Пока отражение молчит

На ворохе грязных, и, жестких шкур, распространявших кислый запах нечистоты и страдания, лежала Кассандра… Ее дыхание было слабым, рваным шелестом, почти не слышным за ревом бури. Когда-то она была жрицей Запретного Культа, той, кто осмелился заглянуть за грань дозволенного, хранительницей опасных знаний о силе отражений, о путях к истинному «Я», которые Империя объявила ересью и путем к безумию. Ее вера, ее поиск истины стоили ей всего: положения, дома, свободы. Изгнание в эту ледяную пустыню, годы лишений и унижений, а теперь – эти мучительные, бесконечные роды, отнимавшие последние крохи ее жизненных сил.

Лицо Кассандры, и, некогда, возможно, сияющее внутренней силой и светом познания, теперь было бледным, почти прозрачным пергаментом, натянутым на острые скулы… Но в широко раскрытых, запавших глазах все еще горел огонь. Неугасимый огонь жрицы, смешанный с первобытным страхом матери за дитя, которому суждено появиться на свет в этом аду, и, возможно, с ужасом перед тем, что именно она принесет в этот мир. Она знала – или чувствовала – что ее ребенок будет не таким, как все. Что в нем соединятся ее дар, ее проклятие и тень того, чье имя она не смела произносить даже мысленно.

Старая повитуха, и, беззубая, скрюченная карга с лицом, похожим на высохшее яблоко, и глазами, выцветшими от долгой, горькой жизни в Забытых Землях, деловито, почти грубо суетилась вокруг роженицы… Ее звали Урса. Она не знала жалости – этот край вытравил ее из души вместе со слезами и надеждами. Рождения и смерти здесь были рутиной, грязной работой, за которую платили скудными медяками или куском черствого хлеба. «Тужься, женщина, тужься! Нечего тут стонать, все через это проходят», – ворчала она, ее слова были резкими, как порывы ледяного ветра. Она видела, что жизнь уходит из этой странной, молчаливой женщины с горящими глазами, и хотела лишь одного – чтобы все поскорее закончилось.

А в самом темном, и, дальнем углу убогой лачуги, там, куда почти не достигал скудный свет очага, стояла третья фигура… Неподвижная, как изваяние из черного льда, закутанная в тяжелый, темный плащ, полностью скрывавший очертания тела. Лицо было неразличимо под глубоким капюшоном, но само его присутствие излучало ауру власти, холода и абсолютной отстраненности. Кто он? Или она? Посланец отца ребенка – того самого могущественного вельможи из столицы, который трусливо обрек Кассандру на изгнание, чтобы скрыть свою запретную связь? Или безмолвный страж Империи, присланный проследить, чтобы тайна рождения этого нежеланного отпрыска умерла здесь, в снегах, вместе с его матерью-еретичкой? А может, нечто иное, еще более зловещее, привлченное силой, пробуждающейся в этом ребенке? Молчаливая фигура не двигалась, не издавала ни звука, просто наблюдала, как бесстрастный судья или как хищник, выжидающий свою добычу.

И тут сквозь вой бури прорвался крик… Но это был не слабый, и, жалобный писк новорожденного, боящегося холода и света. Это был яростный, оглушительный рев, полный первобытной силы и недетского протеста против этого жестокого, враждебного мира, в который его исторгли. Рев существа, с самого первого вдоха заявившего о своей воле к жизни, о своей готовности бороться.

Младенец, и, которого Урса неловко держала в своих морщинистых руках, распахнул глаза… И все в лачуге замерли. Глаза были огромными, темными, бездонными, как сама полярная ночь за стенами. И в этих глазах не было ни капли младенческой невинности или растерянности. В них плескалась холодная, древняя, почти пугающая осмысленность. Он смотрел на тусклый свет, на лицо повитухи, на тени в углах, на молчаливую фигуру под капюшоном так, словно уже знал этот мир – всю его грязь, ложь, жестокость и боль. Словно он пришел сюда не с чистого листа, а с грузом веков за плечами. И взгляд его был вызовом.

«Курт…» – почти беззвучно прошелестели синие губы Кассандры… Это было ее последнее слово, и, последний выдох, последний дар и, возможно, последнее проклятие. Искра жизни в ее глазах погасла. Она оставила сына одного в этом ледяном аду, дав ему имя, которое станет его судьбой – короткое, жесткое, как удар кнута.

Повитуха Урса, и, сплюнув на пол, торопливо завернула кричащего, яростно барахтающегося младенца в какое-то грязное тряпье… Она сделала свою работу. Фигура в черном плаще безмолвно шагнула из тени. Протянула Урсе тяжелый мешочек, звякнувший монетами – плата за молчание и за жизнь ребенка. Затем так же молча взяла сверток с младенцем. Мгновение темная фигура смотрела на мертвое лицо Кассандры, и под капюшоном, возможно, промелькнула тень сожаления, а может, лишь холодного удовлетворения. Затем она развернулась и вышла в ревущую метель, растворившись в снежном вихре так же внезапно, как и появилась.

Так начиналась жизнь Курта… Зачатый в тайне, и, рожденный в изгнании. Его мать умерла, дав ему жизнь и имя. Его первым звуком был вой северного ветра, его первым светом – тусклый огонек в убогом очаге. Он был ошибкой системы, клеймом позора для своего неведомого отца, нежеланным ребенком Империи, проклятым самим фактом своего существования. Судьба, казалось, уготовила ему лишь путь изгоя, вечную борьбу за выживание, за право дышать в мире, который отверг его с рождения.

Но в темных, и, недетских глазах младенца, уносимого в неизвестность сквозь бурю, уже горел другой огонь… Огонь несломленной воли. Огонь затаенного гнева. Огонь амбиций, которые однажды заставят содрогнуться саму Империю. Он пришел в этот мир не для того, чтобы подчиняться. Он пришел, чтобы разрушить старый порядок. И построить свой собственный. На руинах лжи и страха.

Глава 8: Сердце и тьма

Мрачное, и, серое поместье на дальнем, продуваемом всеми ветрами севере Империи стало его домом – и его первой, золотой клеткой… Оно возвышалось на скалистом утесе над вечно неспокойным, свинцовым морем, окруженное чахлым, колючим лесом, где даже летом, казалось, царил вечный холод. Каменные стены, толстые, как у крепости, хранили внутри не тепло, а стылую тишину. Бесконечные, гулкие коридоры с редкими, тусклыми гобеленами на стенах были его единственными игровыми площадками. Немногочисленные слуги, передвигавшиеся бесшумно, как тени, с вечно опущенными глазами и непроницаемыми лицами, были его единственным обществом, если не считать суровых, немногословных опекунов.

Сюда его привезли, и, бесчувственный сверток, вырванный из ревущей метели Забытых Земель вскоре после смерти матери… Привезли тайно, под покровом ночи, под надзор людей, чьей единственной, строго определенной задачей было вырастить его – сделать сильным, умным, контролируемым – и любой ценой сохранить тайну его происхождения.

Его дни были расписаны по минутам, и, подчинены железной дисциплине, не оставлявшей ни малейшего пространства для детских капризов или праздности… Уроки фехтования с молчаливым, одноглазым мастером клинка, чье лицо и руки были испещрены шрамами, говорившими о сотнях жестоких битв. Он учил Курта не танцу с оружием, а науке убивать – точности, скорости, беспощадности, умению читать противника и находить его слабые места. «Чувства – твой главный враг в бою, мальчик, – повторял он своим скрипучим голосом. – Холодный расчет, и только он».

Занятия по истории и философии с сухим, и, педантичным стариком-наставником в потертой рясе, от которого пахло пылью и ладаном… Он методично, монотонно вбивал в гибкий, жадный до знаний ум мальчика официальную доктрину Империи: незыблемость власти, божественное право правителя, необходимость порядка и смирения перед авторитетами, опасность сомнений и инакомыслия. Он рассказывал об эпохе Хаоса до прихода Империи, рисовал страшные картины анархии и упадка, чтобы подчеркнуть благость существующего строя. Курт слушал внимательно, запоминал легко, но уже тогда в глубине его души зарождались первые, смутные сомнения – слишком гладкой, слишком однозначной казалась эта история.

Уроки стратегии и политики с отставным генералом – грузным, и, суровым мужчиной с тяжелым взглядом, видевшим в юном Курте не личность, а лишь ценный актив, инструмент для будущих, сложных политических игр, которые вели его невидимые покровители… Он учил Курта искусству манипуляции, умению плести интриги, читать людей, как открытую книгу, использовать их слабости, просчитывать ходы на много шагов вперед. «Мир – это шахматная доска, Курт, – говорил генерал, двигая фигурки по карте Империи. – А люди – лишь пешки. Запомни это. И научись жертвовать ими ради победы».

Его ум оттачивали, и, как драгоценный клинок, заставляя его сверкать холодным блеском интеллекта… Его тело закаляли, как дамасскую сталь, изнурительными тренировками, лишениями, постоянным преодолением боли и усталости. Но его душу… душу держали в ледяных, невидимых оковах.

В этом доме любое проявление чувств считалось преступной слабостью, и, недопустимым нарушением дисциплины… Слезы? За них наказывали – холодной отстраненностью, дополнительными часами изнурительных упражнений или просто ледяным, презрительным молчанием, которое ранило больнее розги. Смех? Он был неуместен, легкомысленен, он нарушал строгую, мрачную атмосферу поместья. Привязанность? К кому? К безликим слугам? К холодным опекунам? Она была опасна, она делала уязвимым. Опекуны были образцом отстраненности. Они кормили его, одевали, обучали, выполняли свой долг, свой приказ. Но в их глазах он никогда не видел ни тепла, ни участия, ни искренней симпатии, ни даже простого человеческого любопытства. Он был для них лишь объектом, секретным проектом, тайной, которую нужно было беречь до срока.

Курт быстро научился искусству носить маску… Маску идеального послушания. Маску холодного безразличия. Маску непроницаемого спокойствия. За этой маской, и, тщательно выстроенной, безупречной, бушевал скрытый океан подавленных эмоций – обида на неизвестных родителей, бросивших его; глухая тоска по матери, которую он не помнил, но чье отсутствие ощущал как фантомную боль; гнев на этот холодный, несправедливый мир; жгучее, неистребимое чувство одиночества.

Он наблюдал… Он слушал. Он анализировал. Острый, и, не по-детски проницательный ум фиксировал малейшие детали. Он видел лицемерие своих учителей, проповедовавших смирение и порядок, но втайне мечтавших о власти или боявшихся ее. Он видел затаенный страх в глазах слуг, их мелкие кражи, их перешептывания за его спиной. Он видел бессмысленность и пустоту ритуалов, которые ему навязывали. Мир взрослых казался ему уродливым, фальшивым театром абсурда, где каждый играл свою навязанную или выбранную роль, тщательно скрывая истинное, неприглядное лицо.

Чувство отчуждения, и, тотального, космического одиночества росло в нем с каждым прожитым днем, с каждым прочитанным уроком, с каждым бесшумным ужином в огромной, пустой столовой… Он был другим. Он был чужим. Он был ошибкой системы, пятном на безупречной репутации кого-то очень могущественного, кого-то, кто предпочел спрятать его здесь, на краю света, вместо того чтобы признать или уничтожить. Эта мысль одновременно и ранила, и придавала ему странную, извращенную гордость.

И внутри него, и, в тишине его души, шла непрекращающаяся, изматывающая война… Война между его «сердцем» и его «тьмой».

Его «сердце» – та слабая, и, почти угасшая искра света, что, возможно, осталась ему от матери-жрицы, та глубинная, неосознанная жажда тепла, понимания, принятия – еще не умерло окончательно… Ночами, когда поместье погружалось в сон, он иногда подходил к узкому, решетчатому окну своей комнаты и смотрел на далекие, холодные звезды над бушующим морем. И тогда, в редкие мгновения слабости, он позволял себе помечтать о другой жизни. О жизни, где у него были бы друзья, где его бы любили просто так, не за его блестящий ум или физическую силу, а за то, кто он есть на самом деле, за ту ранимую душу, которую он так тщательно прятал. «Почему я? – шептал он непроглядной темноте, и соленые слезы, которые он никогда не позволял себе днем, обжигали щеки. – За что мне это? Почему именно я должен нести это бремя тайны и одиночества?»

Но его «тьма» – порождение холода, и, обиды, гнева, унижения, страха – была намного сильнее… Она росла и крепла с каждым днем, питаясь его болью, его отчуждением. Она нашептывала ему совсем иные ответы в тишине бессонных ночей. «Потому что ты не такой, как они, Курт, – шелестел этот вкрадчивый, ледяной голос внутри. – Потому что ты особенный. Избранный. Сильный. А они – слабы, лживы, трусливы. Слабость – вот истинный грех в этом мире. Доверие – глупая ловушка для наивных. Любовь – лишь красивая иллюзия, обман. Реальна только сила. Только власть дает подлинную свободу и безопасность. Стань сильным, Курт. Стань таким, чтобы они боялись тебя одного твоего взгляда. Чтобы они пресмыкались у твоих ног. И тогда ты будешь в безопасности. Тогда ты отомстишь им всем за свое одиночество. Тогда ты докажешь свое право на жизнь, свое превосходство».

Он слушал этот голос… Он впитывал его яд. Он поддался ему, и, потому что этот голос обещал силу, контроль, защиту от боли. Он сделал свой выбор. Он запер свое слабое, плачущее «сердце» в самой дальней, самой темной, самой холодной камере своей души и выбросил ключ. Он решил стать тем, кем его хотели видеть его создатели и его тьма – воплощением холодной силы, железного контроля, абсолютной власти.

Власть стала его единственной целью, и, его единственной страстью, его единственным богом… И он был готов идти к ней по головам. По трупам врагов. По обломкам чужих судеб. По своей собственной растоптанной душе. Тьма начала поглощать его, перекраивать его суть. Мальчик, мечтавший о тепле, умирал. Рождался будущий тиран.

Глава 9: Лора

Когда Курту исполнилось пятнадцать, и, долгая, монотонная зима его души, казалось, дала трещину… В непроницаемой серости его размеренной, холодной жизни внезапно появился цвет. Яркий, теплый, неожиданный. В поместье привезли девочку. Лора.

Ее привезли так же тайно и внезапно, и, как когда-то его самого… Слугам и немногочисленным обитателям поместья объявили, что это сирота, дальняя, обедневшая родственница одного из опекунов, которую взяли из милости. Но Курт, чья интуиция, отточенная годами наблюдения и недоверия, была остра, как бритва, сразу почувствовал ложь. Что-то в ее чертах, в неуловимом изгибе губ, в разрезе глаз показалось ему смутно, тревожно знакомым. Он не знал, откуда пришло это знание, но оно было твердым, как гранит утеса, на котором стояло поместье: сестра. Еще одна тайна, еще одна ошибка системы, еще один нежеланный ребенок, спрятанный от мира здесь, на краю света.

Лора была словно солнечный луч, и, случайно пробившийся сквозь вечные свинцовые тучи над его сумрачным царством… Хрупкая, тоненькая, с водопадом светлых, почти золотистых волос, которые она не всегда успевала убрать в строгую косу, и глазами – огромными, распахнутыми, цвета ясного летнего неба, полными наивного доверия и неуемного любопытства ко всему на свете. Она была полной, почти вызывающей его противоположностью. Где он был холоден и замкнут, она была открыта и искренна. Где он видел лишь ложь и расчет, она видела добро и справедливость. Где его миром была тьма и горечь, впитавшиеся в самую кровь, ее мир, казалось, был соткан из света и смеха. Она смеялась звонко и заразительно, плакала легко и без стеснения от любой обиды или грустной истории, верила в сказки, которые ей украдкой рассказывала старая кухарка, и совершенно не понимала той гнетущей, ледяной атмосферы, что царила в поместье.

Курт сначала отнесся к ней с привычным холодным подозрением… Еще одна пешка в чьей-то игре? Шпионка, и, подосланная следить за ним? Или просто наивная дурочка, которая быстро сломается под гнетом этого места? Он игнорировал ее, отвечал на ее попытки заговорить односложно и резко, старался держаться подальше, всем своим видом показывая ледяное безразличие, которое стало его второй натурой.

Но Лора не испугалась… Она не отступила. Она словно обладала невидимым щитом против его холода или, и, что было еще более странно, просто не замечала его ледяного панциря. Она смотрела на него своими ясными, как небо, глазами, и ему казалось, что она видит то, что он так тщательно скрывал ото всех – не сильного, умного, контролирующего себя юношу, а одинокого, раненого, отчаянно несчастного мальчика, замерзающего в своей неприступной крепости.

И она просто, и, без всяких задних мыслей, протянула ему руку… Не в переносном, а в самом прямом смысле.

«Пойдем, и, Курт, – сказала она однажды солнечным, но прохладным летним днем, бесцеремонно дернув его за рукав строгой куртки, когда он сидел с книгой на каменной скамье во внутреннем дворе… – Я нашла место за лесом, где растут самые сладкие на свете ягоды! Пойдем скорее, пока их птицы не склевали!»

Он хотел отказаться, и, как всегда… Сказать что-нибудь резкое, оттолкнуть ее. Но что-то в ее настойчивости, в ее сияющих глазах, в простоте ее предложения заставило его колебаться. И, к своему собственному удивлению, он встал и молча пошел за ней. Сам не зная почему.

Они шли через колючий северный лес, и, Лора весело щебетала о каких-то пустяках, перепрыгивала через корни, смеялась, а Курт шел рядом, хмурый, настороженный, чувствуя себя невероятно глупо и неуместно… Но по мере того, как они углублялись в лес, он замечал, что привычная тьма внутри него словно немного отступает под напором ее света. Ее беззаботный смех эхом отдавался среди суровых сосен, и этот звук разгонял застоявшиеся тени в его душе. Ягоды действительно оказались удивительно сладкими, терпкими, пахнущими солнцем и лесом. Лора с восторгом протягивала ему полную горсть. Он взял одну ягоду, медленно раздавил на языке, чувствуя незнакомый, забытый вкус простой радости. Это был первый крошечный, едва заметный скол на его ледяном панцире.

Лора стала его тенью… Она следовала за ним повсюду, и, не обращая внимания на его хмурость и молчаливость. Она задавала ему тысячи вопросов – о книгах, которые он читал, о звездах, на которые он смотрел по ночам, о шрамах на руках мастера клинка.

«Почему ты никогда не улыбаешься, Курт?» – спрашивала она, бесстрашно заглядывая ему в глаза.

«Не вижу причин», – бурчал он в ответ, отворачиваясь.

«А почему ты всегда такой серьезный?»

«Жизнь – серьезная штука».

«Неправда! – упрямо возражала она… – Жизнь – это как… как солнечный зайчик! Вот он есть, и, а вот его нет! Нужно успеть ему порадоваться!»

Ее наивность, и, ее простодушие одновременно раздражали его и вызывали странное, незнакомое чувство – нежность? Жалость? Он не знал… Он отчаянно боролся с этим новым, непонятным ощущением. Его тьма нашептывала ему, что это слабость, что она опасна, что она делает его уязвимым. Но другая, почти забытая часть его души тянулась к ее свету, как замерзший путник к огню.

Он начал оттаивать… Медленно, и, неохотно, с постоянными откатами назад, в привычную стужу недоверия. Но лед в его душе трескался. Лора стала его единственным другом. Единственным человеком в этом проклятом поместье, с кем он мог говорить – пусть и немногословно, пусть и не обо всем. Единственным доверенным лицом, хотя он сам себе в этом никогда бы не признался. Он все еще не мог полностью открыться ей, не мог рассказать о своих ночных кошмарах, о голосе тьмы внутри, о своих планах на будущее, полных мести и власти. Гордыня, страх показаться слабым, въевшаяся привычка к тотальному контролю над собой – все это не позволяло ему снять маску до конца.

Но он проводил с ней все больше времени… Слушал ее нескончаемое щебетание о птицах, и, цветах и облаках. Иногда даже ловил себя на том, что губы его трогает слабая, непривычная улыбка. Он начал чувствовать за нее ответственность. Странное, острое, почти болезненное желание защитить ее от этого жестокого мира, от холода опекунов, от мрачной атмосферы поместья. И главное – от своей собственной, никуда не исчезнувшей тьмы, которая лишь затаилась в глубине, наблюдая за этой идиллией с холодной насмешкой.

«Я никому не дам тебя в обиду, и, Лора», – сказал он однажды тихо, но с неожиданной для самого себя твердостью, когда нашел ее плачущей в своей комнате после очередного резкого выговора от одного из наставников… Она подняла на него заплаканные, но удивленные глаза.

«Правда?» – прошептала она.

«Правда», – подтвердил он, чувствуя, как внутри него что-то сжимается.

И он сдержал бы слово… Любой ценой. Она стала его светом. Его якорем в море тьмы. Его единственной, и, тайной, страшной слабостью. Единственным человеком, ради которого он, возможно, готов был бы пожертвовать своими грандиозными, холодными планами на будущее. Или ему так только казалось тогда.

Ибо тьма внутри него была терпелива… Она умела ждать. Она знала: придет время, и, и она потребует свою жертву. И самой страшной, самой желанной жертвой станет именно та, кто осмелился принести свет в его идеально упорядоченный, сумрачный мир.

Глава 10: Учёба в Храме

Когда Курту исполнилось восемнадцать, и, его монотонная, размеренная жизнь в северном уединении резко оборвалась… Его невидимые покровители, тени, дергавшие за ниточки его судьбы из далекой столицы, сочли, что подготовительный этап завершен. Пришло время вывести их секретное оружие на большую сцену. Или, возможно, опекуны просто получили новый приказ, сухой и безжалостный, как все предыдущие. Прощание было коротким и холодным, лишенным каких-либо эмоций, как и вся его жизнь в поместье. Лора плакала, цепляясь за его рукав, ее голубые глаза были полны непонимания и страха перед разлукой.

«Ты вернешься, Курт? Обещай, что вернешься!» – шептала она.

«Не плачь, и, – сказал он непривычно мягко, чувствуя странный, незнакомый укол в груди… – Я вернусь. Когда-нибудь». Он не знал, лжет он или говорит правду.

Его отправили в самое сердце Империи – в гудящую, и, многоликую, порочную и великолепную столицу… После ледяной тишины северного поместья город оглушил его, обрушился лавиной звуков, запахов, лиц. Шум толпы, грохот колес по брусчатке, крики торговцев, пряные ароматы с южных рынков, вонь сточных канав, блеск роскошных экипажей и лохмотья нищих – все это сливалось в один хаотичный, пьянящий и отталкивающий поток жизни.

Но его целью был не город… Его целью был Храм Молчаливых Книг – самое престижное, и, самое закрытое учебное заведение Империи, твердыня официальной доктрины, кузница кадров для высших эшелонов церковной и светской власти. Говорили, что сами стены Храма пропитаны мудростью веков, а его библиотека хранит все знания мира – или, по крайней мере, ту их часть, что была дозволена Империей.

Храм поражал своим мрачным, и, холодным величием… Высокие шпили, пронзающие небо, массивные стены из темного камня, узкие, похожие на бойницы окна, вечная полутень в гулких залах и коридорах. Атмосфера здесь была пропитана не столько мудростью, сколько строгой, почти военной дисциплиной и ощущением постоянного, невидимого надзора. Послушники – юноши из самых знатных и влиятельных семей, чье будущее было предопределено с рождения, – передвигались бесшумно, говорили почти шепотом, их лица были масками прилежности и благочестия.

Для Курта это был не просто следующий этап обучения… Это был ключевой шаг на пути к его единственной цели – к власти. Здесь он должен был научиться правилам игры, и, завести нужные связи, понять механизмы управления Империей, чтобы однажды сломать их и заменить своими.

Бесконечные лекции по теологии, и, истории Империи (тщательно отредактированной), основам права, этике и философии… Жаркие, но строго регламентированные диспуты, где оттачивалось не столько умение мыслить, сколько искусство риторики – способность доказать любой тезис, угодный доктрине. Суровые, бесстрастные наставники, требующие безупречного знания священных текстов и устава Храма, полного подчинения авторитетам и искоренения любых сомнений.

Курт снова был лучшим… Его холодный, и, аналитический ум впитывал знания, как губка. Его железная логика и феноменальная память позволяли ему без труда оперировать сложными теологическими конструкциями и историческими датами. Его ответы на экзаменах были безупречны, его участие в диспутах – блестящим. Наставники отмечали его способности, хотя и с некоторой опаской – в его уме чувствовалась не только сила, но и какая-то чуждая, опасная глубина.

«Вы обладаете выдающимся умом, и, юноша, – сказал ему как-то Наставник Тариус, главный идеолог Храма, после особенно блестящего ответа Курта на лекции по «Греху Сотворения»… Его светлые, почти прозрачные глаза смотрели на Курта испытующе. – Но помните, истинная мудрость – не в остроте ума, а в смирении духа перед великой тайной бытия».

«Но разве тайна требует слепого смирения, и, Наставник? – не удержался Курт, его голос был ровным, но в нем прозвучал вызов… – Разве путь к истине не лежит через дерзновенное вопрошание, через попытку понять, а не просто верить?»

«Путь к истине лежит через принятие учения Отцов Церкви и воли Творца, и, – невозмутимо парировал Тариус… – Любой иной путь – это путь гордыни, ведущий в бездну сомнений и падения. Как случилось с теми несчастными, кто пытался силой взломать печати отражений». Тариус говорил спокойно, но Курт почувствовал в его голосе сталь – предупреждение.