Can’t Stop Won’t Stop: история хип-хоп-поколения

Модель «башня в парке» была для Мозеса схемой, которая ловко и экономически выгодно решала сложные проблемы наличия открытого пространства в городской застройке и обеспечения жильем бедняков, выселенных с привычных мест в ходе реформ. Она также способствовала «расчистке» трущоб, перестройке бизнеса и даже уничтожению профсоюзного движения жильцов [9]. В ходе строительного бума в Нью-Йорке в 1950-х и 1960-х белые из среднего класса стали переселяться в расползающиеся пригородные жилищные комплексы Левиттауна. Дома собирали из готовых модулей и обносили белоснежными заборами – это были районы «только для белых».

К концу десятилетия половина белых покинула Южный Бронкс. Одни перебрались на север, на обширные пространства округа Уэстчестер или на северо-восточные окраины округа Бронкс. Другие отправились по построенным Мозесом автострадам Кросс-Бронкс и Брукнер, чтобы стать, как им обещали, владельцами одной из пятнадцати тысяч новых квартир в Кооп-Сити[10]. А кто-то заселился в типовые пригороды, раскинувшиеся вдоль шоссе на территории Нью-Джерси, Квинс и Лонг-Айленда. Мчась по Кросс-Бронкс, «мы глотали слезы и давили на газ» [10], – вспоминал Маршалл Берман[11].

Сокращение числа белого привилегированного населения привело к драматическим последствиям, всколыхнувшим улицы, становившиеся всё более цветными. Афроамериканские, афрокарибские и латиноамериканские семьи переселялись в бывшие еврейские, ирландские и итальянские кварталы, белые молодежные банды нападали на прибывших, устраивали драки на школьных дворах и уличные бои [11]. Цветная молодежь объединялась в банды – сначала в целях самообороны, затем ради власти, а потом часто и вовсе от скуки.

Такие политические организации, как «Черные пантеры» или «Молодые лорды», некоторое время соперничали с бандами из соседних районов в борьбе за умы и сердца цветной молодежи, но вскоре столкнулись с настойчивым, часто непреодолимым сопротивлением со стороны властей. Оптимизм движения за гражданские права и неприятие его участниками радикальных политических течений типа «Черной силы» уступили место неорганизованной ярости и ощущению полного бессилия. Вооруженные жители гетто направили оружие друг на друга. Кертис Мейфилд, который некогда пел Keep on Pushing для Мартина Лютера Кинга-младшего и других участников маршей за свободу, призывая их «толкать речи», теперь исполнял Pusherman, предостерегая о пришествии наркодилеров-«толкачей». Торговцы героином, воры-наркоманы и наемные поджигатели, словно стервятники, наводнили улицы. Коп из Бронкса философски изрек: «Мы делаем здесь то же, что римляне делали в Риме»[12] [12].

Вот что сообщил писательнице Джилл Джонс, один из чиновников: «Идея заключалась в том, чтобы уберечь Манхэттен от уродства настолько, насколько это возможно. В Южном Бронксе настроили социального жилья, провели автострады и помимо этого разработали программу по расчистке трущоб, для того чтобы всё самое худшее вывезти с Манхэттена в другие районы. В какой-то момент всё покатилось по наклонной» [13].

ПЛОХИЕ ЦИФРЫ

А вот новые данные: Южный Бронкс лишился шестисот тысяч рабочих мест в производственной сфере; исчезло сорок процентов этого сектора. К середине семидесятых средний доход на душу населения упал до 2430 долларов, что составляло всего лишь половину от среднего дохода по Нью-Йорку и сорок процентов от среднего дохода по стране. Официальный показатель безработицы среди молодежи достиг шестидесяти процентов, а те, кто отстаивал интересы молодежи, говорили, что в некоторых районах реальная цифра была ближе к восьмидесяти процентам [14]. И если старая культура блюза возникла в условиях угнетения, принудительного труда, то хип-хоп родился в условиях безработицы.

Когда на гигантской автомагистрали гул машин сменился ударами отбойного молотка, в Бронксе оказалось достаточно «горючего», чтобы вспыхнуть.

Многоквартирные дома перешли в собственность владельцев трущоб, которые быстро поняли, что можно заработать ещё больше, если отключить отопление и воду, снизив таким образом налог на недвижимость, а затем устроить пожар и получить страховые выплаты. Один из пожарных описал этот цикл подобным образом: «Всё начинается с огня в пустующих квартирах. И вот огнем охвачено уже целое крыло здания».

Возникла своеобразная экономика упадка. Владельцы трущоб нанимали бандитов, поджигавших здания всего за пятьдесят долларов, чтобы получить сто пятьдесят тысяч по страховым выплатам [15]. Страховые компании получали прибыль от продажи большого количества страховок, которые выплачивались даже за пустующие здания. Организованные группы воров, многие из которых сидели на героине, выносили из сгоревших построек медные трубы, арматуру и металлолом.

«Каждый пожар в пустом здании возникал в результате поджога. Там никто не живет, и тем не менее, когда мы приезжаем на вызов, огонь пылает в тридцати окнах, – говорили пожарные. – Люди уезжают. Домовладельцы начинают экономить на обслуживании. Когда они перестают получать прибыль, всё больше квартир становятся пустыми… И вдруг появляется целый район, в котором никто не живет» [16].

Журналисты Джо Конасон и Джек Ньюфилд расследовали закономерности поджогов в Нью-Йорке на протяжении двух с половиной лет и обнаружили, что страховые агенты зарабатывали на комиссионных, пропорциональных количеству и стоимости проданных ими полисов. «Никто – ни банки, ни страховые компании – не заинтересован в том, чтобы инвестировать в строительство или восстановление жилья по разумной арендной плате, – писали они. – В жилищном строительстве поджог – это финальная стадия капитализма» [17].

Однако нашлись и те, кто утверждал, что бедные чернокожие и латиноамериканцы сами не хотят нормальной жизни, а ситуация с поджогами – лучшее тому доказательство. Дэниел Патрик Мойнихан, сенатор-демократ от Нью-Йорка, произнес: «Люди в Южном Бронксе не нуждаются в жилье, иначе они бы его не сжигали» [18]. В 1970 году он направил важную записку президенту Ричарду Никсону, в которой привел данные компании Rand Corporation о пожарах в Южном Бронксе и пожаловался на рост числа радикалов вроде «Черных пантер». «Вероятно, пришло время, – писал он в знаменитом обращении, – решить расовый вопрос с помощью „политики невмешательства“».

Мойнихан позже заявил, что его неправильно поняли, что записка не должна была просочиться в прессу, что он никогда не имел в виду, что чернокожие сообщества должны быть лишены доступа к социальным услугам. Какими бы ни были его намерения, президент Никсон поставил на записке отметку «Согласен!» и перенаправил ее в конгресс [19]. «Политика невмешательства» стала лозунгом тех, кто отрицал идеи расовой справедливости и социального равенства, она стала формулой, оправдывающей сокращение социальных услуг для жителей внутренних городов[13].

Принятие «политики невмешательства», которую оправдывали как «научный подход», привело к буквально настоящему взрыву. Руководствуясь непроверенными данными и моделями компании Rand Corporation, городские власти использовали эту «математику разрушений», оправдывая тем самым упразднение после 1968 года как минимум семи пожарных компаний в Бронксе [20]. Во время бюджетного кризиса середины 1970-х годов были сокращены тысячи пожарных и начальников пожарной охраны. Итогом стала отмеченная экологами Деборой и Родриком Уоллас «эпидемия» пожаров в Нью-Йорке.

Меньше чем за десятилетие Южный Бронкс потерял сорок три тысячи единиц жилья, что эквивалентно сносу четырех кварталов в неделю. В районе насчитывались тысячи бесхозных объектов и пустых зданий. Между 1973 и 1977 годами только в Южном Бронксе зафиксировано тридцать тысяч пожаров. Одним жарким июньским днем в 1975 году в течение трех часов было совершено сорок поджогов. Так полыхали не пожары праведного гнева, разгоревшиеся в Уоттсе и еще полудюжине других городов после убийства Мартина Лютера Кинга-младшего, но пожары опустошения.

1977 ГОД

Это было не просто очередное лето. Это было время между убийством Малькольм Икса и призывом хип-хоп-группы Public Enemy к действию. Год Змеи, время интриг и восстаний, мятежей и бунтов.

Вечером тринадцатого июля уличные фонари потухли, будто их погасила невидимая рука. Город погрузился в темноту. Эта ночь войдет в историю как нью-йоркский блэкаут. Мародеры заполонили улицы в гетто Краун-Хайтса, Бедфорд-Стайвесанта, Восточного Нью-Йорка, Гарлема и Бронкса. Из автосалона Ace Pontiac были угнаны пятьдесят новых автомобилей. Вооружившиеся пистолетами и винтовками владельцы магазинов на Гранд-Конкорс в течение следующих тридцати шести часов отчаянно сопротивлялись натиску возмездия и перераспределения.

«Той ночью я заметил, что они не причиняли друг другу вреда, – рассказывал позже один из горожан, – не сражались и не убивали друг друга» [21].

«Это была возможность освободить наше общество от людей, которые нас эксплуатировали, – рассказывал историку Айвору Миллеру граффити-художник Джеймс „ТОП“. – То, что произошло за те полтора дня, было сигналом для правительства, что у них серьезные проблемы с людьми во внутренних городах» [22].

Были совершены тысячи поджогов. Заключенные следственного изолятора в Бронксе подожгли три общежития. Сотни магазинов были разграблены.

Дым и осколки, полиция и воры попали даже в ситком «Джефферсоны»[14], сбив бодрый закадровый смех. В разыгранной по телевидению версии нью-йоркского блэкаута главный герой Джордж отправился из роскошных апартаментов Верхнего Ист-Сайда в Южный Бронкс, чтобы защитить свою незастрахованную химчистку, с которой он некогда начинал путь к богатству. «Я не собираюсь всё это разгребать, – клялся он. – Я собираюсь закрыть ее». Он давал отпор мародерам, пока его не приняли за одного из них и чуть не арестовали черные копы. В конце серии один из жителей Бронкса убедил Джорджа сохранить свой черный бизнес. На таких историях о резких переменах и будет расти поколение хип-хопа – всё, что идет прямым путем к успеху, должно быть обращено вспять.

При мэре Абрахаме Бине могучий Нью-Йорк двигался к грандиозному финансовому краху. Оплакивая былое величие города, журналисты жаловались на разрушенную систему метрополитена и проституцию на Таймс-сквер. Но всё это было ничто по сравнению с масштабным разрушением Южного Бронкса. По словам доктора Уайза, начальника одной из местных клиник, Южный Бронкс стал некрополем – городом смерти [23].

Для того чтобы снять репортаж «Пожар по соседству» для канала CBS, репортер Билл Мойерс отправился со съемочной группой через Ист-Ривер, следуя за пожарной бригадой из Бронкса. Они попали в эпицентр хаоса: люди выбегали из горящих многоквартирных домов на ночные улицы; суетящиеся пожарные разбирали крышу, пытаясь спасти здание; местные дети собирались на крыше соседнего дома, чтобы помочь пожарным направить шланг на горящее строение, они улыбались и были счастливы, оттого что их покажут по телевидению и они перестанут быть невидимыми.

Позже Мойерс вернулся, чтобы запечатлеть мрачные последствия: пожилая миссис Салливан в ожидании грузовика для переезда, который так и не приехал; ее немногочисленные вещи растаскивает молодежь, пока она стоит на крыльце и дает интервью Мойерсу; молодая чернокожая мать в кожаной куртке «черных пантер» и с яркой оранжевой повязкой на волосах описывает жизнь с двумя детьми в сожженном здании; единственное украшение ее холодной комнаты – нарисованный маркером прямо на пустой белой стене список Высшей Математики пятипроцентников[15] («7: Бог; 8: Строй или разрушь; 9: Рождение; 0: Ноль»).

«Почему-то домашние беды парализуют нашу волю, к смерти Бронкса мы относимся не как к катастрофе, требующей немедленных мер, а гораздо менее ответственно. С большим рвением мы решаем проблемы за границей», – заключил Мойерс, выходя из красно-кирпичного здания, почерневшего от гари, сквозь верхние окна которого проглядывало синее небо. Тут камера взяла общий план квартала стофутовых зданий-призраков, отбрасывающих длинные тени на пустую улицу.

«Итак, вице-президент летит в Европу и Японию, госсекретарь отправляется на Ближний Восток и в Россию, а посол ООН путешествует по Африке, – мрачно произнес Мойерс. – Никто из высокопоставленных чиновников не собирается приехать сюда» [24].

За неделю до первой подачи Кэтфиша Хантера в Мировой серии президент Картер в сопровождении государственного кортежа появился на Шарлотт-стрит, в самом сердце Южного Бронкса. Под охраной трех вертолетов и толпы агентов спецслужб он безмолвно смотрел на четыре выгоревших квартала мертвого города.

Даже банды, которые некогда претендовали на эту территорию, – грозные «Тюрбаны» и опасные «Потрошители» – исчезли, будто стертые в пыль историческими силами. Президент шел среди битого кирпича и бетона, разобранных автомобилей, гниющих крыс, дерьма и мусора. За ним плелись министр жилищного строительства и городского развития Патрисия Харрис, мэр Бим и небольшая группа репортеров, фотографов и операторов.

Президент осмотрел разрушения, затем повернулся к министру Харрис и тихо промолвил: «Изучите, какие районы еще можно спасти».

ПУСТОШЬ

Таким Юг был до реконструкции. Южный Бронкс – поражающее взор сборище руин, мифическая пустошь, заразная болезнь и, как заметил Роберт Дженсен, «скорее состояние нищеты и социального коллапса, чем место на карте» [25]. В 1960-е Бронксом называли только его южные территории, такие как Мотт-Хейвен и Лонгвуд. Но сейчас бо́льшая часть Нью-Йорка к северу от Сто десятой улицы стала новым обширным Югом, до которого можно было запросто добраться на метро. Даже мать Тереза, покровительница бедняков по всему миру, могла бы запросто совершить туда паломничество, не привлекая внимания.

Мэрия поспешила выпустить отчет под названием «Южный Бронкс: план по восстановлению». «Наиболее серьезные и негативные показатели невозможно измерить в цифрах, – заключали его авторы. – В их число входит страх, царящий среди многих бизнесменов Южного Бронкса, за будущее района, переживания по поводу безопасности и сохранности инвестиций; ослабевающая вера и чувство безнадежности побудили многих из них бросить всё и переехать в другие районы» [26].

Ответственный за городскую реконструкцию Эдвард Лог, привлеченный для работы в Нью-Йорке после того, как ему удалось восстановить некоторые исторические районы Бостона, в своем интервью сформулировал это иначе: «Поразительно и грустно, но в некотором смысле Южный Бронкс – это невероятная история успеха. Более семисот пятидесяти тысяч людей покинули его за последние двадцать лет, чтобы зажить успешной жизнью среднего класса в пригородах» [27].

Однако некоторые высказывались более прямо. Профессор Джордж Стернлиб, директор Центра по городской политике при университете Ратгерс, сказал: «Мир обойдется без Южного Бронкса. В нем нет ничего такого уж важного, тем более того, что нельзя было бы сделать где-то еще. У меня вообще есть мечта в духе научной фантастики въехать туда на бронированном автомобиле и навести порядок» [28].

Чиновник мэрии Роджер Старр, подкрепляя заявления Rand Corporation и сенатора Мойнихана, сформулировал окончательную политику «планового сокращения», согласно которой медицина, полиция, пожарные, санитарные и транспортные службы будут выведены из внутренних городов, поставив людей перед выбором: уехать или остаться ни с чем [29]. К тому моменту уже были закрыты и заброшены школы, в которых сократили сперва музыкальные классы и программы по искусству, а затем и основные образовательные курсы.

Сам Мозес считал это завершающим этапом своей блестящей карьеры. В 1973 году, уже будучи на пенсии, в возрасте восьмидесяти четырех лет, он заявил: «Вы должны признать, что трущобы Бронкса и прочие в Бруклине и Манхэттене не подлежат реконструкции. Их невозможно перестроить, починить и восстановить. Их нужно сровнять с землей». Он предложил шестидесяти тысячам жителей Южного Бронкса переселиться в высокие башни с дешевыми квартирами, которые планировалось возвести в парке Ферри-Пойнт. Из лучших квартир открывался потрясающий вид на загаженный мусором пролив Ист-Ривер, мерцающие пригороды Квинса на востоке, колючую проволоку и тюремные вышки острова Райкерс на западе и самолеты, улетающие из аэропорта Ла-Гуардия в далекие города.

ПРОСТО ДРУЖЕСКАЯ ИГРА В БЕЙСБОЛ

Во время шестой игры Мировой серии 1977 года Реджи Джексон вышел на питчерскую горку стадиона «Янки-стэдиум». В предыдущих двух играх у него было два хоум-рана, что вплотную приблизило «Янкиз» к чемпионству с преимуществом в две игры против трех. Тем вечером вершилась история. На три броска от трех питчеров Джексон ответил тремя хоум-ранами. В драматичной манере «Янкиз» победили со счетом «восемь – четыре».

Как только питчер «Янкиз» совершил последний аут, на поле хлынули тысячи фанатов. Они побежали за Джексоном, который, сбивая некоторых из них, мчался к скамейке. Зрители выламывали сидения, срывали с поля дерн и пытались стащить вторую базу. Фанаты швыряли бутылки в конную полицию, а у третьей базы копы вломили какому-то мужику по башке. Но сквозь этот хаос четко было слышно три слова: «Мы – номер один!» [30]

В раздевалке мокрые от шампанского Джексон и Мартин ликовали и улыбались до ушей. Они крепко обнялись. Джексон помахал перед репортерами золотым медальоном с изображением Джеки Робинсона и сказал: «Как считаете, что подумал бы обо мне этот человек сегодня вечером?» [31]

Писатель Дейв Андерсон застал Турмана Мансона и Джексона под конец празднования:

«Эй, – с улыбкой обратился кетчер. – Неплохо, парень».

Реджи Джексон рассмеялся и поспешил обнять капитана.

«Я собираюсь на вечеринку здесь, на стадионе, – произнес Турман Мансон, не прекращая улыбаться. – Только для белых, но тебя пустят. Подскакивай».

«Я буду, – ответил Реджи Джексон. – Подожди меня».

…

Турман Мансон вновь появился. «Эй, ниггер, ты такой медлительный, та вечеринка закончилась, но увидимся в следующем году, – произнес капитан, протягивая руку. – Увидимся в следующем году, куда бы меня ни занесло».

«Ты вернешься», – сказал Реджи Джексон.

«Нет, – ответил Турман Мансон. – Но ты знаешь, кто заступался за тебя, ниггер, ты знаешь, кто стоял за тебя горой, когда тебе

это было нужно».

«Я знаю», – произнес Джексон [32].

Это был 1977 год. Набирал обороты следующий этап истории.

В Кингстоне, на Ямайке, регги-группа Culture воспела образ Вавилона[16], охваченного землетрясением, молнией и громом. Две семерки столкнулись, предупреждали они[17]. Апокалипсис надвигался на Вавилон.

Однако новое поколение, которому так много было дано и у которого так много было украдено, которому так мало было обещано, не захотело смириться с тем, что устроило бы его предшественников. Удовлетворите одно их требование – и они потребуют еще! Устройте им конец света – и они будут плясать!

(2) Sipple Out Deh[18]

Поколение рутс[19] Ямайки и культурный поворот

Знаете, бывает, что какая-то вещь и тень, которую она отбрасывает, почти сливаются? Но знаете ли вы, что в некотором смысле тень – это темная версия реальной вещи, ее дабовая[20] сторона?

– Нало Хопкинсон[21]

На Ямайке левостороннее движение, и оттого руль – с другой стороны. Спускаясь по холму к Монтего-Бей, приходится вилять по изгибам двухполосной дороги. Даже в час пик нужно сбрасывать скорость из-за коров и коз, жующих траву вдоль обочины, ведь, кажется, животных на Ямайке никто не пасет и они гуляют сами по себе.

В четверг с наступлением сумерек, несмотря на то, что завтра – учебный день, молодежь заполняет узкие улицы Монтего-Бей. На всех дорогах, ведущих в прибрежный город, образуются пробки. Даже бешеный темп торгов с водителями на площади Сэма Шарпа, где такси без счетчиков снуют туда-сюда, забирая и высаживая пассажиров, замедляется под наплывом подростковых тел.

Тела текут по улицам, будто морские волны, накатывающие на «берег», на грязный пятачок на набережной под названием Парк развития городской среды; там возле небольшой сцены полукругом возвышаются десятифутовые колонны динамиков. Насупленные пацаны в футболках с Тупаком и девчонки с косичками и в нарядах из спандекса в 18:30 начинают пробираться сквозь поток бетономешалок, бензовозов и семейных фургонов, запаркованных вплотную друг к другу на Боттом-роуд, – и всё для того, чтобы протиснуться в небольшую дыру в низком заборе, опутанном колючей проволокой. Они проходят по полю мимо группы людей, играющих в кости при свете керосинки, мимо разносчиков, продающих «Ред страйп»[22] и «Тинг»[23]. В воздухе можно уловить слабый запах пепла от костров на горе. Дым от дюжин тележек с жареным арахисом и курицей по-ямайски клубится в лунном свете.

Позже подтягиваются и остальные: дети в школьной форме размахивают ранцами; молодые матери в джинсовых юбках приходят с малышами на руках; официантки и рабочие, сдав смену, стремятся в объятья танца. Слесари в возрасте и седовласые пожилые женщины раскачиваются под музыку. Перед башней из огромных динамиков, из которых музыка раздается так громко, что закладывает уши, восседает Бобо Ашанти[24] в тюрбане и с непроницаемой ухмылкой на лице. Его пальцы соединяются, образуя знак Троицы.

Как показывает история Ямайки, в подобных событиях может таиться нечто гораздо большее, чем просто музыка. В танце возникают или терпят крах политические карьеры, создается или распадается общество. Пусть политические партии и контролировали рабочие места и территории, решали, кому быть богатым, а кому – бедным, но здесь их власть была ограничена. Это пространство народа, автономная зона под контролем музыкантов, убежище коллективной памяти.

Сегодня вечером звукооператоры в своих шатрах, замыкающих кольцо из динамиков, выпивают и ставят музыку. Это ребята из Candle Sound System, они отвечают за местный звук и, пока на сцену не вышли звезды дэнсхолла XXI века, крутят классические треки. Старая песня Боба Марли Chances Are вызывает гул одобрения и крики: «Вот это хит!» Балладе уже тридцать лет, и под нее не потанцуешь. Но это больше чем просто песня. Это сладкое эхо первых лет после обретения независимости, времени, когда Марли еще не был мировой звездой, но уже был голосом молодой нации, полной надежд и гордости. Кажется, что здесь каждый, вне зависимости от возраста, знает песню наизусть. Они поют: «Хоть дни мои и наполнены тоской, / Я с надеждой смотрю в будущее»[25].

Диджей из Candle перемещает толпу во времени и ставит трек Денниса Брауна. Снова раздается одобрительный рев, на сей раз сопровождаемый звуками клаксонов. В ночном небе над темным морем зажигаются сотни огоньков зажигалок. Когда Браун поет первые строчки: «Знаешь ли ты, что нужно для революции?[26]» – молодежь выпускает огненные струи из аэрозольных баллончиков. На заре нового века они воссоздают древний библейский образ: фиолетовый закат разрезают всполохи пламени, огненные языки лижут ночное небо, как было предсказано и предначертано историей.

У блюза был штат Миссисипи, у джаза – Новый Орлеан. У хип-хопа есть Ямайка. Пионер хип-хопа диджей Кул Герк провел раннее детство в том же дворе на Секонд-стрит, что и Боб Марли. «Они говорили, что из Тренч-тауна никогда не выйдет ничего хорошего, – говорит Герк. – Что ж, из Тренч-тауна вышел хип-хоп!»

Регги, как часто говорят, старший родственник рэпа. Однако их история основана не только на музыке. В 1970-е годы поколение рутс, к которому относился и Марли, стало первым поколением, вошедшим во взрослую жизнь после обретения независимости от Великобритании в 1962 году. Оно столкнулось с кризисом национальной идентичности ямайцев, глобальной реструктуризацией экономики, имперскими замашками со стороны правительства и ростом уличного насилия. Увидев, что политика перестала приносить плоды, поколение рутс вложило силы в культуру, распространив ее далеко за пределы Ямайки. Они познакомили страны третьего мира с глобальной поп-культурой. Их история стала прологом к эпохе поколения хип-хопа – его скрытой даб-стороной. «Кто-то – лист, а кто-то – ветка, – пел Боб Марли. – Ну а я – корни»[27].

ПРОЩАЙ, ТЕБЯ ЗОВЕТ РАСТАФАРИ[28]

Семидесятые – время подъема национальной гордости на Ямайке.

Ключевую роль в этом сыграл песенный конкурс. Одним из первых музыкальных продюсеров, которые стали записывать музыку коренного населения, был Эдвард Сиага, высокопоставленный консерватор из Лейбористской партии Ямайки (ЛПЯ). В 1966 году он учредил ежегодный Ямайский музыкальный фестиваль. Конкурс поддерживал молодую музыкальную индустрию Ямайки и способствовал определению национальной идентичности. Фестиваль помог состояться таким звездам, певшим на ямайском патуа и связывавшим себя с гетто, как группа Toots and the Maytals, а также Эрику Дональдсону. Сиага гораздо раньше своих современников понял, что Ямайка – это место, где непросто определить границу между музыкой и политикой.

Однако экономика, всё еще связанная соглашениями времен колониальной зависимости, трещала по швам. Выращивание бананов требовало государственной поддержки и ценового регулирования. Добыча бокситов и туризм – отрасли, которые приносили больше, чем в них вкладывали, – развивались, но недостаточно быстро для острова, больше трети трудоспособного населения которого не имели работы. В области экономики мечты, связываемые с официальным национализмом, рухнули.