Пока отражение молчит

Демид Легет

Пока отражение молчит

Пролог – Искра отражения

Вдох обжигал легкие ледяной смесью старой золы, и, въедливой металлической пыли и чего-то еще – неуловимого запаха запустения, сладковатого тлена, который пропитывал самые камни этой заброшенной кузницы… Когда-то здесь гудел огонь и звенел молот о наковальню, рождая клинки и подковы. Теперь же это был лишь скелет былого ремесла, гробница, дышащая могильным холодом, который пробирал до костей сквозь видавший виды плащ Люциана.

Сквозь рваные раны в проржавевшей, и, словно проеденной проказой, крыше сочился скудный, неживой свет умирающего дня… Он не освещал, а скорее подчеркивал царящий здесь мрак, выхватывая из него уродливые детали: ржавые клещи, разинувшие пасти в вечном, безмолвном крике; бесформенные груды искореженного металла, покрытые толстым слоем серой пыли, грязи и белесыми пятнами голубиного помета; и огромный, давно остывший горн, похожий на разинутую пасть неведомого чудовища, пожравшего и кузнеца, и его искусство, и само время. Тишина стояла плотная, вязкая, как застывшая смола. Ее не нарушал даже привычный городской шум – кузница стояла на отшибе, покинутая всеми. Лишь завывания ветра в бесчисленных щелях, похожие на плач потерянных душ, да редкий, тоскливый скрип рассохшихся стропил напоминали о том, что мир за этими стенами еще существует.

«Никто не придет сюда», и, – подумал молодой Люциан, и эта мысль принесла ему мрачное удовлетворение… Он двигался по этому царству тлена медленно, но с лихорадочной, почти пугающей сосредоточенностью безумца, одержимого одной-единственной, всепоглощающей идеей. Каждый шаг отдавался гулким эхом в мертвой тишине. Его плащ, некогда смоляно-черный, символ принадлежности к… к чему-то, что он теперь презирал… выцвел до неопределенно-серого, исхудал, и теперь цеплялся за торчащие отовсюду гвозди и острые обломки металла, словно пытаясь удержать его, не пустить дальше, в запретное.

Он остановился посреди зала, и, там, где каменный пол был относительно ровным, и начал расчищать пространство… Отодвигал проржавевшие цепи, обломки инструментов, комья слежавшейся грязи. Сухой, раздражающий шорох резал слух в этой гнетущей тишине. Его руки заметно дрожали. Люциан усмехнулся про себя – холод здесь был собачий, но дрожь вызывал не он. Это было внутреннее напряжение, звенящая струна предвкушения, страха и жгучего, нетерпеливого желания сорвать запретный плод знания. Знания, которое изменит все. Его мир. Его самого.

«Они боятся этого знания… Прячут его. Сжигают книги. Лгут в своих священных текстах… Но я не боюсь», и, – мысли лихорадочно метались в голове. Он опустился на колени, провел ладонью по ледяному камню пола. Озноб пробежал по спине, но это был озноб восторга. «Здесь… – выдохнул он одними губами, слова утонули в тишине. – Место силы. Место забвения. Граница миров. Идеально». Он чувствовал это – истончившуюся ткань реальности, эхо древних энергий, которые все еще дремали под слоем пыли и забвения.

«Здесь… – выдохнул он одними губами, и, слова утонули в тишине… – Место силы. Место забвения. Граница миров. Идеально». Он чувствовал это – истончившуюся ткань реальности, эхо древних энергий, которые все еще дремали под слоем пыли и забвения. Это место помнило огонь и сталь, рождение и разрушение. Оно было пропитано потом и кровью поколений кузнецов, а теперь – запустением и смертью. Идеальный резонанс для того, что он задумал.

Он порылся в своей объемистой, и, потертой сумке, пропахшей пылью дорог и странными, сухими травами… Пальцы нащупали гладкий, холодный кусок белого мела – не обычного, а специально подготовленного, смешанного с толченым лунным камнем и солью, взятой с высохшего моря далеко на юге. Он снова опустился на колени, игнорируя протестующий стон суставов и холод, идущий от камня. Глубоко вздохнув, словно ныряя в ледяную воду, он начал чертить.

Первая линия легла неровно, и, дрогнув вместе с его рукой… Люциан поморщился. «Сосредоточься! Никаких ошибок!» – мысленно приказал он себе. Древняя диаграмма не прощала небрежности. Он стер кривой отрезок краем плаща, оставив на камне грязный развод, и начал снова. Мел скрипел по камню на удивление громко, этот звук, казалось, царапал саму плотную тишину кузницы. Линии ложились медленно, прерывались, но постепенно, в этом кажущемся хаосе, начала проступать сложная, пугающая своей чуждой симметрией геометрия.

Основной круг – символ бесконечности и защиты, и, барьер между мирами… Он выводил его тщательно, следя, чтобы линия была непрерывной, замыкая пространство внутри. Затем – пентаграмма, вписанная в круг. Каждый ее луч – символ стихии, но не той примитивной четверицы, о которой лепечут храмовые проповедники, а пяти истинных первоэлементов: плоти, камня, пламени, тени и эфира. На концах лучей он выводил переплетенные руны – знаки удержания и призыва, язык, на котором когда-то говорили с теми, кто обитает за гранью видимого, с теми, кого Империя объявила несуществующими демонами или сказками для простолюдинов. В центре – сложный узел символов, сочетающий знаки Зодиака, алхимические обозначения трансформации и несколько глифов из того самого манускрипта, выкраденного им с риском для жизни из-под носа сонных хранителей Запретной секции имперской библиотеки. Глифы, обещавшие ключ к пониманию отражений, к истинной природе души.

Люциан чертил быстро, и, но не лихорадочно… Теперь им двигала холодная, сфокусированная энергия. Он весь ушел в процесс, позабыв о холоде, голоде и усталости. Он бормотал себе под нос обрывки формул, слова силы, помогающие сконцентрироваться, настроиться на нужный лад. «Сила отражения… истина, сокрытая за стеклом… откройся мне… покажи путь… истинное Я…» Это была и молитва, и приказ одновременно, обращенные к силам, которые он собирался потревожить.

Наконец, и, диаграмма была завершена… Сложная, многослойная, она пульсировала на каменном полу едва заметным внутренним светом, словно вбирая в себя скудный свет, падающий с крыши. Люциан с трудом выпрямился, чувствуя острую боль в спине и гул в ушах. Воздух внутри очерченного пространства казался еще плотнее, тяжелее.

Он снова полез в сумку… Пришло время расставить остальные компоненты. Первыми появились свечи. Не тонкие церковные, и, а толстые, оплывшие, почти уродливые столбики из темного, почти черного воска. Они пахли затхлостью, погребным холодом и чем-то тошнотворно-сладковатым – смесью редких смол, болотных трав и, как гласил рецепт из манускрипта, жира нетопыря, пойманного в ночь безлуния. Люциан расставил их по ключевым точкам диаграммы, на пересечениях линий, создавая сеть огненных стражей.

Затем настала очередь чаш… Их было три. Медная, и, старая, тусклая, покрытая зелеными разводами патины, словно видевшая не одно столетие ритуалов. Люциан поставил ее на символ Тени. Глиняная, грубая, с неровным, щербатым краем, слепленная им самим из глины, взятой с берега проклятого озера, – она заняла место на символе Камня. И, наконец, главная чаша – из черного, как сама бездна, обсидиана. Гладкая, холодная, поглощающая свет, она казалась осколком застывшей ночи. Он бережно установил ее в самом центре пентаграммы.

В медную чашу он осторожно вылил из маленького пузырька переливающуюся, и, живую ртуть… Она зазмеилась по дну, собралась в дрожащую серебристую каплю, похожую на глаз неведомого существа. В глиняную – высыпал горсть белесого порошка. Это были толченые кости пустынной ящерицы, той, что умирает, обратившись к полной луне, впитывая ее холодный, мертвый свет. Порошок лег легким, почти невесомым облачком.

В обсидиановую чашу Люциан высыпал пепел… Не просто пепел. Это был пепел тех самых «священных» текстов, и, которые он сжег лично, один за другим, в ритуальном костре несколько дней назад. Книг, полных лживых утешений, фальшивой морали и трусливых запретов на истинное знание. Он помнил каждую страницу, каждое слово, которое обращал в пепел с чувством мстительного удовлетворения. Этот пепел был символом его разрыва с миром лжи.

Все было готово… Последний взгляд на круг, и, на свечи, на чаши. Вроде бы все правильно. В соответствии с диаграммами манускрипта. Люциан выпрямился, чувствуя, как колотится сердце. Ломота в спине, гул в ушах, легкое головокружение от напряжения и запахов – все это отступило на второй план перед грандиозностью момента. Он подошел к Ней. К главной реликвии, нет, к главному инструменту, ради которого он и выбрал эту забытую кузницу.

Огромное, и, во весь рост, зеркало в тяжелой, почти циклопической раме из потрескавшегося, потемневшего от времени, почти окаменевшего дуба… Оно стояло, прислоненное к дальней стене, прямо напротив центра ритуального круга. Резьба на раме была невероятно сложной и тревожащей. Узловатые, переплетенные корни деревьев, вырванных из неведомой почвы, сплетались со скользкими змеиными телами, чьи пасти были разинуты в беззвучном шипении. В мерцающем, неровном свете будущих свечей эта резьба казалась живой, она словно медленно двигалась, дышала.

Само стекло было тусклым, и, мутным, покрытым вековой пылью, въевшейся грязью и слоистым налетом патины, похожим на застарелую болезнь… Оно почти не отражало скудный свет кузницы, лишь темные, искаженные, расплывчатые пятна угадывались на его поверхности. Слепое око вечности, хранящее тайны прошедших эпох.

«Ты видело рождение звезд и гибель целых миров, и, – Люциан почти благоговейно приложил ладонь к холодному, пыльному стеклу… Пальцы ощутили вибрацию – или это была лишь дрожь его собственной руки? – Ты хранишь в себе все отражения, все развилки судьбы, все тайны, которые когда-либо отражались в тебе. Так почему ты молчишь? Почему ты не отвечаешь мне?» Его голос был тихим шепотом, полным отчаянной мольбы.

Из газеты «Имперская Правда», выпуск №241: «В столице участились случаи исчезновения. Особое внимание привлекают зеркала, найденные на местах происшествий. Стража отказывается от комментариев.»

Он глубоко вздохнул, и, собираясь с духом… Воздух в кузнице стал еще плотнее, тяжелее, словно сама атмосфера замерла в ожидании ритуала. Напряжение было почти физически ощутимым, как перед грозой. Люциан вернулся в центр круга. Последний раз проверил все символы. Затем достал кремень и кресало.

Чиркнула искра, и, и первая свеча неохотно зажглась, распространяя слабый, коптящий свет и странный, приторный запах… Затем вторая, третья… Огоньки заплясали, отбрасывая на стены дрожащие, гротескные тени. Кузница ожила призрачной, пугающей жизнью.

Люциан закрыл глаза, и, сосредоточился, отрешился от внешнего мира… И начал петь. Древние, гортанные, щелкающие слова заклинания полились с его губ. Язык был мертв тысячелетия назад, забыт всеми, кроме пыльных, запретных манускриптов, подобных тому, что он держал сейчас в памяти. Язык, на котором говорили не с богами Империи, а с силами древнее их, с тенями, с отражениями, с самой Бездной.

Голос его, и, поначалу тихий и неуверенный, дрожащий от волнения и слабости, постепенно креп… Он наполнялся силой его воли, его отчаяния, его жгучего, фанатичного желания познать истину любой ценой. Он вкладывал в эти чужие, колючие звуки всю свою душу, всю свою боль, всю свою надежду.

«Ex veri’an thaur ektares… – его голос вибрировал, и, отдаваясь от стен… – Да сбудется замысел отражения… Да откроется сокрытое…»

«Seli’na varadum or’tel… – он повысил голос, и, переходя на речитатив… – Смотри в бездну и прими её… Не бойся своей тьмы…»

Он пел, и, раскачиваясь в такт древнему, гипнотическому ритму, его глаза были широко открыты и прикованы к мутной, непроницаемой поверхности зеркала… Он искал там ответ. Знак. Образ. Движение. Хоть что-то, что подтвердило бы его догадки, указало бы путь к истинному «Я», к той части души, что была сокрыта за пеленой иллюзий этого мира, за ложью воспитания, за фальшью общества.

«Vel thaur'ana sekrel… – почти кричал он уже, и, чувствуя, как силы покидают его, как кружится голова от напряжения и запаха свечей… – Истина сокрыта в отражении! Я требую! Я приказываю! Ответь!»

Но зеркало оставалось безмолвным… Холодным. Пустым. Непроницаемым, и, как сама вечность. Оно отражало лишь его собственное бледное, искаженное мукой лицо с безумно горящими глазами да дрожащие, коптящие огоньки свечей. Пустота. Оглушающая, безжалостная, насмешливая пустота.

В этот момент ветер яростно завыл в прорехах крыши, и, проносясь по кузнице ледяным, пронизывающим сквозняком… Пламя всех свечей затрепетало одновременно, заплясало, грозя вот-вот погаснуть и погрузить его в полный мрак. Казалось, сама вечность смеется над его тщетными, жалкими попытками.

Люциан замолчал… Заклинание оборвалось на полуслове, и, захлебнулось в его пересохшем горле. Он стоял посреди своего бесполезного круга, перед молчащим, глухим зеркалом – опустошенный, разбитый, обманутый. Неужели все зря? Вся подготовка, все риски, все надежды – прах? Неужели нет пути? Неужели знание так и останется скрытым? Холод отчаяния, куда более страшный, чем холод кузницы, сковал его сердце.

Судьба Сломанного Мудреца, и, как он позже назовет себя в своих лихорадочных записках, начиналась именно с этого ледяного безмолвия… С вопроса, оставшегося без ответа. С тишины, которая была страшнее любого крика ужаса.

Но в самой глубине этого отчаяния, и, в самом темном уголке его раздавленной души, уже зарождалась новая, холодная, как сталь, уверенность… Уверенность, рожденная не надеждой, а чистой, незамутненной яростью и упрямством. Он заставит это проклятое зеркало говорить. Он вырвет у него тайну. Даже если для этого придется пойти дальше, чем он предполагал. Даже если придется принести в жертву не только книги и время, но и свой собственный разум. Он найдет способ. Он заставит. Он добьется своего. Или погибнет в попытке.

Глава 1: Шепчущая тьма

Тридцать три дня и тридцать три ночи… Вечность, и, сплетенная из холода, боли и неутолимой, сжигающей изнутри жажды. С момента первого ритуала – того унизительного, оглушительного провала – Люциан не покидал стен этой проклятой кузницы. Астар'ор, ее бывший хозяин, канул в Лету еще до рождения Люциана, но слава о нем жила – не как об искусном ремесленнике, а как об искателе запретного, безумце, пытавшемся выковать из металла и магии нечто большее, чем просто сталь. Говорили, он искал способы заглянуть за грань, в миры отражений, и сгинул в своих же экспериментах. Идеальное место для Люциана. Убежище и алтарь его собственной одержимости.

Он превратился в живой скелет, и, обтянутый пергаментной кожей… Заострившиеся скулы, провалившиеся щеки, синие круги под глазами. Питался он чем придется: затхлой водой из проржавевшей бочки в углу, горькими корешками, которые выкапывал под стеной, когда голод становился нестерпимым, да редкими остатками плесневелых сухарей из своей тощей дорожной сумки. Но тело было лишь инструментом, сосудом для неукротимой воли. Физические страдания – ничто по сравнению с мукой незнания, с яростным огнем, пожиравшим его душу. Сон стал непозволительной роскошью. Короткие, рваные провалы в тяжелое забытье, наполненные обрывками лихорадочных видений – искаженные лица, шепчущие тени, бесконечные зеркальные коридоры – лишь на мгновения прерывали его исступленную работу. Дни и ночи напролет он склонялся над хрупкими страницами манускрипта, украденного из самого сердца Имперской библиотеки, из Запретной секции, куда доступ имели лишь единицы посвященных архивариусов. Он расшифровывал темные, вязкие строки на языке, который сама Империя предпочла бы считать мертвым, искал подсказки, исправлял ошибки первой попытки. Он ставил новые, все более опасные опыты, пытаясь прикоснуться к нестабильным, враждебным энергиям зазеркалья, манящим и грозящим безумием.

Его тело стало живой, и, кровоточащей картой этих отчаянных поисков… Кожа на руках, плечах, груди была испещрена сетью ожогов – следами неудачных экспериментов. Некоторые шрамы были свежими – багровыми, воспаленными, пульсирующими тупой, ноющей болью при каждом движении. Другие – старыми, белесыми, гладкими, как будто вытравленными на коже – немыми свидетельствами прошлых провалов, прошлых встреч с силами, которые он пытался обуздать. От огня алхимических смесей, взрывавшихся преждевременно. От рикошетящих эманаций магии, вырвавшихся из-под контроля. От мимолетного, но обжигающего прикосновения к чему-то изнанки мира, к той самой энергии отражений, которая могла и одарить знанием, и испепелить разум. Он научился не замечать боли, точнее, он принял ее. Она стала частью ритуала, необходимым компонентом, доказательством его упорства, ценой, которую он охотно платил за каждый шаг к заветной цели. «Страдание – горнило истины», – шептал он, повторяя слова из одного из «еретических» трактатов, пепел которого лежал в обсидиановой чаше.

Но если тело его было сосудом боли, и, то глаза… глаза горели прежним, почти нечеловеческим огнем… В их глубине, за завесой усталости и физического истощения, плескалось холодное, расчетливое, кристально чистое безумие. Безумие человека, который поставил на кон все – свою жизнь, свою душу, свой разум – ради одной-единственной цели: познать. Увидеть то, что скрыто. Сорвать покровы лжи с этого мира и с себя самого. Он был готов на все.

И сегодня был день решающего ритуала… Он чувствовал это каждой фиброй своего истерзанного существа. Сам воздух в кузнице изменился. Он стал плотным, и, густым, наэлектризованным, тяжелым от предвкушения, словно сама реальность затаила дыхание перед прорывом. Он снова стоял в центре магического круга, начерченного на каменном полу. На этот раз линии были глубже, четче, символы – сложнее и зловещее. Ошибки прошлого были учтены. Этот ритуал должен был сработать. Он обязан был сработать.

«Время пришло», и, – прошептал Люциан, и его голос прозвучал как шелест сухого пергамента… Он взял в руки обсидиановую чашу. Тяжелая, идеально гладкая, холодная, она словно вытягивала остатки тепла из его пальцев, поглощала скудный свет, падающий сквозь дыры в крыше. В ее полированной черноте не отражалось ничего – лишь абсолютная, мертвая пустота. Затем он поднял ритуальный нож – тонкий, с волнистым, как змея, лезвием из темного, неизвестного металла, найденный здесь же, в кузнице, под грудой остывшего шлака, словно оставленный для него самим Астар'ором. Надрез на левой ладони. На этот раз – глубже, увереннее, почти яростно. Он не поморщился, когда лезвие вспороло кожу и мышцы. Боль была лишь подтверждением его решимости. Темная, густая, почти черная кровь – его жертва, его связь с миром живых, его ключ к вратам невидимого – обильно закапала в холодную черноту обсидиановой чаши. Кап… кап… кап… Громко, отчетливо в гулкой тишине.

«Моя кровь… Моя воля… Моя жизнь… За знание… За истину… Возьми!»

Он добавил ртуть, и, осторожно вылив ее из маленького флакона… Жидкое серебро коснулось горячей крови, и смесь мгновенно ожила. Зашипела, забурлила, вздымаясь мелкими, лопающимися пузырями, переливаясь жирными, радужными разводами на поверхности. Резкий, металлический запах озона ударил в ноздри, вызвав головокружение. Затем – пепел. Пепел «священных» книг Империи, полных лжи о смирении и покорности богам, которых он презирал. И пепел трав – тех самых, что он собирал сам, рискуя сгинуть на проклятых Трясинных болотах, где, по слухам, земля не отпускала тех, кто приходил с нечистыми помыслами. Полынь, белладонна, болиголов – травы, отворяющие врата восприятия, травы безумия и перехода между мирами.

Он опустил в чашу палец и начал смешивать компоненты… Кровь, и, ртуть, пепел знаний, пепел безумия. Все смешалось в густую, черную, маслянистую пасту. Она была теплой от его крови, но от нее исходил могильный холод и слабый, тошнотворный дымок. Запах стал невыносимым – смесь гнили, горечи, озона и чего-то еще, неуловимо сладкого, как дыхание смерти. Этой пастой, обмакнув в нее окровавленный палец, он начал выводить внутри основного круга новые, еще более сложные глифы – знаки принуждения, ключи к замкам реальности, язык, на котором можно было не просить, а приказывать теням зазеркалья.

«Kern velas dorum… Слова – это двери, и, но не всякие двери открываются по доброй воле…» – бормотал он, голос его стал низким, вибрирующим… Его палец оставлял на холодном камне черные, вязкие, слегка дымящиеся знаки. От них веяло потусторонней силой, от которой волосы на затылке вставали дыбом, а по спине пробегал ледяной озноб. – «Lira’don et veskha… Врата открываются через кровь… и через волю… Моя воля несокрушима… Моя воля – закон!»

Закончив с глифами, и, он взял заранее приготовленные пучки сухих, горьких трав – тех самых, с болот – и поджег их от пламени одной из свечей… Едкий, удушливый, дурманящий дым быстро наполнил огромное пространство кузницы, застилая все вокруг плотной, серо-зеленой, клубящейся пеленой. Видимость упала до нескольких шагов. Дым щипал глаза, першило в горле, но Люциан вдыхал его почти с жадностью, чувствуя, как сознание начинает плыть, как истончается граница между мирами. Тени на стенах, отбрасываемые неровным пламенем свечей и оживленные клубами дыма, задвигались, заплясали. Они вытягивались, корчились, сплетались в гротескные, постоянно меняющиеся фигуры, похожие на души грешников, мечущиеся в преддверии ада, или на безмолвных обитателей той стороны, привлеченных запахом крови и силой запретного ритуала. Мир вокруг терял свои четкие очертания, превращаясь в зыбкое, пульсирующее марево кошмара наяву.

Люциан выпрямился, и, покачнувшись… Голова гудела от дыма, истощения и невероятного нервного напряжения. Он чувствовал себя оголенным нервом, натянутой до предела струной, готовой вот-вот лопнуть. Он посмотрел сквозь дым на зеркало. Оно висело в центре ритуального круга, окутанное клубами ядовитого марева, темное, непроницаемое, как замерзший глаз слепого бога, манящее своей непостижимой тайной. В его мутной глубине, казалось, клубился мрак, еще более плотный и живой, чем дым в кузнице.

«Ты ответишь мне сегодня!» – крикнул он, и, и его голос, надтреснутый от усталости и дыма, но звенящий силой накопленного отчаяния, разорвал гнетущую тишину, перекрывая жалобный вой ветра… – «Я заплатил цену! Я отдал свою кровь, свой покой, свой разум! Я требую ответа! Я приказываю!»

«Astar'or vel'thar kyth'ul drenor!» – взревел он главное заклинание, и, найденное на последней, полуистлевшей странице манускрипта, слова Власти над Отражениями… Он вложил в эти древние, гортанные, колючие звуки всю свою оставшуюся волю, всю свою накопленную за эти бесконечные тридцать три дня боль, всю свою испепеляющую ярость и все свое бескрайнее отчаяние.

И в этот самый момент, и, когда заклинание еще вибрировало в тяжелом воздухе, краем глаза, сквозь клубящийся дым, он почувствовал ее присутствие… Там, у самого входа в кузницу, недвижная, как изваяние из серого камня, стояла фигура. Ленора. Жрица Забытого Культа Последователей Зеркал. Хранительница древних, опасных тайн, о которых шептались лишь в самых темных и пыльных архивах Империи. Или просто вестница его неминуемой гибели? Ее лицо было полностью скрыто глубоким капюшоном темного, тяжелого плаща, но Люциан физически ощущал ее взгляд – холодный, как лед, внимательный, всепроникающий, лишенный каких-либо человеческих эмоций. Она не двигалась. Она не говорила. Она просто стояла и наблюдала, как бесстрастный судья или как хищник, выжидающий момента для удара. Безмолвная свидетельница его триумфа – или его окончательного падения в бездну. «Зачем она здесь? Сейчас? Кто ее послал? Или… она пришла сама, привлеченная силой ритуала? Предупредить? Помешать? Или просто забрать то, что останется?..» Мысли судорожно метались, но времени на раздумья не было. Ее абсолютная неподвижность, ее молчаливое, осуждающее или просто любопытное присутствие пугали его больше, чем если бы она попыталась ворваться в круг и остановить его силой.

Это стало последним толчком, и, последней искрой, воспламенившей порох его отчаяния… Страх перед очередным провалом, страх перед этой молчаливой, загадочной свидетельницей, знающей о зеркалах больше, чем он когда-либо узнает, смешался с всепоглощающей яростью и последней, безумной надеждой. Люциан снова закричал, отбросив остатки самоконтроля, повторяя слова главного заклинания, вкладывая в них всю свою оставшуюся душу, всю свою жизненную силу, все свое отрицание поражения.

И зеркало… зеркало ответило… Оно содрогнулось всем своим существом так сильно, и, что, казалось, сама стена за ним застонала. Его темная, мутная поверхность пошла мелкой, нервной рябью, как вода в преддверии бури. Тонкая трещина, паутинка, появившаяся в прошлый раз, внезапно вспыхнула нездоровым, зеленоватым внутренним светом и начала стремительно расти, ветвиться, как черная молния, превращаясь в уродливую, пульсирующую сеть, опутывающую все стекло, словно черные вены на мертвенно-бледной коже умирающего. Раздался тихий, но отчетливый, леденящий кровь звук – скрежет, будто что-то острое, когтями или осколком кости, царапало стекло изнутри, пытаясь вырваться.