но ровными зубами.

– Джеймс, мисс Олдсон принесла яблочный пирог. Твой любимый, – сказала мама, явно стараясь создать тёплую атмосферу.

Значит, прогулки с пирогом сегодня не избежать. А я надеялся, что смогу остаться дома.

– Такому спортсмену нужно много еды, – засмеялась Тамара. – Ваша сестра уже столько про вас рассказала.

Похоже, нам повезло: Тамара была из тех, кто не станет докучать лишними визитами.

– Не волнуйтесь, я не надоедливая соседка, – продолжила она, словно подслушала мои мысли. – Сейчас пойду с подругами в бассейн – он тут рядом. Кстати, у меня есть кот. Не могли бы вы присмотреть за ним, когда я уеду в отпуск? Через пару недель.

– Конечно, – кивнул я, чтобы не начинать длинных объяснений. – Будем только рады помочь.

– Спасибо за кофе, Сара, – сказала она, допив последний глоток и поставив чашку на стол. – Рада была познакомиться.

Мама проводила её до двери. Когда она вернулась, то молча вылила кофе в раковину, даже не попробовав.

– Ну, могло быть и хуже, – сказала она, глядя на меня. – Похоже, не будет сильно досаждать.

Я кивнул. Это звучало скорее как надежда, чем вывод.

– Я записала тебя в школу неподалёку, – добавила мама, будто между делом. – Начнёшь через две недели. Понимаю, тебе нужно время привыкнуть к городу.

Опять школа. Боже, если ты есть – дай мне сил. Официально мне шестнадцать, но на самом деле – тридцать пять. Странное ощущение – переживать юность во второй раз. Выгляжу я, правда, на свои «официальные» шестнадцать, и это одновременно благословение и проклятие. Мы решили, что это мои последние два года школы, а потом, наконец, можно будет поступить в университет или пойти работать. И это здорово – потому что я больше не могу выносить контрольные, расписания и подростков.