Полная версия
Ракушка
Мне звонили знакомые, звали куда-то, спрашивали, как у меня дела. Я подвисала. Отказывалась от встреч. Молчала про рак. Что-то отвечала… Мысленный ответ был один: «Я выживу и перезвоню» [8].
Оказалось, у меня язва желудка и оперироваться пока нельзя. Нужно сдавать гистологию, чтобы узнать, может это тоже рак или метастазы. Глотать трубку. Ехать на трепан-биопсию. Таким пистолетом с иглой протыкают грудь, целясь в опухоль, чтобы взять образцы тканей раковой опухоли для определения параметров злокачественности. «Пиф-паф! И вы покойники, покойники, покойники!». У меня тогда шли месячные и болевой порог был высокий. Я подскочила от выстрела, казалось, меня прямо на кушетке застрелили в упор в сердце.
«Трепанашки из регионов» – так называют женщин с подозрением на рак груди, которые приезжают из городов области в Каменский филиал областного онкодиспансера. Я, несчастная «трепанашка» из региона, рыдала в больничном коридоре после процедуры от боли и ужаса. И это только начало? Взять образец ткани? А что же будет дальше? Как я это вытерплю?!
И хроническое недоумение «Что я здесь делаю? Это происходит со мной на самом деле?».
Из отпуска я вышла на работу и еще успела полтора месяца покололотить портреты.
– У меня еще язва желудка, – поделилась я с коллегой Гогой.
– Молодец. Дело ясное, что дело темное. Не переживай. Все закончится. В крайнем случае, кремацией, – подбодрил он.
Гога – бригадир ретушеров. Он же Георгий Иваныч, он же Жора – мастер на все руки. Самый человечный парень в этом «Вечном огне». Глуховатый, с аппаратом-наушником, в очках и с бородкой, перевязанной силиконовой резиночкой. Слушает хард-рок и хэви-метал с налетом готики и «мертвечины».
Год назад он был моим учителем по ретуши и гравировке портретов. Объяснял элементарные вещи.
– Гога, что такое надгробка?
– Каменная плита, которую сверху кладут на могилу, чтоб покойник не вылез.
Мы ругались и мирились. Я благодарна ему за терпение. Мудрость. Чувство юмора. Готовность прийти на помощь. Гога давал не рыбу, а удочку. Все шишки – твои. Но я помогу. Не брошу.
Он не бросал. Никогда. Чем больше его узнавала, понимала, что передо мной – матерый атеист, который поступает в жизни как истинный христианин. Любимая фраза: «Если долго вглядываться в бездну, бездна начинает вглядываться в тебя» [9].
Алину – вторую ученицу, с которой мы одновременно пришли в «Вечный огонь», он долго не допускал до святого – станков. Я уже вовсю колотила реальные заказы на стелах, а Алина еще по сто раз переделывала ретушь. Помню, она неделю ретушировала фотку мужчины с фамилией Мельник. Переделала. Походит Гога, смотрит в монитор, вглядывается в бездну.
– Ну и чем старый Мельник отличается от нового? [10].
«Бездна» -Мельник вглядывался в Алину. Поэтому меня, так резво начавшую, Алина и коллеги иже с ней тихо возненавидели.
Курлык
На Хэллоуин Наташа (моя старшая сестра) организовала семейную вечеринку. На ней я сообщила о своем раке. Страшная история на Хэллоуин. Год назад мы похоронили бабушку, мамину маму.
Первая реакция мамы и сестры: «Рядом с бабушкой на кладбище есть место. Мы брали под два захоронения!».
Мы бодрились, смеялись и шутили. И совершенно не представляли, что это и как это будет.
В тот период я смотрела «Во все тяжкие». Лучший сериал, который я бы рекомендовала смотреть людям с онкологией. Он совсем не про рак. Про жизнь и крутые, простые ценности: семью, доверие, дружбу, преданность, верность, любовь. А рак, это так, фоном. Дополнительная опция для большего драматизма. Но не главное.
Из нашего посмотрела «275 причин чтобы жить». Полине Максимовой идет быть лысой. Очень секси, хрупкая и трогательная, как олененок Бэмби. Начало сериала меня расстроило. А где лечение? Борьба? Преодоление? Как всё происходило? Где стадии принятия неизбежного? Проживание этапов. Отрицание, гнев, торг, депрессия, смирение?
А тут бац – вы здоровы, вы победили, идите и живите. Ну, так не интересно. Сейчас я понимаю, это и есть САМОЕ интересное. Как жить дальше. Потому что как раньше уже не будет, не получится. Всё изменилось. Ты изменилась. Окружение. Отношение к тебе. Твои возможности. Физические, психические. В этом плане «мои драконы» куда реалистичнее, чем жизнь героини Максимовой. Поэтому, обещаю, будет интересно.
Интересно даже то, к примеру, как пишет человек под «химическим» мозгом. Может, вот откуда Донцова генерировала тонны иронических детективов?
Состояние «химио мозга» (chemo brain) – когнитивные нарушения и поведенческие изменения, ухудшение памяти, внимания, мышления, нарушения равновесия и координации движений.
Мы с Олегом называем это «курлык». Голубь Валера поселился в моей голове. Я туплю, спрашиваю сына о какой-то чепухе, провожая в школу говорю «с новым годом, сынок», нюхаю часы, чтобы понять, который час, просыпаюсь, не понимая, где я. Олег смотрит, спрашивает: «Курлык?». Мы улыбаемся и хихикаем.
Да, курлык.
Все песни – про рак
Когда мне поставили диагноз «рак», я перестала слушать музыку. Потому что все песни вдруг стали «про рак». Все до одной. Абсолютно. Названия, строчки. Всё про рак, даже не сомневайтесь.
Земфира «До свиданья, мой любимый город!» (прощается, умирает).
Песня «Хочешь»: «Пожалуйста, не умирай, или мне придется тоже…» (тут всё понятно без пояснительной бригады).
«Агата Кристи». «Каменное сердце» (точно про рак, сердце окаменело от боли предательства и перспективы умереть).
Сурганова. Тут точно про рак, ведь она сама несколько лет боролась с раком.
«Квест Пистолс». «Ты так красива, невыносимо…» («невыносимо», потому что у тебя рак, и ты умрешь).
«Смысловые галлюцинации» – практически все песни про рак. Песня «Остановите звездопад»: «Греет душу чужое горе, а свое на миг притаилось…».
У Дельфина все песни про рак. У Линды тоже. В общем, я могу перечислять бесконечно, никому не переубедить меня.
«Кукушка» Цоя в исполнении Полины Гагариной – это просто гимн раку.
Песен еще не написанных сколько?
Скажи, кукушка, пропой! (Доктор, сколько мне осталось?).
В городе мне жить или на выселках? (поживу еще или пора на погост?).
Камнем лежать (в могиле под надгробной плитой) или гореть звездой, звездой? (мама не умерла, она на небе звездочка теперь, помаши маме ручкой).
Солнце мое, взгляни на меня! (инсоляции запрещены онкобольным до конца дней).
Моя ладонь превратилась в кулак (стадия ярости к здоровым людям, «почему я?»).
И если есть порох, дай огня! Вот так (если есть смысл в этом лечении, и оно продлит жизнь, дай сил его выдержать. Если есть жажда жизни, но жизни осталось мало, проживи ее на всю катушку!).
Дальше апофеоз темы рака.
Кто пойдет по следу одинокому?
Сильные да смелые головы сложили в поле, в бою (тысячи, миллионы женщин, сильных, смелых, боролись, горели, пытались, но умерли).
Мало кто остался в светлой памяти,
В трезвом уме, да с твердой рукой.
В строю, в строю (пройдя химию, операции, облучение, кто-то выжил и выторговал себе еще 5—10 лет жизни, но мало кто «в строю» и может жить полноценно. Рука опять же, лимфостаз после мастэктомии).
Где же ты теперь, воля вольная (прощай, прежняя жизнь, все тебя забудут и не будут никуда звать)
С кем же ты сейчас ласковый рассвет встречаешь? Ааааааатветь!!! (вопрос бывшим, которые бросили женщин, узнав о диагнозе)
Хорошо с тобой, да плохо без тебя:
Головы да плечи терпеливые.
Под плеть, под плеть… (терпите, женщины, грудь – под плеть. Грудь отрежут. Волосы – под плеть. От химии они выпадут. «Плечи терпеливые». Быть терпилой – удел онкобольной. Терпеть придется много: боли, физической, моральной, хамства, равнодушия).
В общем, вы поняли.
Если послушать еще и Пугачеву «Я пою», то можно повесится сразу. Или застрелиться.
…Ты всё взяла, ну что ж, изволь
А мне оставь хотя бы боль…
И припев (можно ставить табуретку и совать голову в петлю):
Ничего я не жду, в мире целом
У любви на виду, под прицелом
У судьбы на краю, в зимнем поле
Всё стою и пою, я от боли
От боли я пою, люблю…
Вот ты одна в поле – со своим раком. Со своей болью. И всё, что тебе осталось – это петь от боли. Точнее, выть.
Успеть!
Я пишу личный дневник в тетрадки хаотично, урывками, с мыслями «Успеть!». Ты в переходе. Успевай.
Успеть записать это, не забыть записать то. Я знаю, у меня будет армия читателей. Сейчас те, кто заболели и в начале пути, ищут: книги, дневники, форумы. Я сама искала. Информации так много, но так мало. И всё не то, не то… Не отзывается, не откликается, не помогает. Моя книга поможет.
Мы вместе будем искать точки опоры. Мы будем цепляться за жизнь изо всех сил. Пробовать всё, чтобы выбраться из клешней рака
Эксперты считают, что рак молочной железы станет самой частой опухолью у россиян в 2036 году. Таковы результаты исследования, проведенного в Бюро по изучению рака. Заболеваемость этим видом рака в России увеличится почти на треть, но до сих пор не выяснены главные причины такого тренда.
В ближайшие 15 лет в России заболеваемость РМЖ вырастет на 13 тысяч случаев в год. Эти результаты похожи на тенденции в мире. Согласно американским данным, РМЖ в 2040 году возглавит топ-5 самых частых опухолей у женщин США, и также, как в России, окажется на втором месте по смертности только после рака легкого.
Почему женщин так косит этот рак груди? Что за напасть? Что хочет от нас природа? Или этот жестокий, обиженный на женщин, Бог Стаса? Пробудить нашу истинную сущность? Наказать нас за нелюбовь к себе? Перепрошить, перезагрузить наши мозги? Вывести новый вид женщин, которые ценят каждый миг жизни и излучают безусловную любовь здесь и сейчас?
Я буду искать ответы на протяжении всего своего дневника. В любом случае, мои «драконы» точно пригодятся нам и потянут на крепкое социальное высказывание.
10-й день после первой химии. Волосы на месте. Сходила на ВК (врачебная комиссия). Продлила больничный. Без происшествий. Купила глазные капли. Глаза сухие и постоянно слезятся. Приготовила макароны по-флотски. Заплатила на Интернет.
Всё живое хочет жить
Расскажу об операции. 14 декабря 2023 года.
Я очень хотела, чтобы операция состоялась в уходящем году. Как будто бы я оставлю в старом году весь этот рак, и шагну в Новый год, как в новую жизнь. Я поехала в Каменск. В этом городе я была не раз. На свадьбе у студенческой подруги. Потом закрутился яркий, но непродолжительный роман со свидетелем со стороны жениха. По закону жанра я была свидетельницей. Мы тусили на даче, отмечали какие-то дни рождения. Теперь поездки в Каменск связаны с жутким раком.
Оформление, анализы, палата. Соседки. Вопросы, истории. Вечером – две важные встречи: с хирургом и анестезиологом.
С хирургом.
– Замужем?
– Нет.
– На полное удаление молочной железы согласны, – вопросительной интонации нет.
Подпись.
С анестезиологом.
– Аллергии на лекарства есть?
– Нет. Я точно не очнусь во время операции? Я точно буду крепко-крепко спать? – всё, что меня волнует сейчас.
– Я постараюсь, – снисходительная улыбка.
Всё кратко и по делу. Просто очередная «молочка» в трудовых буднях онкодиспансера. Так был подписан приговор моей несчастной, пораженной раком, левой груди. Которая выкормила грудью двоих детей. Служила мне верой и правдой. Но подвела. Никаких разговоров про дальнейшую реконструкцию. Я скована ужасом. Я согласна отрезать не то что грудь, но и руку, и ногу. Только отрежьте от меня этот рак, отделите меня от него.
«Не думай о реконструкции. Жить хочешь – забудь. И живи» – сказала санитарка.
В мире – тенденция на органосохраняющие операции при РМЖ, с одномоментной реконструкцией. Но я не думаю, что здесь, на Урале, прогресс не дошел. Дошел, и делают резекции и сохраняют грудь, и ставят импланты. Видимо, у меня такой случай. Убрать полностью, от греха подальше. Я согласна. Доверяю врачам.
Каменский филиал онкологического диспансера – старенький, но здесь по статистике лучшая выживаемость, чем в навороченном, более технологичном, современном областном филиале. Протоколы лечения одинаковы, хоть это евро-люкс онко-центр, хоть обшарпанные стены и дух советского союза в больничных коридорах.
Главное, как везде – люди. Врачи. К кому повезет попасть в руки. У хирурга Орлова – стаж 40 лет. Он знает, что делает.
Утро. На улице -37. Не вставая, надеть чулки. Не пить, не есть. Обход. Медсестра. Катетер. Пошли. Очень холодно в операционной. Я голая. В носках и чулках. Зубы стучат от холода и страха. Катетер в вену. Укрыли двумя одеялами. В операционную начинает подтягиваться медперсонал. Первая операция с утра. В вену начинают вводить лекарства. Я плыву, но еще в сознании.
– Как настроение? – слышу бодрый голос Орлова.
Скорее всего вопрос адресован коллегам. Я лежу, как Патрик Стар [11] на распятии и вдруг слышу свой игривый голос: «Предновогоднее!». Снегурочка на утреннике, не иначе. Успеваю почувствовать стыд «Боже, что я несу!», слышу смех и отключаюсь. Стас был прав, я флиртую, даже лежа на операционном столе.
Совершенно точно я помню, как меня поднимают и перекладывают. Очнулась в реанимации. Трубка в горле и маска. Мешает дышать. Вот-вот задохнусь. Не могу ни позвать, ни замычать, ни пошевелиться.
– Можете поднять голову?
Не могу.
– Посмотрите на меня.
Один глаз еле разлепился, второй куда-то косит. Снова поражение. Трубку не убирают. Медсестры реанимации должны быть уверены, что после наркоза, в «отходняке», больной может самостоятельно дышать. Мне кажется, я могу. Но мне кажется. Я задыхаюсь. Если трубку не уберут сейчас, я задохнусь.
Маску с трубкой убирают. Какое облегчение. Тонкая трубочка с кислородом в ноздрю. Отключаюсь. Очнулась. Капельница. Меня рвет. Отключаюсь. Очнулась. Больно. Реву. Тошнит. Рвет.
– А что мы тут плачем?
– Мне очень бооооольно… – пищу я.
Обезболивающий укол в бедро. Еще один пакет капельницы. Отключаюсь. Очнулась. Вырвало.
– Домой в палату поедем? – врач слушает сердце.
– Поедем.
Но мы никуда не едем. Кажется, уже вечер, темно. Слезы. Тошнит. Рвота. Боль. Боль такая, словно меня переехал КАМАЗ.
Вечером мы приехали в палату. Соседка Света (53 года, рак груди) взяла меня под материнский патронаж. Глоток воды. Рвота. Не пить до утра. Рвота.
– Пробуйте сесть. Садитесь, вставайте. Будет легче. Давайте, давайте. Все живое хочет жить, – заглянул в палату дежурный реаниматолог.
Я села в кровати. И больше не легла. Сидела, слабыми руками держа больничный тазик. Всю ночь меня рвало. Трое суток не ложилась и не спала. Полусидела на правом боку, раскачивалась как аутист и подвывала. Мне ставили обезболивающие. Укола хватало на два часа. Боль не отпускала. Крутила и сжимала в тисках.
Пришла строгая медсестра. «Больше никаких обезболивающих! У нее язва желудка недавно пролечена! От кетонала желудок в тряпочку превратится, терпи. С каждым днем будет легче».
Легче не становилось.
Пиф-паф и вы покойники
У меня торчала со спины очень толстая дренажная трубка. У «молочек» были такие тонкие аккуратные трубочки, на конце попмы, куда стекает жидкость из раны. У меня был просто садовый шланг. Света сказала, что Орлов с утра орал на кого-то: «Почему такую толстую? Где взяли? Коновалы! Руки оборвать! Девчонка мучается!». Видимо, он провел мастэктомию, а зашивали рану и ставили дренаж ассистенты.
Медсестры, видя мои муки, говорили, что придется терпеть, пока дренаж не снимут. Трубка толстая и задевает какой-то нерв. Кусачие пауки жалят, кусают, дергают за струны в руке, груди, шее, спине, позвоночнике. Электрические скаты, обжигают и стреляют, как электрошокером. «Пиф-паф! И вы покойники, покойники, покойники!» – строчка из «Бременских музыкантов» становится лейтмотивом моего пути.
Я подвывала и раскачивалась, сидя на кровати, глотая слезы четвертые сутки. Глаза от влаги воспалились. Пятые сутки. Шестые сутки. Седьмые сутки. Восьмые сутки. Девятые сутки. Я увидела себя в зеркале. Белое лицо, красные глаза, синие губы. Больничный триколор. Мне казалось, когда доктор решит, что пора снимать дренаж, всё закончится. Эта боль закончится. На остальное – плевать. Лишь бы убрали этот шланг в боку.
Ой, какая молодая!
Люди.
Я не видела молодых. Самой молодой после меня в хирургическом отделении была Света. Люди очухиваются после операций, начинают выползать из палат в коридор, общаются. Когда я начала выползать «в люди», мне казалось, теперь меня зовут «Ой, какая молодая!». И полные трагизма глаза.
Наблюдения.
Мужчины, когда созваниваются со своими женами, обращаются к ним ласково-ласково! Люсечка! Танечка! Олечка! Анечка! Ты мне костюм положи спортивный, синий, с лампасиками. Бульончику в следующий раз в круглом контейнере с желтой крышкой. Всегда ли вы были такими ласковыми? Или только сейчас ваша нежность проснулась, когда жаренный петух подкрался к мягкому месту?
Есть очень классные бабули. Веселые, громкие, оптимистичные. «А в основном, прекрасная Маркиза, всё хорошо, все хо-ро-шо!» [12] – распевает, созваниваясь с подругами.
Есть очень токсичные. Всё плохо, мы все умрем. У них в арсенале много историй, которые заканчиваются «ну, потом она умерла, конечно». Одна женщина в нашей палате была просто кладезем таких историй. Я перестала их слушать. Она снова что-то рассказывала… Я вытащила наушники и спросила: «В конце она умерла?». «Да-да, конечно». Понятно. Снова вставляю наушники.
Есть непрошибаемые бабы-звери. Я смотрела на них и поражалась. Сижу пятые сутки буквой «зю» на краешке своей кровати, корчусь от боли с зеленым лицом, со своей трубкой, 24/7 ищу положение тела, чтобы электрический паук не так сильно терзал и дергал меня… А в это время привозят в палату после операции на молочной железе женщину-гору. Встала. Чаю похлебала, с сахаром и сгущенкой. Зарубала бутер с колбасой (и это после наркоза, от которого я сутки блевала!). Перекинула через плечо дренажную трубку, помпа ударилась от металлический каркас больничной койки, шмякнулась об пол и закатилась под кровать. Три минуты и захрапела. Храп раскатистый, ровный, богатырский. Есть женщины в русских селеньях! [13]. Вот это железные нервы и крепкая психика. Такую никакой рак не убьет. И никакие беруши с такой соседкой вам не помогут.
Еще я заметила, что даже пожилым женщинам с «молочкой» делают «высечку» или резекцию, сохраняя грудь. Они быстрее восстанавливаются. Бабушки поглаживают обвисшую до живота грудь и приговаривают: «Хоть грудь оставили!». Хотя вот зачем она ей в 78 лет? Затем. Женщине важно оставаться женщиной. Даже в 78 лет.
Когда боль отступает, начинаются истории. Рака и жизни. Их будет много. Они будут хуже вашей или лучше. Но соревнования «кто из нас больнее» в онкологии я не заметила. Все как-то понимают – всё непредсказуемо.
И все с замиранием сердца ждут анализов после операции. Самых точных и достоверных, от которых будут зависеть шансы на жизнь и дальнейшее лечение. Плачут, когда послеоперационная гистология плохая. Плачут, когда хорошая.
На всё воля Божья
Потом на очередном обходе меня внезапно выписали. Убрали дренаж. Я заорала на всю больницу. Уехала домой 29 декабря.
Меня забирал Стас. На белом мерседесе. Я пыталась залезть на заднее сидение, чтобы как-то там устроится и найти полулежачее положение тела, чтоб пауки не сильно меня жалили в долгой дороге, но он скривил рожу: «Садись вперед!».
Я не стала спорить, говорить, что мне будет больно ехать сидя, что в спине дырка от шланга, грудь перемотана бинтами и каждая кочка будет для меня отзываться жгучей болью. Я молча, после всего пережитого, села вперед, потому что он так захотел. В этот момент он умер окончательно для меня.
В дороге он был нервный, снова начал разборки о том, что «всё началось с одноклассников», что он мне теперь не верит, не доверяет. Я смотрела на заснеженные поля и леса. Молчала. Не было слез. Он что-то невнятно бурчал: «Ну теперь, сколько Бог даст… На всё воля Божья…». Крестился, проезжая мимо каждой церкви на дороге.
А я думала: «Да пошел ты в жопу со своим Богом и со своей волей Божьей…». У меня не было сил. Это он умер. А я жива. Мне выдрали дренажный чертов шланг из спины. Это счастье. Остальное – неважно. Я хотела домой. К Олежику, к Дашеньке. Остальное – суета.
Не смотря на всю боль, которая продолжала быть со мной, я счастливо встретила Новый год с детьми и родственниками.
Шел козел по лесу
9 январяКак-то в новогодние праздники мы сидели с сестрой и нашими детьми у мамы. Мне написала Люба. Моя подруга. Они с Тамарой (учителем музыки, с которой они сблизились в последнее время), с их дочками и мужьями ездили по домам и колядовали, наряженные и лихие.
«Мы сейчас приедем!». Я не успела отказаться. И они приехали. Румяные, в кокошниках и ярких платьях. Счастливые, громкие, замужние, пьяненькие. Бросали рис, пели песни. Потащили нас в хоровод играть в «Шел козел по лесу, искал себе принцессу». Люба схватила меня за левую руку, и стала яростно поднимать и опускать ее вверх и вниз. У меня чуть искры из глаз не посыпались от боли. Наташа увидела это, и незаметно в суматохе хоровода и частушек, поменялась с ней местами. А потом я незаметно вышла из хоровода и примостилась на стульчике.
Я была рада видеть ее. Была рада, что у нее счастливая жизнь. Но я увидела, что она НЕ ПОНИМАЕТ, что произошло со мной. Я не могу водить хоровод и размахивать руками. Может быть потом, когда-то. Но не сейчас. Мне больно. «Почему не нарядилась? Рождество же! Новый год!» – заливисто и пьяно прокричала она.
Я сидела в серой зипке с капюшоном и на молнии, потому что носить другую одежду пока не могла. Они пронеслись как вихрь и упорхнули. Я сидела и молча собирала рассыпанные рисинки со скатерти.
Ты ходишь, как зомби-нацик!
У меня было две недели между «после операции» и до «первой химии». Я была счастлива просто тому факту, что я дома. С детьми. Вот моя кровать, моя ванна, моя кухня. Мой родненький туалет! Мой сын, моя дочь, мой котик.
Когда я приехала после операции домой, Олег бросился обнять меня с разбегу в коридоре. Я инстинктивно отпрянула. Страх, что заденут, толкнут, шов разойдется, я развалюсь пополам. Он осекся. Его большие синие глаза-океаны застыли на миг. В этот момент он понял – что-то не так.
Я пыталась как могла ходить по дому и вести себя как обычно. Но вечером он ревел в голос, уткнувшись в подушку: «Ты ходишь, как зомби-нацик из игры! Тебе больно! Как ты будешь жить? Как МЫ будем жить? КАК?!». Мы поговорили, обсудили, посмеялись. Что всё восстановится (сама не понимаю как и когда), что нужно время, и всё будет хорошо.
Левая рука плохо поднималась. Начала делать упражнения, проводила обработку и перевязки сама себе утром и вечером. Потом первый раз потихоньку почистила и пожарила картошку. Я смогла! Потом потихоньку сварила суп.
Купила серое одеяло-пуховик до пят, чувствуя себя в нем, как в безопасном коконе-палатке. Сын, мой маленький десятилетний мальчик, мне очень помогал. Он резко стал таким заботливым, рассудительным, серьезным. Мы шли в магазин, брали с собой бублик. Закупались. Он вез пакет с продуктами на бублике до дома, заносил в подъезд, помогал мне одеться, раздеться. Смешил меня. Смеяться было больно. Но я была счастлива.
Мне всегда было больно.
Я не была шустрой и подвижной, как раньше. Ночью ревела от боли и пила кетонал. Ощущение скованности, панциря не проходило. Как-то еще в больнице на перевязке я спросила: «Когда это пройдет?». Эти латы и доспехи онемевшей половины тела. Медсестра удивленно на меня посмотрела и сказала честно: «Никогда». К вечеру на меня снова нападали электрические пауки, жалили и дергали меня. Но я была дома, и это была жизнь-жизнь.
Святой ТруТник
Жизнь-жизнь омрачилась двумя событиями. Меня бросил мужчина и пришлось кастрировать кота. События между собой не связаны.
Собственно, терять этого мужчину мне было не жалко. Но было обидно. И, конечно, я ревела целыми днями. От предательства. Когда наши отношения начинались два года назад, все было хорошо, мне казалось, что он старше (на 10 лет), мудрее. Стена, опора, надежный. А потом я стала не ресурсной, уставшей, раздражительной, больной. Мои моральные, физические возможности истощались и таяли на глазах…
