Те, кто питаются тенью. Внешность обманчива, а голод неизбежен

Те, кто питаются тенью

Внешность обманчива, а голод неизбежен

Лана Джейн Блейк

© Лана Джейн Блейк, 2025

ISBN 978-5-0065-9048-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

От автора

Идея этой истории родилась благодаря моему мужу – человеку, который воспринимает мир острее и ярче, чем большинство. Его сверхчувствительность делает каждую эмоцию, звук, цвет и запах насыщенными, почти осязаемыми. Я всегда восхищалась этим: он замечает оттенки, ускользающие от меня, различает запахи, которых я не чувствую, и слышит звуки, проходящие мимо моего восприятия. Только он может разобрать состав блюда по его запаху. Только он, когда обнимает меня, может шептать: «Ты так вкусно пахнешь, я бы тебя съел». Именно он однажды сказал мне, что я пахну солнышком.

Но эта чувствительность – не только дар, но и испытание. Он не переносит шум и толпу. Любая одежда для него – дискомфорт: давит, натирает, мешает. Иногда я вижу, как его трясёт – не от холода, а от усилия сдерживать себя, чтобы не причинить мне боль, когда он в очередной раз тянется, чтобы укусить меня.

Однажды я задумалась: а что, если восприятие мира было бы не просто ярче, а фундаментально иным? Что, если вкус, запах, сама сущность жизни ощущались бы не так, как у нас? Что, если голод был бы не просто физической потребностью, а чем-то большим – кодексом, смыслом, философией? Так родилась эта история – мрачная, красивая, полная моральных дилемм, в которой границы между человеком и хищником размыты. Она не о чудовищах, а о тех, кто вынужден жить, следуя своей природе, даже если эта природа противоречит всему, что принято считать нормой.

Эта книга – о выживании. О любви. О границах, которые стираются, когда твоя суть требует совершенно иного.

Глава 1. Техасский закат

Целью жизни было мясо. Сама жизнь была мясом. Жизнь питалась жизнью. Все живущее делилось на тех, кто ел, и тех, кого ели. Значит, закон гласил: есть или быть съеденным. (Джек Лондон «Белый Клык»)

Я ещё раз обвёл взглядом полупустую комнату, стараясь запомнить каждую деталь. Всё ли собрал? Да. Мои вещи уже аккуратно упакованы. Мебель осталась на своих местах – мы никогда не перевозили её с собой. Слишком большая роскошь для тех, кто живёт на бегу. В новом городе нас уже ждёт квартира, укомплектованная всем необходимым. Просто очередное временное пристанище. Через несколько месяцев – снова переезд, новая жизнь.

Где-то в глубине квартиры слышались мягкие шаги матери. Она, как и я, прощалась с этим местом – тихо, без слов. Я знал: она проверяет каждый угол, чтобы не осталось ничего, что напоминало бы о нас. Мы не оставляем следов. Мы – тени.

Через пару минут она вошла в мою комнату. В её взгляде не было тревоги – только привычная нежность. Она знала, как я ненавижу переезды. Знала, что я мечтаю остановиться. Мечтаю о доме, в котором можно остаться навсегда.

– Ты всё собрал, сынок? – её голос звучал ровно, но в нём слышалась осторожность.

– Да, – кивнул я. – Я только в лес схожу. Ненадолго.

Я старался говорить уверенно. Надеюсь, она не заметила на моём лице ничего лишнего.

Она кивнула. Её губы дрогнули в лёгкой, почти неуловимой улыбке.

– Мы уедем через час. У тебя есть время.

Она закрыла за собой дверь. В комнате стало слишком тихо. Какое счастье, что мы понимаем друг друга без слов. Хотя иногда мне хочется, чтобы она знала, как сильно я устал бежать.

Я ещё раз оглядел комнату. Зелёные стены, кровать, стол, шкаф, бордовые занавески – всё оставалось на своих местах, но уже казалось чужим. Маленький дом, недавно бывший моим убежищем, стал просто очередной остановкой на бесконечном пути. Уют растворился, оставив лишь лёгкий привкус грусти.

Я подошёл к окну, открыл его и впустил в комнату прохладный октябрьский воздух. Глубоко вдохнул. Оставаться здесь дольше было невыносимо.

Я вышел из дома.

Внизу, за краем двора, в лучах заходящего солнца мерцало озеро – моё любимое место. Только здесь моя истерзанная душа хоть на мгновение находила покой. По вечерам я спускался к воде, слушал плеск волн, шорох ветра в прибрежных деревьях, растворялся в тишине. Здесь можно было отключиться от мыслей.

Сегодня озеро встречало меня в последний раз. Я пытался запомнить всё: зеркальную гладь воды, серебристые полосы света на её поверхности, тяжёлый запах сырой земли. Потом, когда это останется лишь воспоминанием, я попытаюсь вернуть его на бумаге. Я достал блокнот и быстро сделал набросок. Линии и штрихи – только тень той красоты, что окружала меня сейчас.

Я направился в небольшой лес за озером, совершая свой привычный ритуал. Маленький оленёнок остановился в нескольких шагах, посмотрел на меня и нерешительно подошёл ближе. Его мать стояла в стороне, наблюдая. Наверное, как и любая мать, она считала, что я – не лучшая компания для её ребёнка. И в чём-то была права.

Мы виделись почти каждый вечер. Он привык ко мне, доверял. А она – нет. Она только наблюдала издали, не приближаясь. И всё же прощаться мне предстояло именно с ним. Не с людьми, окружавшими меня всё это время, а с этим существом, ставшим мне родным.

Я провёл ладонью по его тёплой шерсти. Он, словно чувствуя скорую разлуку, ткнулся носом в мою руку. Мы постояли так несколько минут. В его тёмных глазах блеснули слёзы.

– Не расстраивайся, дружище. Это ещё не конец света. Всё у тебя будет хорошо, – сказал я, стараясь не выдать дрожь в голосе.

Я не любил долгих прощаний. Они разрывали душу. Поэтому просто развернулся и пошёл к машине, даже не оглянувшись.

Я буду скучать. По утреннему свету, проникающему в комнату сквозь бордовые занавески. По лёгкому ветерку, приносящему свежесть. По покою, пропитавшему это место.

Но уже сейчас мысли о будущем вытесняли воспоминания о прошлом.

Льяно был хорошим местом – тихим, почти незаметным на карте. Но для нас он стал всего лишь ещё одной точкой на бесконечном маршруте. Очередной остановкой перед следующим городом.

На этот раз – Сиэтл.

Огромный, шумный мегаполис, казавшийся мне полной противоположностью всему, что я любил. Я уже представлял холодный дождь, серое небо и нескончаемый поток людей. Эта перспектива пугала. Но мама считала, что сейчас нам нужно именно туда.

Она всегда выбирала места, где мы могли бы остаться невидимыми. Логично затеряться в мегаполисе. Но с нашими особенностями это было, мягко говоря, непросто.

С улицы донёсся глухой хлопок – мама закрыла багажник. Значит, пора ехать.

Все наши вещи умещались в несколько чемоданов и коробок – вот и весь наш мир. Я сел на переднее сиденье рядом с ней. Она выглядела уставшей. Подготовка к переезду всегда отнимала слишком много сил и нервов.

А впереди нас ждал долгий путь – тридцать пять часов за рулём. Мы будем сменять друг друга, чтобы не останавливаться на ночлег.

В дороге мы всегда чувствовали себя увереннее, чем на месте.

– Когда будем проезжать мимо дома Стивенсонов, останови. Мне нужно отдать книги Марии, – сказал я.

Мама кивнула, и спустя десять минут машина притормозила у большого белого дома с красной дубовой дверью.

Я вышел, натянув на лицо дежурную улыбку, и постучал. Через несколько секунд дверь открылась, и на пороге появилась Мария. Она улыбалась – тепло, искренне, как будто в жизни вообще не бывает ничего плохого.

– Возвращаю книги, как и обещал, – сказал я, протягивая ей стопку.

Она взяла их автоматически, но тут же нахмурилась.

– Так вы всё-таки уезжаете? – её голос дрогнул. – Я думала, твоей сестре нравилось работать у моего папы.

– Нравилось. Но ей предложили другую работу, – ответил я, не вдаваясь в подробности.

Мария кивнула, стараясь не встречаться со мной взглядом.

– Ну, пиши мне. В конце концов, и на расстоянии можно поддерживать связь.

В её голосе звучала надежда. И мне искренне не хотелось её разочаровывать.

– Конечно. Мы будем на связи, как ещё? – соврал я.

Она не заметила лжи. Или просто не захотела замечать.

Я протянул ей рисунок – её портрет. Нарисовал его со скуки на уроке, наблюдая за ней.

– Спасибо огромное, – её глаза вспыхнули радостью, и она обняла меня.

Я не ответил на объятие. Просто развернулся и пошёл обратно к машине.

Мама смотрела перед собой, давая мне пространство.

А внутри меня билось только одно: на расстоянии отношения не удержать. Тем более что через пару суток у меня будет новое имя, новая одежда, новая причёска. Конечно, я не изменюсь до неузнаваемости, но люди редко замечают детали. Для них я стану тем, кем они захотят меня видеть.

И тем, кем я сам решу быть.

– Готов? – спросила мама, не отрывая взгляда от дороги.

– Как всегда.

Она кивнула и нажала на газ. Красная дубовая дверь осталась позади.

Мама включила радио. Меланхоличная песня Radiohead идеально ложилась на моё настроение.

Когда мы проезжали мимо озера, я бросил на него последний взгляд. Оно мерцало в лучах заката, будто прощалось со мной. А у кромки леса, в тени деревьев, стоял Бемби. Он смотрел прямо на нашу уезжающую машину. Я резко отвёл взгляд, перевёл его на сжатые кулаки. Глубоко вдохнул, выдохнул, медленно расслабляя пальцы.

Дорога тянулась вперёд, унося нас всё дальше от знакомого и привычного. За окном мелькали пустые поля, редкие деревья, а потом вдалеке появились огоньки придорожных кафе и заправок. Мы молчали, слушая музыку. Мама сосредоточенно вела машину, а я думал о том, что ждёт нас впереди.

За всю свою жизнь я не жил в городе с населением больше двадцати тысяч человек. И теперь не мог даже представить, какой кошмар ждёт меня в этих каменных джунглях. Вряд ли у меня там будет возможность выбраться на природу. Только асфальт, стекло и тысячи машин.

Я не понимал, почему этот переезд казался таким тяжёлым, почти невыносимым. Мы делали это год за годом, и я давно привык собирать вещи, оставлять жильё, прощаться с местами, к которым не успевал привязаться. Но сейчас меня трясло – как человека, переборщившего с кофеином.

Мама всё так же молчала, сосредоточенно глядя на дорогу. Казалось, ей не до разговоров. Она всегда выбирала для нас тихие, уединённые места – там, где мало людей, но много воздуха, простора и тишины. Умела создать уют даже в самых скромных домах. Эти постоянные переезды не были её прихотью – это была необходимость. Суть которой я понял не сразу.

Я пытался помогать, но мои возможности всегда были ограничены возрастом. Хотя теперь, по крайней мере, я мог водить. И это стало для меня настоящим удовольствием. Я любил скорость. Любил ощущение контроля – над дорогой, над машиной.

Хотелось верить, что когда-нибудь я смогу контролировать и свою жизнь.

Мы ехали уже несколько часов. Ночь сгущалась, и звёзды за окнами становились ярче. Где-то вдали замерцали огоньки небольшого городка, но мы проехали мимо, не сбавляя скорости.

Мама хранила молчание – значит, так надо. Она расскажет, почему выбрала этот город, но только когда посчитает нужным.

«Всего на год», – повторял я себе, глядя на темнеющие силуэты деревьев за окном. Возможно, даже меньше.

– Мама, что ты чувствуешь? – спросил я наконец.

Она не сразу ответила, словно не услышала. Но спустя несколько секунд, не отрывая взгляда от дороги, произнесла:

– Я чувствую, что нам нужно туда поехать. Не только из-за меня или моего хобби… Там есть что-то ещё. Что-то важное.

Я ждал продолжения, но она замолчала.

Да, её интуиция редко подводила. Она всегда знала, когда пора собираться и исчезать, кого стоит избегать, а с кем – держать контакт. Кто-то назвал бы это даром, но я считал, что это просто внимание к деталям и умение анализировать. Способность, которая есть у всех, но которой редко учат – нас с детства приучают игнорировать интуицию, подчиняясь правилам и комфорту большинства.

– А если что-то пойдёт не так? – спросил я. – Это же мегаполис. Риски огромные.

Мама нахмурилась. Казалось, она не хочет продолжать разговор, но потом тихо сказала:

– Джимми, пообещай мне, что если случится что-то плохое, ты спасёшь себя. Ты не станешь рисковать ради меня.

Меня передёрнуло.

– Как ты можешь так говорить? Ради кого мне ещё рисковать?

Я снова сжал кулаки. Глубоко вдохнул, выдохнул, расслабил пальцы. Открыл глаза и посмотрел на неё.

Мама покачала головой, будто знала то, чего не знал я.

– Скоро ты поймёшь, – сказала она отстранённо, почти как бы про себя. – Поймёшь, что есть вещи важнее меня.

Её слова повисли в воздухе.

Я хотел возразить, но сдержался. Спорить с ней было бесполезно. Иногда она становилась непробиваемой. Впрочем, я унаследовал это от неё. Иногда и мне хотелось спорить до посинения.

Мама вдруг изменила тему:

– Нас преследует полиция. Веди себя естественно.

Я вздрогнул. «Веди себя естественно.» Это как вообще?

Через несколько минут позади нас раздался сигнал полицейской машины. Мама спокойно съехала к обочине.

Полицейский подошёл, осветив салон фонариком. Мама опустила стекло и улыбнулась. Она умела сбивать мужчин с толку – и знала это. Полицейский не стал исключением. Я выдохнул. От него не веяло угрозой, похоже, обычная проверка.

– Куда направляетесь? – спросил он, возвращая себе серьёзный вид.

– В Вашингтон, сэр, – ответила мама. – Моему брату скоро поступать в колледж.

Полицейский просмотрел документы и кивнул:

– Всё в порядке, мэм. Только будьте осторожны. В тех краях орудует маньяк. Пока не можем его поймать.

– Не волнуйтесь, офицер, – улыбнулась мама, заводя мотор. – Я могу за себя постоять.

Полицейский замешкался, но ничего не сказал и вернулся к машине.

Как только он отъехал, мама произнесла:

– Надо будет сменить машину.

Я снова посмотрел на небо. Звёзды сияли так ярко, что казались совсем близкими. В большом городе их почти не видно. Но теперь мне казалось, что небо изменится для меня навсегда.

Всю ночь мы мчались без остановки. К полуночи я сменил маму за рулём. Нам придётся заехать в ближайший крупный город и оставить этот пикап. Маловероятно, что полиция станет его проверять, а если и станет – на нём ничего нет. Но излишняя осторожность ещё никому не вредила.

В нашей ситуации даже мельчайшая ошибка может стоить слишком дорого. У нас нет права на промах. Никогда не было.

Мать уснула, укрывшись старым пледом. Я посмотрел на неё – такая же молодая и безумно красивая. Идеальная кожа, длинные ресницы, пухлые губы. Этого у неё никто не отнимет.

Я включил любимый альбом Muse и утонул в музыке – чтобы хоть ненадолго отвлечься от мысленной жвачки. С кочевой жизнью я давно смирился. Но смирение и принятие – это две совершенно разные вещи.

Однажды я понял, почему мы живём именно так. Долгие месяцы отрицания сменились борьбой с новой реальностью, пока я, наконец, не смирился с неизбежным. Теперь, проезжая мимо тихих домов, где люди мирно спят в своих постелях, я кусал губы до крови и так сильно сжимал руль, что боялся его вырвать. Большинству из них повезло провести свою жизнь в одном месте. У них есть дом.

У них есть возможность обживать пространство, накапливать любимые вещи, привязываться к людям, дружить, любить, жениться, растить детей. Они могут строить планы. А мы обречены жить на бегу. Кочевники.

Всё, что у меня есть – и, возможно, всегда будет, – это мать и дорога. Постоянно меняющиеся стены. Лица, которых хватает лишь на краткие эпизоды. Ни корней. Ни стабильности. Ни дома. Только ветер, шоссе и отсутствие покоя. Больше похоже на чистилище для таких, как мы.

Я знаю, что бессмысленно снова и снова прокручивать эти мысли. Жизнь несправедлива. Она не оставляет ни выбора, ни альтернатив.

Если бы не мать, я давно бы оборвал эту бесконечную гонку. Но я не могу так поступить с ней. Она – мой единственный якорь. Моя единственная привязанность. Я осознаю, что являюсь её утешением. Её смыслом. Ради меня она продолжает бороться. Она нашла свою цель – и этой целью стал я.

Я нужен ей. Пусть всё остаётся так. Пока.

Мы продолжали ехать, и ночь всё плотнее окутывала дорогу. Я смотрел в окно, наблюдая, как звёзды исчезают за тонкой завесой облаков. Странный момент – время между завершением прошлого и началом нового. Тишину нарушало только тихое урчание мотора.

– Ты устал? – спросила мама, мельком взглянув на меня.

Я покачал головой.

На самом деле усталость уже осела внутри. Но не физическая. Я никогда не говорил ей об этом – не хотел, чтобы она волновалась. У нас и без моих душевных метаний, больше подходящих для барышень из готических романов, хватало проблем. Она слишком многое сделала для меня, чтобы я мог позволить себе слабость.

Вдали показался съезд с шоссе. Я свернул на небольшую площадку для отдыха. Ни людей, ни машин – только ночной ветер, шуршащий в кронах деревьев, и приглушённый свет фонаря у края дороги.

– Нужно немного размяться, – сказал я, выключая двигатель.

Мы вышли из машины. Воздух был свежим, прохладным. Лёгкий туман стелился над землёй. Мама отошла к столу для пикника, потянулась, вытянув руки. Я направился дальше – к небольшому холму, возвышающемуся над площадкой.

С вершины открылся вид: длинная, извилистая лента шоссе уходила в темноту, редкие фары машин прочерчивали её светом. Я смотрел на дорогу – и вдруг понял: она не враг.

Почему это пришло только сейчас? Может, я просто был слишком упрям, чтобы признать очевидное. Дорога и вечное скитание – не наказание. Это то, что мы выбрали. Или то, что выбрало нас.

Я всегда винил жизнь за несправедливость, пытался бороться. Но теперь понял: нести груз прошлого бессмысленно. Мы не можем изменить то, от чего бежим. Но можем выбрать, как к этому относиться.

Я достал из кармана маленький камень. Нашёл его на берегу озера в Канаде, когда мне было одиннадцать. Именно тогда я впервые понял, какая жизнь нас ждёт. Этот камень был моим талисманом, напоминанием о коротких моментах покоя. Я сжал его в ладони. А потом разжал пальцы.

Камень исчез в темноте. И вместе с ним ушла тяжесть. Страх перед будущим. Обида на жизнь.

Интересно, почему озарение приходит именно так – внезапно? Как осознание, что ты болен. Что человек, которого ты любил, выбрал кого-то другого. Что твой близкий больше не вернётся.

Я вернулся к машине – спокойным.

Мама прищурилась, внимательно глядя на меня:

– Ты в порядке?

Я улыбнулся. Впервые за долгое время – искренне.

– Да. В порядке. Поехали. Нам надо сменить машину.

Она ничего не сказала, но я заметил, как её напряжение немного спало. Мы сели в машину, и она завела мотор. Свет фар разрезал темноту, и мы двинулись дальше. Теперь дорога не казалась мне пугающей.

Это была не просто необходимость. Это был наш путь.

Через неcколько месяцев в новостях скажут, что в Сиэтле найдено тело. Мы будем уже там.

Глава 2. Грех по наследству

Я не сразу понял, что отличаюсь от других. Это осознание пришло ко мне, когда мне было около пяти лет. Родители и воспитатели устроили праздник в парке для нашей группы – мой первый день в детском саду. Мне очень нравилось там: столько детей, игр, новых впечатлений. Но было одно большое исключение.

Еды вокруг было много. Её запахи витали повсюду, словно невидимая паутина – заползали в нос, цеплялись за сознание. Дети просили у взрослых сладости, с аппетитом ели мороженое и снеки. Я тоже бегал, прыгал, гонялся за мячом – я всегда любил физическую активность.

Но стоило кому-то из воспитателей попытаться угостить меня чем-нибудь, как меня начинало мутить. Я не мог даже смотреть на еду, а её запахи и вовсе вызывали настоящий ужас – будто жгли мне ноздри, превращая воздух в яд.

Воспитатели недоумевали. Они пытались меня уговорить, протягивали конфеты и фрукты с улыбкой, но ничего не помогало. Тогда я ещё не умел скрывать свои реакции: лицо непроизвольно кривилось, отвращение было слишком заметным. Всё это привлекало внимание, заставляло окружающих смотреть на меня ещё пристальнее. Их взгляды – недоумённые, но почти обвиняющие – сводили меня с ума.

Тогда я впервые почувствовал, что со мной что-то не так. Я наблюдал, как сверстники радостно поедают угощения, и пытался понять, почему у меня не возникает такого же желания. Сначала думал, что просто не голоден, но чем дольше длился праздник, тем больше меня тревожило собственное поведение. Я чувствовал голод, но не к той пище, которая была вокруг. Это было странно, и я не мог объяснить это ни себе, ни тем более другим.

Помню, как один мальчик уронил мороженое и расплакался. Воспитатель сразу дал ему другое, а я просто смотрел и не мог понять: почему мне не хочется того же? Это чувство было чужеродным, почти животным – будто я оказался не в своём теле.

Вдруг мой взгляд зацепился за мужчину, проходившего мимо по дорожке. Высокий, загорелый, с небольшим порезом на руке. Крошечная капля крови стекала по его пальцу, и мне показалось, что я чувствую её запах.

Этот момент врезался в память. В тот день я не нашёл объяснения происходящему – только чувство, что я другой. Тогда я ещё не знал, что это значит, но внутри зародилась тревога, которая больше никогда меня не покидала.

Мама тоже была на празднике. Она держалась в стороне, непринуждённо болтая с другими родителями, но её взгляд то и дело возвращался ко мне. Я не осознавал, что она не просто наблюдает – она тревожится. Теперь я понимаю: мама сомневалась, но у неё не было выбора. Ей нужно было работать, а детский сад казался наилучшим решением.

Она заранее предупредила воспитателей: у меня редкое генетическое заболевание, строгая диета, никакой еды из садика. Те выслушали, кивнули, заверили, что всё будет в порядке. Но с каждым днём их отношение менялось. Дети ели вместе, а я – нет. Сначала меня жалели, как «бедного больного мальчика». Потом смотрели с недоумением. А некоторые – с раздражением. Я чувствовал это даже в пять лет. Чувствовал, но не понимал, что именно во мне не так.

А потом случилось то, что должно было случиться.

Одна из воспитательниц – пожилая женщина с вечно строгим лицом, будто сделавшая своей миссией накормить всех детей подряд – вдруг решила, что моя мать просто выдумала болезнь. Она подозвала меня, ласково улыбнулась, словно пыталась приручить дикого зверька, и протянула булочку с вареньем.

Я помню этот момент до мельчайших деталей.

Запах был слишком резким. Липкая сладость с кислинкой ввинтилась в нос, ударила в мозг – и меня сразу замутило. Но воспитательница смотрела так, будто ждала от меня чуда. Осторожно, с замиранием сердца, я откусил крошечный кусочек. Проглотил. Сначала – ничего. А потом мир резко накренился. Желудок сжался в судороге, в горле запершило, и я, шатаясь, побежал прочь.

Меня вырвало у качелей. Прямо на гравийную дорожку.

Крики. Суета. Запах железа во рту. Воспитательница вскочила, что-то лепетала, потом стремительно повела меня к маме – той самой, с которой ещё пять минут назад уверенно что-то обсуждала. Теперь её лицо побледнело. Она металась взглядом между мной и моей матерью, пытаясь объясниться.

Мама молча выслушала, а потом ровным голосом сказала:

– Завтра он не придёт. У него будет болеть живот.

Она была права. Вечером меня скрутило так, что я лежал, свернувшись калачиком, и даже не мог плакать. Боль растекалась по животу вязкой, тянущейся волной. Мама сидела рядом, гладила меня по волосам, поила отварами, что-то тихо напевала.

Тогда я окончательно понял: я другой. Я никогда не смогу есть то, что едят остальные.

После этого я начал учиться маскироваться. Научился подавлять рвотные позывы, если кто-то пытался меня угостить. Брал конфеты и прятал их в карман, чтобы потом незаметно выбросить или отдать. Почему-то взрослые всегда хотели меня накормить.

Постепенно я понял: запахи еды никуда не денутся. Они везде. В руках людей, в воздухе, даже в волосах. И мне оставалось только терпеть.

Я не знал тогда, что впереди нас ждёт бесконечная дорога. И что терпение станет моим самым ценным навыком.

Но еда была не единственной моей странностью.

С самого детства я замечал, что моё тело отличается от других. Сначала – мелочи: я быстрее бегал, дольше мог висеть на турнике, почти не уставал. Но с возрастом разница становилась всё очевиднее. Я был как бы… не таким, как все.

Я был сильнее большинства детей. Легко мог сломать толстую ветку, с которой другие мальчишки возились по десять минут, не в силах даже сдвинуть её с места. Однажды, когда мне было около девяти, я поднял велосипед и перевернул его одной рукой. Даже не напрягаясь. Моя реакция была такой быстрой, что я ловил падающие предметы раньше, чем люди замечали, что что-то уронили.