Побег к счастью

Анна Есина

Побег к счастью

«Не ненависть – враг любви, а сомнение»

из к/ф «Ворон» («The crow», 2024 г.)

Глава 1. Настоящее

Чувствуя себя шпионом на вражеской территории, крадусь по подъезду. Пугает абсолютно всё: звуки, запахи и даже щелчки резко вспыхивающих лампочек на каждом из этажей. Гулко колотится сердце, потеют ладони. Плевать. Крепче перехватываю пластиковую ручку чемодана, поправляю лямку сумки на плече и карабкаюсь вверх по ступенькам. Неужто не могла обойтись минимумом вещей? Зачем понадобилось набирать с собой столько барахла?

Невольно вспоминается фильм «Сто вещей и ничего лишнего», а вместе с ним и новомодный тренд, которому я могла бы поддаться… пустые мысли.

Последний рывок, и я у нужной двери. Осторожно сваливаю вещевой баул с плеча, пристраиваю на чемодан и дрожащими пальцами расправляю связку ключей в поисках нужного. А в голове набатом бьется мысль: «Не оборачивайся, не оборачивайся». И спину прожигает надуманное ощущение чьего-то взгляда. Чьего-то, ага.

Верхний замок поддается без труда, в нижний ключ проваливается с оглушительным лязгом. Холодею, но не оборачиваюсь, хотя все внутри так и зудит от ощущения, что перебудила весь дом.

Вполне может статься, что он переехал, сменил место работы, женился, в конце концов. Столько лет минуло. Продолжаю себя успокаивать, и дверь поддается, отворяется, приветствуя заунывным скрипом петель. Волоком втаскиваю в квартиру свой багаж и исчезаю следом за ним в полумраке. Миссия выполнена. Уф.

Невольно улыбаюсь, осознавая, что все прошло без сучка, без задоринки. Я здесь. Дома.

Хотя вряд ли это затхлое помещение, утопающее в пыли, можно назвать домом. Временное пристанище, где я буду скрываться до поры до времени.

Прохожусь по коридору, не снимая обуви. Из зала и кухни до меня добираются сизые облачка света уличных фонарей, и худо-бедно удается ориентироваться в тесном пространстве. Свет я не зажигаю, поддаваясь тому же иррациональному страху быть обнаруженной, что гнал меня по подъезду в духе ниндзя.

Обстановка убогая. В зале почти нет мебели, только рассохшийся сервант в углу да колченогий табурет у подоконника, который будто намекает присесть и всплакнуть о своей нынешней жизни. Отмахиваюсь и, ступая по мягкому ковру пыли, иду на кухню, чтобы убедиться, что и там нечем порадовать глаз. Чудесненько. Раковина отсутствует, из стены торчит смеситель, а на полу задранный и смотанный наполовину кусок линолеума. Становится интересно, кто потрудился вынести из квартиры всю мебель и даже не побрезговал кухонной утварью и одеждой? Сомневаюсь, что здешнее убранство имело какую-то ценность. Впрочем, вновь пустые переживания. Меня совершенно не касается, что тут происходило «до».

Заглядываю в комнату, бывшую когда-то моей. Те же грусть и уныние. Рачительные незнакомцы, посетившие отчий дом, обезличили и это пространство. Голые стены со шрамами от содранных обоев, зашарканный уличной обувью пол и скрученный ковер за дверью – вот оно, мое наследство.

Спать мне негде, разве что устроиться прямо на полу. К горлу подкатывает приступ смеха при воспоминании о доме, который я покинула совсем недавно. Вот она, цена свободы и плата за попытку вдохнуть полной грудью. Клоповник без клопов. Ну, я надеюсь, что клопов здесь и впрямь нет.

На этой горестной ноте расстилаю отдающий плесенью палас, скидываю с плеч меховую жилетку и устраиваюсь на импровизированном ложе. Впервые с момента побега достаю телефон и с дрожью зажимаю кнопку включения. Спустя пару минут начинается кромешный ад. Сообщения о пропущенных вызовах сыплются с пулеметной очередью. По экрану скачут уведомления из мессенджеров.

«Заюшка, позвони мне срочно», «Куда ты пропала, моя дорогая?», «Лапулечка, ну не злись на своего котика», «Доченька, перезвони срочно» и так до бесконечности. Я смахиваю все окошечки и пишу всего несколько слов:

«Я в порядке, не беспокойся. Как сумею, позвоню. Мне нужно побыть в одиночестве».

И отправляю маме, сестре и мужу.

Включаю на телефоне режим полета и удобнее устраиваюсь на жестком лежаке. Проваливаюсь в тревожный сон под аккомпанемент давящей тишины.

Черт, здесь даже холодильника нет, который мог бы уютно урчать.

Зато есть крысы, гигантские, судя по грохоту их шагов, и они носятся прямо над моей головой. Резко вскидываюсь и ошалело оглядываюсь по сторонам. Точно, добро пожаловать домой.

Обычно утро начинается с чашки растворимого кофе и пары тостов. Это моя физиологическая особенность – просыпаться всегда голодной, ну а дешёвый кофе из пакетиков – маленькая прихоть вкусовых рецепторов, люблю эту бурду.

Однако сегодня привычные ритуалы придется забыть. Здесь нет элементарных удобств вроде чайника или плиты, к своему всё возрастающему ужасу не нахожу даже розеток, куда можно было бы подсоединить электроприбор. Вместо простых и безопасных пластиковых коробушек из стены торчат обнаженные провода с металлическими глазками отверстий под штепселя. Воткнешь такой и каааааак шарахнет напряжением столько-то ватт по позвоночнику, а потом будут отпевание, прощальные речи…

Снова пробивает на смех, безрадостный, истерический. Не знала, что будет так сложно.

Спустя полчаса в голове выстраивается список неотложных задач, требующих решения. Озаглавить их можно коротко: "наладить быт", и я с энтузиазмом берусь за дело.

Санитарные условия, к слову, мне достались вполне приемлемые. Унитазом времен сталинской эпохи со сливными бачком под потолком вполне можно пользоваться и даже развлекать им соседей, спуская воду по ночам. Уходит и набирается она со звуками песнопения мартовских котов, долго, заунывно, пугающе.

Умываюсь я в ванной, нависнув над чугунным монстром с потеками ржавчины. Аккурат во время чистки зубов повторяется забег полчища крыс, живущих где-то под потолком. Не без содрогания смотрю вверх, озирая зеленовато-серый потолок, и сплёвываю. Наверняка, здесь полным-полно плесени: зелёной, черной, опасной, смертоносной.

Но сколько ни пугай себя ужасами давно брошенного жилья, а главный кошмар обитает за пределами этой квартиры. Он притаился наискосок, скрывается за глянцевой дверью.

Несколько минут наблюдаю за соседями через мутную прорезь глазка. В квартире напротив раньше жил милейший кругленький дедушка, дядя Лёня. Каждое лето он с утра до ночи проводил во дворе на скамейке под сенью яблони, подкармливал голубей и детвору чудовищно горькими пережаренными семечками, плел клубки сплетен с другими жителями хрущевки и учил нас, ребятишек, забивать козла в домино. Так и слышу его скрежещущий голос: "Голый вертай, закрывай, не боись. Сейчас вас всех под стол кукарекать отправим-с".

Но боялась до одури я не его, и не злобную бабу Тосю, что жила справа, и клюкой могла огреть за любую провинность, будь то курение за сараями или неплотно завязанный мусорный пакет. В мельчайших деталях помню её пёстрый халат, в который женщина куталась, невзирая на палящий зной. Фиолетовое поле с россыпью красных и жёлтых бутонов, подхваченное под грудью стёганым поясом из кричаще зеленой материи. Эта одежка не тускнела и после миллиона стирок, оставаясь такой же ядовитой, как и сама баба Тося.

Мой персональный ужас жил в квартире под номером четырнадцать. Андрей Смолягин. Дюша. И на этом довольно.

Оборвав экскурсию в прошлое на сочной ноте, я собираюсь с духом и трусливо высовываю нос за дверь. Крадучись, стараясь не цокать каблуками по бетонному полу, выхожу в подъезд и опрометью бросаюсь вниз по лестнице. На пятой ступеньке в спину кувалдой ударяет звук отпираемого замка и я, борясь с предкоматозным состоянием, перехожу на сайгачий бег. Порхаю, как бабочка, жалю, как пчела, ну а я улепётываю со всех ног не хуже Мухаммеда Али.

С той же крейсерской скоростью мчится день. Я завтракаю в кафе в торговом доме в центре города, здесь же закупаю минимум нужных вещей: маленькую индукционную плиту, электрочайник, кое-что из посуды, фен. И приобретаю всё для комфортного отдыха в ночное время. Конечно, купить кровать размера кингсайз было бы чересчур, так что я попросту заказываю доставку ортопедического матраса и пары комплектов постельного белья.

К концу дня ноги гудят нещадно, однако на сердце плещется радость. Я справляюсь, я умница, последние пять лет будто и не изнежили меня до состояния капризного комнатного растения, требующего полива в строго определенные часы и чахнущего от лишнего лучика солнца. Могу собой гордиться.

Обратная поездка в автобусе и вовсе кажется мне неким роскошным туром по местам памяти. Я приникаю к окну и с глупейшей улыбкой разглядываю серую пастораль города, в котором прошли моё детство и юность.

Глава 2. Прошлое

– Сука, куда деньги сныкала? Отвечай, зараза!

Глухие шлепки. Звон бьющейся посуды. Отборный мат. И слёзы, помимо воли наворачивающиеся на глаза.

– Опять всё на жратву спустила, лярва?

Мама что-то пробормотала в ответ, невнятно, извиняющимся тоном. А мне выть хочется белугой, схватить что-нибудь потяжелее и ворваться в кухню, где скандалят родители, и огреть папахена из-за спины. Заступиться за мамочку.

Звука ударов я не услышала, зато отчётливо разобрала, как всхлипнула мама, охая как-то рвано, растерянно. Он бьёт её кулаком. По бокам, в живот, по спине. Жестоко и расчетливо, чтобы не оставлять следов на лице, но впечатать своё нравоучение – деньги должны тратиться на выпивку для него, а детей можно накормить и постным супом из лопуха.

Сызмальства я привыкла пережидать эти бури в своей комнате, прячась под столом. Подлезу под него, загорожусь стулом и свернусь калачиком, утыкаясь хлюпающим носом в колени. От каждого вскрика пробивало дрожью во всем теле. Мне мучительно больно и нечеловечески страшно. Он ведь может войти, вытянуть меня за ногу и отлупить за слишком громкий плач, как уже происходило однажды. А мама кинется меня защищать, прикрывать собой и тогда он рассвирепеет окончательно и изобьет ее в кровь, так, что она несколько дней будет отслеживаться на моей кровати и глухо стонать.

Папочка злой, считала я в пятилетнем возрасте. У утырка снова трубы горят, срочно нужны деньги на опохмел, так рассуждаю спустя восемь лет. Однако смелости только на то и хватает, чтобы мысленно костерить отца. Ненавижу этот страх и свою слабость.

"Когда слезы ровно делят на три части лицо, и не осталось надежды на себя самого".

Строчка из песни Дельфина пронеслась в голове, и я отключилась от происходящего, по привычке уползая в мир воображения.

Наверное, именно благодаря фантазиям я умудрялась проживать такие вот дни без особого вреда для психики. Подныривала под них, как под спасательный круг, брошенный утопающему, и сбегала от черной реальности.

И воображение переносило меня в один из самых счастливых дней этого года.

***

Я сидела на обшарпанном подоконнике, таращилась в кирпичную стенку, закрывающую больше половины окна в подъезде, и думала о чем-то безысходно печальном. Папаша спил в пьяном угаре, мама моталась по городу в поисках очередной подработки, гнула спину в каком-нибудь магазине в выматывающей двенадцатичасовой смене. Она вернётся не раньше, чем через три или четыре часа, и всё это время мне придётся провести здесь, в относительно теплом подъезде, в окружении едко вонючих сигаретных окурков. А без неё я ни за какие пряники не вошла бы в дом, рискуя разбудить отца.

Бахнула входная дверь парадного. Ха, до чего же неприменимо это слово по отношению к подъезду нашего дома. Парады здесь проводят разве что тараканы да клопы.

Бодрый грохот шагов по лестнице. Шуршание пакетов. Мягкий треск собачек молний на кожаной куртке. Мне не нужно оборачиваться, чтобы сказать, кто это поднимается на наш этаж. Я знала. Подобно нежно привязанной к своему хозяину собаке, способной учуять его появление издалека, я вмиг загорелась трепетом и малюсенькой надеждой на то, что мы обменяемся парой фраз.

– Привет, малая.

Звук его голоса обволакивал до самых кончиков продрогших пальцев: густой, бархатистый, тягучий, как патока.

– Привет, Дюш.

Старалась ничем не выказать своего раболепия перед этим мужчиной. Сама холодность и отчуждение, так мне казалось. Головы по-прежнему не поворачивала, пряча радужную улыбку беспросветно влюбленной дуры. Обожала его. Все девчонки в нашем квартале были безоговорочно влюблены в него, начиная со слюнявых первоклассниц и заканчивая одинокими мамашами, таскающими по дворам коляски.

Думается мне, даже наша соседка, баба Тося по кличке Гестапо, души не чаяла в Андрее Смолягине, иначе зачем бы ей угощать его банками с соленьями и вареньем едва ли не каждую неделю.

Он появился в нашем дома года два назад. Возвращаясь из школы, я застала у подъезда груженый мебелью фургон и толпу гогочущих парней в разноцветных спортивных костюмах. Человек десять, а то и двенадцать. Пожевывая сигареты, матерясь и хохоча, они сновали вверх и вниз, затаскивая мебель на наш этаж. В квартиру наискосок от нашей.

Изловчившись протиснуться между двумя шумными группками носильщиков, я взбежала на третий этаж и посторонилась, пропуская вперёд бритоголового парня с охапкой стульев. Вежливо плюнув мне под ноги ком жвачки, спортсмен зыркнул на меня исподлобья и причмокнул губами:

– Какие ножки, цыпочка! Разрешите вас ощипать.

Я залилась краской, скорее ощущая липкую грязь комплимента кожей, нежели понимая её умом.

– Пасть захлопни и шагай, она ж ребенок ещё, имбицил.

Эта реплика исходила от другого молодого человека. Рослый, широкоплечий брюнет в обтягивающей черной футболке и таких же темных штанах стоял этажом выше, облокотившись о перила лестницы и с выражением крайней задумчивости разглядывал меня. Пристально, системно, скользя взглядом снизу-вверх. И несмотря на свою патологическую боязнь смотреть кому-то прямо в глаза, я тоже рассматривала его.

Гораздо позднее мне придёт на ум более детальное описание его внешности, я сумею постичь его ауру уверенности, оценю честность и даже смогу сказать, что он поджарый, хотя и хорошо накачан, а тогда я обратила внимание только на три важнейших пункта. Умопомрачительно красивое лицо с остро очерченным подбородком, неземными глазами, крупными и выразительными, отчего каждый его взор будто пробирал насквозь, и крошечной ямочкой на левой щеке, которая проявлялась только в полуулыбке, как сейчас.

Зелёные глаза, божечки! И они не того грязно-карего оттенка, как у меня, а чистые, незамутненные, колера свежей листвы. Зацепил меня и голос. Моментально, с одного звука, и будет цеплять бесконечно. Звучный, повелительный, тянущий согласные в какой-то наигранно ленивой манере. А вишенкой на торте стало крошечное, едва заметное колечко серьги в левом ухе.

Глупое девичье сердце ухнуло филином и пропало, раз и навсегда.

Мы смотрели друг на друга около минуты, а показалось, что прошла вечность. Прорва времени, по истечении которого моя жизнь дала фундаментальную трещину на "до" и "после".

Я стянула с плеча лямку рюкзака со школьными учебниками за шестой класс и прижала его к груди, как бы отгораживаясь, пряча за ним не по возрасту сформировавшуюся грудь.

– Ну, пардоньте, бляха муха, – проворчал всё тот же гадкий спортсмен со стульями. – Вырастят ноги от ушей, напялят юбки, что твой носовой платок, а ты крайний бушь, раз пигалицу за этим сексом не рассмотрел. Тьфу.

Он снова сплюнул на пол, а я перехватила рюкзак одной рукой, тогда как второй что есть сил потянула за подол юбки, одергивая её вниз. В этом году такие ситуации случались всё чаще и чаще. Меня освистывали на улицах, делали сальные комплименты и такое внимание от взрослых мужчин, да ещё и неприятных до дрожи, совершенно не нравилось. Я не понимала, что привлекает этих разгоряченных самцов. Да, я выше всех своих одноклассников на целую голову. И ношу уродливые туфли на платформе, которые добавляют ещё сантиметров пять роста. И в одежде моей преобладают вещи довольно взрослого фасона: полупрозрачные блузы, короткие юбки, водолазки из люрекса, обтягивающие фигуру платья. Но это не прихоть моего чувства стиля, а вынужденная необходимость. Я донашиваю вещи маминой напарницы, у которой схожее телосложение. А тетя Люся из кожи вон лезет, чтобы заполучить мужа, и наряжается в откровенную безвкусицу.

К слову, сверстники подобным вниманием меня не утомляют. Для них я была и остаюсь грозой нашего двора, своим в доску пацаном и отличным напарником по играм в выжигало и лапту.

– Ты чего замерла, малая? Пробегай, не то совсем засмущают дядьки.

Бесподобный голос с лёгкой хрипотцой отдается где-то глубине урчащего от голода живота. Я улыбаюсь пониманию того, что уже влюбилась по уши.

Такое возможно только в тринадцать лет. Влюбиться до беспамятства в облик и голос.

Уже дойдя до своей двери, я вдруг резко обернулась и бросила на парня ещё один взгляд. Подметила пару крайне важных деталей. Массивную цепочку на шее из белого металла, не то золото, не то серебро, а может и просто бижутерия. Запомнилось, как она контрастировала с темной тканью футболки. А вот его волосы вблизи оказались вовсе не аспидно-черными, скорее темно-русыми. Но стрижка была модной, щегольской. Высоко выбритые виски переходили в длинные пряди на макушке, чуть взлохмаченные в творческом беспорядке. Сзади эти же непослушные волосы укрывали затылок и едва касались основания плеч. Вроде и короткая стрижка, но есть куда запустить пальцы.

И он был гораздо взрослее меня. Лет эдак на пятнадцать.

– Так ты моя соседка, малая. Что ж, приятно познакомиться. Я Андрюха.

Белозубая улыбка придала его лицу какое-то особенное обаяние. Отчётливо проступили морщинки в уголках глаз, милейшая ямочка скрылась в глубине складок у рта. Он протянул мне руку вначале для рукопожатия, а спустя миг тряхнул ей в воздухе и щёлкнул меня по носу. Совершенно не больно, но крайне унизительно, будто я и впрямь пигалица, о которой рассуждал его приятель.

– Аня, – пропищала в ответ, ещё не зная, что представляться и не следовало.

Не уверена, что он в тот день вообще расслышал моё имя, потому как с того момента и на очень длительное время я стала просто "малая".

«Привет, малая», – слышалось от него при встрече, если она была первой за день, и «Как дела, малая? Чего губехи рассиропила, обижает кто?», – если сталкивались снова. Нет, он не талдычил одно и то же, фразы часто варьировались. Менялись слова, интонации, его настроение, но суть сводилась к банальной вежливости. Он меня замечал, разговаривал, вот только воспринимал бездумно и отстранённо. Так порой заговаривают хозяева со своими питомцами на прогулке: "Бобик, ты сделал свои делишки, дорогой? Мы можем вернуться домой и продолжить просмотр любимого телешоу?".

Ответ по сути и не требовался.

Мы познакомились ранней весной, и к лету я уже знала о нём многое, если не сказать всё. Он – бандит, держит несколько точек на рынке, занимается в основном куплей – продажей подержанной японской электроники. Ещё как-то замешан в обороте наркотиков либо оружия – на этой версии настаивала бабя Тося, перешептывалась с соседками. К Смолягину она (фамилию весь двор выяснил из квитанции об оплате ЖКХ) иначе, как "Андрюшенька", не обращалась, не забывая при этом "выкать" парню, едва ли не втрое моложе себя, по старой учительской манере.

Ездил он в основном на джипе, огромном и с наглухо тонированными стеклами марки «Гранд чероки». Пару раз мне случалось его видеть и за рулем отечественной красной девятки, и когда она появлялась под окнами Елизаветы Петровны (ещё одной соседки с первого этажа), спустя пару часов Андрей пропадал на несколько дней.

Трижды в неделю, невзирая на погоду и самочувствие, он уезжал в спортзал. Бывало, пронесется мимо с черной спортивной сумкой на плече, ухмыльнется, вопрошая о моих мнимых обидчиках и скроется из виду, оставив после себя в воздухе чарующий шлейф парфюма, дезодоранта и излишней самоуверенности. А я так и оставалась ждать маму с работы на своем привычном месте на подоконнике, вдыхая полной грудью его запах и мечтая, фантазируя, воображая…

Ещё он придерживался правильного питания. Еженедельно по субботам затаскивал на наш этаж ворох пакетов с продуктового рынка. Овощи, зелень, фрукты, мясо, рыбу, крупы. Алкоголь или сигареты в его покупках не просматривались, и это как-то по-особенному меня радовало. Я ненавидела пьющих людей и презирала тех, кто выпивает лишь изредка и по праздникам. Исходя из моего опыта, алкоголь творил с людьми чудовищные вещи, менял личность и разрушал жизни.

Не устраивал наш новый сосед и шумных гулянок, вопреки ожиданиям дворовых кумушек. Зато девиц водил в неиссякаемом количестве. Каких-то одинаковых и неприятно вульгарных барышень лет двадцати, разодетых по последней моде. Шумно жующих жвачку, громко хихикающих и бренчащих фальшивыми драгоценностями девиц, сплошь белобрысых и длинноногих.

Менялись они чуть ли не через день, а потому было не так больно сталкиваться с ними в подъезде или на общей площадке этажа, куда дамочки бегали курить свои тонюсенькие папироски.

Глава 3. Прошлое

То лето я провела под палящим солнцем, корячась на чужих огородах за мизерную плату. Поливала, пропалывала, собирала ягоды и помогала с закрутками на зиму. Уходить приходилось рано: в районе шести часов утра, а возвращаться затемно, не ощущая ни своих рук, ни ног, ни прочих конечностей. И мы почти не сталкивались с новым соседом, за три месяца поздоровались от силы раза два, да и в те я была настолько измучена и опустошена морально, что не успевала даже восхититься его сногсшибательной внешностью или сладкозвучным баритоном.

Осенью возобновились занятия в школе, я перешла в седьмой класс и начала понемногу отсыпаться. Да, очевидно, что тут потребуются некие пояснения. Мне тринадцать, и я всего лишь семиклассница, почему? Нет, меня не оставляли на второй год. Без хвастовства или ложной скромности скажу, что учеба давалась мне легко и непринужденно. Меня отдали в первый класс в возрасте восьми лет, так что я не только была на голову выше своих одноклассников, но и на ту же голову умнее.

Для поддержания красивого табеля успеваемости не требовались зубрёжка или особое усердие, довольно было внимательно слушать учителей на уроках и прилежно выполнять домашние задания, кои я зачастую поспевала делать прямо на занятиях. Выполню вдвое быстрее остальных классную работу, тут же быстренько напишу домашнюю – и свобода. Так что учеба меня не тяготила, скорее казалась скучной и чрезмерно простой.

Пожалуй, эта легкость в обучении и не давала мне завести друзей среди одноклассников. Их вполне хватало во дворе. Дружила я в основном с парнями, потому как не умела найти общий язык с девочками. Сызмальства меня не привлекали куклы (их попросту не было), я не умела их наряжать, не знала правил игры в дочки-матери. Мою маму, вечно пропадающую на работе в бешеном поиске денег на пропитание, сложно было копировать. Ну какую социальную модель поведения перенять у женщины, вкалывающей от рассвета до заката, когда она приходит домой затемно, в изнеможении валится на диван и почти моментально засыпает, а утром вскакивает ещё до звонка будильника и вновь убегает на работу, за которой последует вторая, а за ней и третья, и четвёртая и так далее?

Я с детства училась вести дом, готовила еду, стирала, мыла, убирала и драила по мере скромных детских сил и возможностей. За все свои годы юности я не смогу припомнить и пары случаев, когда видела маму с тряпкой.

Всякую свободную минуту она проводила у плиты, угождая папочке приготовлением его любимых кушаний. Ведь помимо горькой, папа любил вкусно закусить, а ежели не получал ни того, ни другого – пускал в ход кулаки.

Работающим своего отца я помню, но гораздо отчетливее в памяти предстает его взбешенное лицо и занесённый кулак. Маме было гораздо спокойнее, когда он днями напролет просиживал штаны перед телевизором, потягивал пивко и объедался жирными драниками или фаршированными мясом блинами. Попадая в мужской коллектив, отец в прямом смысле слова вливался в него, а потом наливался водкой сверх меры и становился монстром пострашнее Кинг Конга.

Словом, подруг у меня не водилось, что с лихвой компенсировалось суровой мужской компанией, в которой я чувствовала себя своим пацаном. Я неплохо била по мячу в лапте, никогда не проигрывала в ножички, метко попадала в соперников в игре "Снайпер" и неизменно играла роль бабки Ёжки в одноименной игре. Ее придумал главарь нашей скромной дворовой банды. По своей сути это были те же салочки, однако клеймить друзей мне предлагалось не рукой, а здоровенным бодылем свежей крапивы. Лёха, наш негласный лидер, вырывал самую высокую и устрашающую травину с корнем, любезно оборачивал ее в бумагу или пакет и вручал мне, чтобы следующие полчаса я, балдея от безнаказанности, могла гонять мальчишек и жалить все неприкрытые одеждой участки кожи.