Смерть в салоне восковых фигур

– Видишь, что умные люди говорят, надо тебя сажать, другого выхода нет, если, конечно… – Начальник сыскной, оценочно глядя на лавочника, замолчал.

– Что? – ухватился тот за это молчание, как за соломинку.

– Если, конечно, не хочешь верой и правдой послужить отечеству…

– Это как же?

– Ну, скажем, поработать на сыскную полицию в качестве добровольного помощника… – Фома Фомич внимательно посмотрел в глаза Тимофея, но, кроме тупого отчаяния, не нашёл там ничего. – Понимаешь, о чём я говорю?

– Нет!

– Если вдруг что-то услышишь или увидишь, придёшь сюда к нам и расскажешь об этом. Теперь понял?

– Да!

– Тогда по рукам?

– По рукам! – кивнул Зрякин, переводя взгляд с Фомы Фомича на кандалы. – Мне можно уже идти?

– Не так быстро! – качнул головой полковник. – Вначале мы должны наш с тобой устный договор сделать письменным.

– А зачем?

– Знаешь, как иногда бывает, я тут тебе наобещаю с три короба, потом ты придёшь ко мне, а я скажу – ничего не помню. А всё почему, потому что уговор был устный, а когда он будет письменный, тогда мне нипочём не отвертеться, придётся выполнять договорённости.

Кочкин снял со Зрякина кандалы, и тот под диктовку начальника сыскной написал бумагу, которая делала его полицейским осведомителем. Таких бумаг от «добровольных» помощников в нижнем ящике стола фон Шпинне был целый ворох. Какие-то были, по разным причинам, совершенно бесполезными, а какие-то сильно помогали во всевозможных расследованиях. И тут не угадаешь, где обретёшь, а где потеряешь, поэтому Фома Фомич придерживался правила, что всех недостаточно виноватых для судебного преследования записывать в осведомители. Кто знает, вдруг когда-нибудь эта писулька сгодится. К тому же так у мелких, копеечных нарушителей не создавалось впечатления безнаказанности. Чтобы они всю свою дальнейшую жизнь чувствовали на себе длань закона.

– Подписывать надо? – спросил лавочник почему-то у Кочкина.

– Конечно! – кивнул тот.

Когда всё было сделано, Фома Фомич аккуратно выдернул из-под рук Зрякина листок и помахал им в воздухе, чтобы чернила быстрее высохли. Пробежал глазами по кривым строчкам, удовлетворённо хмыкнул и спрятал бумагу в зелёную папку. Прихлопнув по ней ладонью, почти торжественно заявил:

– Всё, Тимофей, теперь мы с тобой, если можно так сказать – коллеги!

– Мне можно идти? – гнусавил Зрякин.

– Да, тебе можно идти! – благодушно проговорил начальник сыскной. – Но прежде чем ты нас покинешь, хотелось, чтобы ты ещё немного задержался. У меня есть вопрос, на который ты должен ответить… А вот когда ответишь, правдиво ответишь, тогда гуляй! Мы препятствовать не будем.

Глава 5

Женщина в салоне

– Какой вопрос? – недовольно спросил Зрякин.

– Ты, надеюсь, слыхал, что купец Пядников помер?

– Слыхал, я даже на похороны смотреть ходил…

– И что похороны? – уточнил, откинувшись на спинку стула, фон Шпинне. – Понравились тебе?

– Нет! Бедноваты! – сморщил лицо Зрякин. – Я так думаю, уж если ты купец, да ещё такой первостатейный, как Пядников, то похороны у тебя должны быть, как пир на весь мир! Такие… – Он замолчал, подыскивая нужное слово: – Парчовые! А они – всё тихо, без музыки. Ну, это разве похороны без музыки? – перебегая взглядом с начальника сыскной на Кочкина, спросил возмущённый лавочник и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Да и венков маловато. Я всего-то тридцать шесть насчитал. И гроб небогатый, материя без золотой нитки, и фестонов нету, всё не то! Со стороны глянуть, и не купца первой гильдии хоронят, а какого-то железнодорожного чиновника, и то не из главных. Да и у тех привилегия – паровозы на станции гудят, а тут – тишина. Я так думаю, что если ты жил широко, с размахом, то и захоронись, будь добр, широко, а то простые люди тебя не поймут.

Ещё какое-то время Зрякин говорил о похоронах. Все его рассуждения сводились к тому, что у богатых похороны должны быть пышные с устремлением, а у бедных – как получится. Самое странное в этих рассуждениях было то, что лавочник все свои упрёки адресовал почему-то покойнику, что это, дескать, он, Пядников, должен был всё устроить, организовать, а понадобится, так и заставить.

И начальник сыскной, и Кочкин слушали Зрякина внимательно, не перебивали, ждали, когда красноречие само иссякнет. Как только лавочник замолчал, Фома Фомич тут же задал свой главный вопрос, ради которого всё и было затеяно.

– Люди говорят, будто ты, Тимофей, был ночью у пядниковского дома…

– Было дело, проходил! Да я там всё время хожу…

– Так вот, ты что-то видел в окнах его салона, это правда?

– Врать не буду, видел, – кивнул Зрякин.

– И по слухам вроде бы привидение?

– Я тоже так думал, а потом, когда разглядел, вижу – это сам Иван Христофорович Пядников, ныне покойный…

– Точно Пядников, а то, может быть, ты спьяну и не разобрал?

– Да я и не пьяный был!

– А люди говорят – пьяный!

– Нет, нет! Пьяный, это во второй раз!

– Так ты там не один раз ошивался? – обрадовался полковник такому везению. Даже хмурый Кочкин улыбнулся.

– Здрасьте, я же вам говорю, что каждый вечер домой хожу мимо этого салона, мне так ближе, через проулок. А бывает, когда задерживаюсь, то и ночью…

– Ну и что ты видел во второй раз – привидение?

– Да не, спьяну, вы правы, чего только не покажется. Одно могу сказать точно, Пядников там был не один…

– А с кем?

– Лишку в тот вечер хватил, плохо помню, вроде как женщина это была, в темноте-то не разглядеть!

– Пядников по салону без света, что ли, ходил?

– Нет, почему? Он со свечой был, стеариновая, в подсвечнике медном. Он, подсвечник этот, сразу в глаза бросился, с завитушкой такой… Но от свечи какой свет, это же не керосиновая лампа с отражателем, только и видно, что возле Пядникова, а чуть дальше – всё, хоть глаз выколи.

– А как же ты смог эту женщину разглядеть, если темнота? – спросил фон Шпинне.

– Промелькнула она, вот и увидал.

– Кто она, ты можешь сказать?

– Нет! Я даже не знаю, женщина это или нет… Похожа, конечно, на женщину, только рослая, вровень с купцом. Я её почему рассмотреть не смог, потому что она за фигурой стояла, вот и не видно. А рука женская была…

– Какая рука?

– Саму женщину мне было не видно, фигура закрывала, а руку Пядников держал, вот так… – Зрякин ухватил воображаемую руку и, приоткрыв рот, чуть наклонился, точно рассматривал.

– А зачем он её держал, она что, вырывалась?

– Нет, он её просто так держал, вроде как опиралась она на него…

– Чем это всё закончилось? Женщина ушла, Пядников ушёл, или они ушли вместе? – спросил начальник сыскной.

– А вот этого я не знаю, – тяжело и как-то разочарованно вздохнул Зрякин, – до конца не досмотрел…

– Неинтересно стало?

– Да какой неинтересно – интересно! Городовой меня спугнул, вот я и дал стрекача.

– Понятно, – кивнул фон Шпинне и после короткого молчания спросил: – Ты ведь после этого ещё приходил к окнам салона ночью?

– Таиться не стану – приходил! Но женщины там больше не было!

– А кто был?

– Иван Христофорович.

– Что он там делал?

– Ходил по салону из одного конца в другой, в руке свеча и с кем-то разговаривал…

– Ты слышал, о чём?

– Нет, через стекло рази услышишь. У Пядникова губы двигались, вот я и понял, что он разговаривает. Но скорее всего, сам с собой, потому что один был.

– Может быть, купец разговаривал с кем-то, кого ты не видел?

Зрякин задумался. Думал долго, то собирал кожу бледного лба гармошкой, то распрямлял. Наконец глянул на Фому Фомича и отрицательно мотнул головой.

– Нет! Он, когда говорил, смотрел на одну из фигур, Пядников перед ней часто останавливался…

– А что за фигура? – поинтересовался фон Шпинне.

– Да не знаю я их, как они там называются, с ягнёнком которая…

– Он часто стоял перед этой женщиной и разговаривал с ней?

– Ну, с ней, не с ней – не знаю; когда возле фигуры стоял, то разговаривал – губы двигались.

Начальник сыскной взял карандаш и сделал быструю запись в лежавшей на столе тетради. Поднял взгляд на лавочника.

– Значит, любишь, Тимофей, подглядывать?

– А какие у нас в жизни радости? Только вот в окна поглазеть, где люди по-человечески живут…

– Ты считаешь, Пядников Иван Христофорович жил по-человечески?

– Да! – кивнул мелкий торговец.

– Я что-то путаюсь, растолкуй мне, как это – жить по-человечески?

Зрякин сощурился, растянул до того плотно сжатые губы и, мечтательно глядя поверх головы начальника сыскной, с причмокиванием проговорил:

– Есть, пить и спать вволю, сколько душа требует, а не так, как мы…

– Да разве душа такого требует?

– А чего же ещё? – Зрякин удивлённо глянул на фон Шпинне, потом на Кочкина. Лавочник не совсем понимал, что тут делает этот человек, сидит молча и только глазами зыркает. Вот те служба! И за это ему, наверное, жалованье какое-то положено.

– Это тело просит! – подсказал Фома Фомич. – А вернее будет сказать – плоть, и всё, что ты мне здесь перечислил, это суть – телесные услады, а стало быть – грех!

– Ну, вы совсем как батюшка Аким говорите, у того тоже – куда ни кинь, везде грех.

– Что поделаешь, если оно так и есть!

– Стало быть, Иван Христофорович в грехе жил? – спросил, глядя то на Кочкина, то на Фому Фомича, лавочник.

– А вот это уже не наше дело, это дело Бога. Ты ведь в него веришь?

– Верить верю, однако мне от того никакого добра нету. Если бы я верил и мне богатство от этого пришло, как Пядникову, тогда и верить можно, а так… – Тимофей разочарованно махнул рукой. – Ходишь в церковь, отбиваешь там поклоны…

Начальник сыскной какое-то время сидел молча и, поворачивая голову, рассматривал Зрякина то с одной стороны, то с другой, а потом сказал:

– Знаешь, Тимофей, перед тем как прийти к тебе, я отправил вот его, – он указал на Кочкина, тот подобрался и точно кошка насторожился, – к батюшке Акиму, расспросить, какой ты прихожанин…

– А зачем? – удивлённо воскликнул лавочник.

– А чтобы знать, как ты в церковь ходишь, как поклоны там отбиваешь – лоб в кровь…

– Ну, это я так сказал, для красного словца, я…

– Да знаем мы всё! – махнул рукой фон Шпинне. – Расскажи нам, Меркурий Фролыч, про нашего истового верующего, что тебе поведал батюшка.

Кочкин только собирался рассказать подробности, а вернее, сочинить всё от начала до конца, но не успел, сам Зрякин его опередил:

– Так ведь другие в церковь ходют, а богатыми не становятся, а я что же… Я на них гляжу и думаю, мне зачем в храм ходить, какой от того прок, вот если бы…

– Если бы что? – вытянул шею фон Шпинне. – Если бы все, кто на службы ходит, разбогатели, то и ты бы пошёл, да?

– Ну…

– Ладно, Тимофей, – остановил лавочника начальник сыскной. – Вера – тема непростая, мы с тобой о ней ещё поговорим, но в другой раз, а сейчас можешь идти. Однако не забывай, у нас с тобой письменный уговор, который топором не вырубишь, если что услышишь или увидишь, бегом к нам…

– Да помню я, помню. – Зрякин тяжело поднялся со стула и, простившись, пошёл к двери. Взялся за ручку, но тут же отпустил её, вернулся к столу Фомы Фомича. – Я чего сказать забыл…

– Слушаю.

– Вам ежели интересно, что было в ту ночь в салоне, когда Пядников с женщиной разговаривал, спросите у городового, который меня спугнул. Я видал, как он в окна заглядывал…

Глава 6

Кто погасил свечу

После ухода Зрякина чиновник особых поручений покинул свой любимый диван, взял один из стульев, подсел к столу начальника и, косо поглядывая, спросил:

– Что это вы, Фома Фомич, смертью Пядникова интересуетесь? Он, я слыхал, от сердечного приступа помер, и в этом нет злого умысла сторонних лиц!

– Много ты понимаешь! – незлобно огрызнулся фон Шпинне.

– И всё ж таки интересно, что вас заставило человека допрашивать, – видно, слух какой дошёл?

– Да не сам дошёл, а донесли! Доктор Викентьев приходил – Николай Петрович, вот он меня и разбередил. Говорит, странная какая-то у Пядникова смерть, он хоть и страдал сердцем, но не время ему было ещё помирать, мог жить да жить…

– Ну, это, Фома Фомич, не докторам решать, кто сколько проживёт. Тут другая сила нас в кулаке держит, неподвластная…

– Это всё метафизика, а мы с тобой, Меркуша, на этом свете живём, и законы у нас земные. И если доктор говорит – странно всё, мы с тобой должны проверить. Через руки врачей столько людей проходит, тоже, небось, что-то понимают, не дураки.

– И всё же, мало одного только сомнения, видать, у доктора ещё что-то было… – продолжая косить взглядом на фон Шпинне, проговорил Меркурий.

Начальник кивнул, встал со стула и притворил окно – на улице расшумелись какие-то дети, они дразнили приказчика из зелёной лавки, – после этого снова сел, полез в нижний ящик стола. Достал жестянку с восковым шариком и пододвинул Кочкину:

– Вот, взгляни!

Чиновник особых поручений, чуть повозившись, вынул шарик из жестянки и принялся его рассматривать, то приближая к глазам, то отдаляя, один раз даже понюхал. Сморщился. Потом непонимающе посмотрел на Фому Фомичу.

– И что это такое?

– Воск с пигментом телесного цвета, его обычно используют в восковой скульптуре, смешивают охру, белую, жёлтую и красную краски, чтобы фигуры больше на живых людей походили, а волосинки – это человеческие брови…

– И что с того? – Кочкин положил шарик назад в жестянку и вытер руки платком.

– Этот воск Викентьев обнаружил зажатым в левой руке мёртвого Пядникова. Доктору стало интересно, как он туда попал. И ладно воск, купец мог задеть рукой одну из фигур, но брови… Доктор сказал, что они живые, то есть вырванные у живого человека. Вот тебе задача – растолкуй, что здесь к чему, если сможешь…

– Нет, не смогу! – поджал губы Кочкин.

– Вот видишь, а говоришь, что тебе всё понятно в смерти Пядникова. Сердечный приступ…

– Я не говорил, что всё понятно. Я говорил – нам-то это зачем?

– Ладно, не будем пререкаться, – остановил Меркурия Фома Фомич, – я вчера утром ездил в салон…

– Он работает? – удивился чиновник особых поручений.

– Представь себе! Правда, пусто в нём. Приказчик говорит, после случившегося люди боятся туда ходить. Я салон осмотрел под видом посетителя, пришлось даже билет купить за пятак. Все фигуры в целости и сохранности, никаких повреждений. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Кочкин.

– А это значит, что воск в руку Пядникова попал в каком-то другом месте…

– Возможно, в мастерской или где они там приводят фигуры в порядок, – предположил Кочкин.

– Нет, я интересовался у тамошнего приказчика, занятный, надо сказать, персонаж. – Последние слова фон Шпинне буквально пробормотал себе под нос и тут же продолжил, но уже громче: – Так вот, нет у них там такого места, где они фигуры в порядок приводят. А сами скульптуры, как оказалось, так вообще к полу намертво привинчены. Если что-то и случается, непорядок устраняют на месте…

– Тогда откуда воск? Значит, все-таки есть какое-то другое место!

– Ну, даже если оно и есть, мне непонятно другое: зачем купец пришёл в салон с воском в руке, а не выбросил его там же, где испачкался?

– Может быть, он умер в другом месте, а в салон его уже перенесли? – предположил Меркурий, пересаживаясь со стула на диван.

– Ну, тут сразу же возникает много вопросов: кто перенёс, ведь, учитывая вес покойного, для этого понадобилось бы несколько человек, потом – с какой целью его туда перенесли? Где он на самом деле умер? – Начальник сыскной замолчал, несколько минут сидел в раздумьях и сказал: – Нет, скорее всего, удар хватил Пядникова в салоне и именно там, где его нашли. Но почему в таком случае в салоне не возник пожар, Пядников был со свечой…

– Поставил её перед тем, как его хватил удар, – предположил Кочкин.

– Не получается! Если бы он поставил, заметь, зажжённую свечу, а потом с ним случился приступ – а доктор утверждает, что это произошло между двенадцатью и двумя часами ночи, – то свеча, скорее всего, сгорела бы до огарка, а она почти целая, стоит там до сих пор на подоконнике…

– Значит, её кто-то погасил! – тихо, с вспыхнувшим в глазах интересом проговорил чиновник особых поручений. «Да, – думал он, – не зря Фома Фомич ухватился за это дело, ох не зря!»

– Верно, – кивнул фон Шпинне и едва заметно улыбнулся каким-то своим мыслям. – И нам остаётся узнать, кто это сделал. Конечно, свеча могла погаснуть и сама, например, от сквозняков, – продолжал рассуждать он, но тут же сам с собой и не соглашался, – однако и они тоже возникают не сами по себе… кто-то должен был открыть дверь, закрыть… Окна там, я проверял, не открываются. И получается, что, когда Пядников умирал, в салоне был ещё кто-то. Вот этот кто-то и погасил свечу.

– Вы думаете, Пядникова убили? – спросил Кочкин, широко открывая глаза и чуть приоткрыв рот.

– Нет, я пока так не думаю, да и слова доктора, которому я верю, останавливают меня так думать, но возникает несколько вопросов, на которые нет у меня ответов. Откуда в руке Пядникова воск? Кому принадлежат вырванные брови? Где умер купец? Я, конечно, склоняюсь к тому, что удар его хватил в салоне, но, может быть, умер он в другом месте, этого исключать нельзя. Тогда кто перенёс тело в салон? И, что очень важно, зачем? И, пожалуй, главный вопрос: почему тот, кто, возможно, находился в салоне и видел, что там произошло, не поднял шум, не послал за доктором?

– Много вопросов! – заметил Кочкин.

– И думаю, что это ещё даже не все вопросы, – сказал фон Шпинне. – Но вот на последний у меня, пожалуй, есть ответ…

– Какой?

– Да здесь нет никакой загадки, ты тоже можешь на него ответить. Скорее всего, свидетель, если таковой был, как-то заинтересован в смерти купца.

– Может, это та женщина, которую видел Зрякин? – предположил Меркурий.

– Это нельзя исключать.

– И что вы намерены делать?

– Поступлю, как всякий подчинённый человек: доложу об этом губернатору, пусть он решает. Если скажет, что в этом деле нужно разобраться, – разберёмся, а если нет – то на нет и суда нет! Но перед визитом к губернатору мне хотелось бы поговорить ещё с одним человеком…

– С кем-то из родственников Пядникова?

– Нет, с этими встречаться рано, пусть пока приходят в себя. Меня интересует городовой. Тот, кто спугнул нашего нового знакомца Зрякина. Если лавочник рассказал нам правду, то городовой может оказаться очень важным свидетелем. Он, я надеюсь, в отличие от Зрякина был трезв и, возможно, хорошо рассмотрел женщину в салоне. Более того, может быть, он не просто её рассмотрел, а смог узнать. Да, это была бы большая удача… – в задумчивости проговорил фон Шпинне и через мгновение продолжил: – В общем, у меня к тебе будет просьба – отыскать этого стража порядка и пригласить ко мне на беседу. Не откажешь? – Фома Фомич широко улыбнулся, он наперёд знал – ему не откажут.

– Нет, конечно. Как я могу отказать хорошему человеку, – проговорил Кочкин.

– Да, да, – закивал фон Шпинне, – в особенности, если этот хороший человек – твой начальник. Тогда завтра утром городовой должен быть у меня в кабинете. Не исключено, что хожалый мог видеть не только женщину, но и того, кто погасил свечу, и сам момент смерти…

– Но ведь Пядников умер не той ночью, о которой рассказывает Зрякин, – возразил Меркурий.

– А что мешало городовому быть возле окон салона и в ту ночь, когда умер купец?

– Почему же он в таком случае не доложил об этом куда следует?

– Хороший вопрос, я бы даже сказал – очень хороший, – кивнул фон Шпинне. – Вот завтра мы у него и спросим, если ты постараешься.

– Постараюсь. Иголку в сене – это трудно, а городового с улицы Красной – это раз плюнуть.

– Не хвались раньше срока, сначала найди, а потом хвост распушай! – приструнил его Фома Фомич.

За окнами кабинета продолжалось весёлое переругивание уличных озорников с приказчиком. Начальник сыскной ткнул пальцем себе за спину и сказал:

– Пошли кого-нибудь, пусть разгонят эту шайку, – не ровён час, стёкла в зелёной лавке побьют. Это же надо, ничего не боятся.

Глава 7

Городовой Сиволапов

Как и предполагал Кочкин, городового долго искать не пришлось. Он служил в Сущинской полицейской части, в которую входила улица Красная.

Меркурий смотрел на Сиволапова и удивлялся, как человек может так соответствовать своей фамилии: если бы чиновнику особых поручений показали городового и велели придумать ему фамилию, то Кочкин, не раздумывая ни секунды, сказал бы – Сиволапов. И, главное, совсем было не понять, почему Сиволапов, в чём заключается эта самая сиволапость? Лицо какое-то неумытое, серое и даже землистое, глазки маленькие, с синими прожилками на белках, брови редкие, рыжие, как беличий хвост, нос такой маленький, точно и не было его вовсе.

Городовой удивился и поначалу даже не поверил, что с ним лично желает побеседовать начальник сыскной полиции.

– Это ещё зачем? – поинтересовался он у Кочкина, который собственной персоной приехал в часть.

– Что значит – зачем? – в свою очередь удивился Меркурий. Вопрос Сиволапова указывал на то, что в Сущинской полицейской части недостаточно внимания уделяли привитию нижним чинам основ дисциплины. – Ты разве спрашиваешь – зачем, когда пристав тебя к себе вызывает? Крутишь при этом носом?

– Нет! – односложно ответил Сиволапов.

– Так собирайся, со мной поедешь, и никаких возражений! Понял? – прикрикнул на городового Меркурий.

– Так точно! – отрапортовал Сиволапов, сообразив, что действительно пыл лучше поумерить.

Через полчаса Сиволапов уже сидел в кабинете начальника сыскной и, приоткрыв рот, оглядывался по сторонам. Он много слышал и про сыскную полицию, и про её начальника, барона фон Шпинне, а вот бывать здесь никогда не приходилось. Да и самого барона он видел впервые. Две вещи в сыскной поразили Сиволапова: первая – здесь не было ни одного человека в форменном мундире, все были одеты в гражданские платья; вторая – это сам начальник сыскной: вид у него был барский, бороды и усов не носил, постоянно улыбался и говорил голосом тихим, проникновенным. «Вот бы нам такого начальника…» – завистливо подумал городовой.

– Ну, здравствуй, братец, как тебя…

– Сиволапов! – вскочил полицейский после того, как начальник сыскной к нему обратился.

– Да ты сиди, сиди, не вскакивай, не пугай меня… – остановил служебное рвение городового Фома Фомич. – Фамилия мне твоя известна, зовут тебя как?

– Зовут… имя, значит, вам моё нужно?

– Да; а что, его у тебя нет? – Лицо начальника сыскной стало серьёзным.

– Есть! – с заминкой ответил городовой. – Сиволапов Никодим Прохорович! – И снова вскочил со стула.

– Когда отвечаешь, вставать не нужно, – покровительственно заявил фон Шпинне. – Значит, Никодим Прохорович? – в задумчивости проговорил полковник и грустно, даже как-то сочувственно глядя на городового, замолчал. Так обычно делают доктора, перед тем как сообщить смертельный диагноз. И ничего вроде бы не произошло, но Сиволапов вдруг почувствовал какую-то щемящую необъяснимую тоску, в груди заныло, запекло как при изжоге. – А меня зовут Фома Фомич. Вот и познакомились. Ты уж извини, что пришлось тебя побеспокоить, от дел оторвать… ты же человек занятой!

– Да ничего, я не на службе, у меня законный выходной, это я в часть заходил, чтобы с напарником сговориться…

– Замечательно! Значит, ты на нас не в обиде?

– Как можно!

– Ну, тогда приступим к делу. Напомни мне участок, за которым ты присматриваешь?

– Вся улица Красная, потом от Сотниковских ворот, – городовой ткнул пальцем вправо, а затем влево, – и до Сенного переулка, а ещё Фабрикантская…

– И что, справляешься с такой большой территорией? Ты только посмотри, Меркурий Фролыч, какие у нас герои служат в общей полиции! – Фома Фомич обеими руками указал на Сиволапова.

Тот даже смутился; его никогда начальство не хвалило, для него это было до того в диковинку, что он стал оправдываться.

– Да какое уж там геройство, у меня улицы, всем спасибо, очень хорошие, и люди там живут степенные да сурьёзные, такие шалить не станут. Красная и Фабрикантская на предмет порядка – места замечательные, благостные! Не служба – отдых!

После слов городового, которые больше походили на гимн улицам, начальник сыскной какое-то время молчал, потирая указательным пальцем подбородок. Потом спросил:

– Никто не нарушает, никто не буянит?

– Нет, у нас все люди хорошие и тихие…

– Я вот от людей слышал, что есть у вас такой Тимофей Зрякин, так этот и горькую пьёт, и по ночам шляется. А может, врут люди и Зрякин добропорядочный подданный?

– Про Зрякина – это правда, – с готовностью кивнул полицейский, – но он не с моего участка. На Фабрикантской у него лавка, между домами Митрюшкиных и Пассенов. Уж который год бьются они, чтобы лавку эту окаянную с улицы убрать – не могут! Сидит этот Зрякин там, как солитёр, и ничем его оттуда не выманить…