Армейские рассказы

– Подневольный? – Толок поворачивается к сержанту. Козятников открывает было рот, но благоразумно его закрывает и, вытянувшись, смотрит в глаза офицеру, – подневольный, – уже спокойно повторяет полковник, – надо запомнить, – он поправляет идеально сидящую фуражку и поворачивается к двери, – дежурьте, сержант, – говорит он, открывая дверь, – как, простите, ваша фамилия?

– Козятников, – выдыхает младший сержант.

– Дежурьте, младший сержант Козятников, – Толок улыбается одними глазами и закрывает за собой дверь.

– Подневольный, блядь!? – сержант срывает с себя берет и запускает его в Бандюка. Тот, не понимая такой вспышки ярости, в испуге ловит головной убор и отходит на пару шагов в сторону, – Гурченко! На пень! – орёт Козятников, – Бандюк – на óчки! Дежурим дальше, блядь! Сука! Подневольный! – он нервно усмехается, скривив лицо сочетанием ужаса, отчаяния и смеха и медленно идёт обратно к своему столу. Дежурство только перевалило за свой экватор.

Глава 4

Фламинго

 «Масло съели, день прошёл,

Старшина домой ушёл,

Дембель стал на день короче,

Всем дедам спокойной ночи.

Пусть приснится деду сон,

Как на дембель вышел он.

Бабу голую выносят

С пирогами на подносе.

Ящик пива, водки таз

И от батьки Лукаша указ

Об увольнении в запас.

Уважаемый дедушка,

 до вашего счастливого дня

Осталась совсем х*йня -

От ста до нуля.

Разрешите забрать ваше масло? »

– Ты, Огурец, молодец, всё запомнил, – внимательно выслушав меня говорит младший сержант Шабалтас, – будешь старшим. Сказку расскажешь всем и выучишь вместе сними, понятно, да? Спрашивать буду с тебя.

– Понятно, – обречённо соглашаюсь я.

– Вечером экзамен, – сержант загадочно улыбается и заговорщически подмигивает.

     В течение дня пересказываю сказку всему отделению, кроме меня это девять человек. К вечеру все уже знают незамысловатый стишок наизусть. Ну, почти все.

– Что, все выучили? – удивляется Шабалтас.

– Я старался, – скромно отвечаю я.

– Сейчас проверим, – как-то хитро щурится сержант и, расползаясь в довольной улыбке, тянет: – Бандю-ю-ю-к, – он знает слабое место отделения и бьëт точно в яблочко. Лицо его начинает светиться в предвкушении экзекуции.

– Масло съели, день… З.. Закон… Закончился совсем… – бормочет Бандюк.

– Огуре-е-е-ц, – ликует Шаболтас.

    Я переваливаюсь в проём между койками и отжимаюсь пятьдесят раз. Так повторяется несколько раз. Когда число доходит до четырёхсот отжиманий, Шабалтасу надоедает.

– Ладно, Огурец, тебя, смотрю, не за*бëшь, Довгалев, сказку!

    Довгалëв бормочет: «Масло съели, день прошёл… »

– Ладно, рапаны, отбой, я тоже спать, – Шабалтас встаёт с моей койки, и я наконец ложусь свободно, – Довгалëв, спи!

    Он вразвалку идёт в сержантское отделение, а мы производим долгожданный и вожделенный отбой.

– Довгалëв, ты чего сидишь? Ложись, – говорю я и накрываюсь простыней.

    Довгалëв некоторое время смотрит в окно, потом ложится. Его мы прозвали Фламинго. Эта глава о нём.

    Более неприспособленного к армии человека, чем он, сложно представить. Рост его позволяет шагать в первых рядах колонны, но хрупкое телосложение делает его похожим на фонарный столб, пострадавший от пожара. Когда он бежит, то так сгибает руки в локтях, что становится похожим на ощипанную птицу с отрубленными крыльями, которая, несмотря ни на что, пытается разогнать воздух своими кургузыми обрубками и взлететь. Лицо его с белëсыми бесцветными глазами напоминает мордочку лабораторной мыши, которую не кормили никогда. Зовут его Олег. Он неуклюж и неловок. Кожа его бледна настолько, что ожидаешь кроме голубых вен скоро увидеть и органы. Разговаривает он мало, друзей у него нет, на вопросы отвечает односложно и тихо. В этот раз он ответил сержанту правильно и не получил от язвительного Шабалтаса новых подколов. Довгалëв накрывается простыней и закрывает глаза. Сон у всего нашего отделения наступает быстро и стремительно, так же стремительно и неотвратимо разбивается он утренними лучами и громкой командой сонного дневального – «рота, подъём!»

    Курс молодого бойца натужно, но неуклонно катится к своему апофеозу – присяге, заветной клятве на верность Родине. До её принятия, как оказалось, ты и не солдат вовсе, так, что-то среднее между призывником и солдатом, что-то аморфное и неопределённое. Если надумаешь сбежать домой до присяги, тебя просто вернут обратно, а вот, если после, то ты уже преступник, и тебя будет судить, как шутят офицеры, самый гуманный военный суд, который из всех возможных наказаний всегда назначает самое строгое. Поэтому нас пока берегут и опекают, мы ещё мамкины сыновья и Родине ничего не обещали. Сержанты следят, чтобы фляга всегда была полной, пробуют её на вес, поддевают рукой – булькает, или нет. Отправляют в санчасть при любой натëртости или плохом самочувствии. В казарме всегда стоит большой серый бидон с кипячёной водой на случай, если кто-то не желает пить из крана. Этим утром сержанты сообщили нам нам о ещё одном послаблении.

– Повезло вам, рапаны, – ухмыляется младший сержант Шабалтас, – комбриг разрешил в майках заниматься и в тень вас заводить, чтоб не растаяли.

– Да уж, – недовольно цикает уголком рта Пикас, – у нас такого не было, совсем армия не та за полгода стала.

– Да они бы о*уели с нашего КМБ! – подключается к беседе Козятников, – я с температурой тридцать восемь в противогазе десять километров по морозу пробежал и никому не пожаловался! А эти чуть что – сразу в санчасть!

– Да вообще их тащит, – небрежно отмахивается Шабалтас, – летом – это тебе не зимой на плацу часами стоять.

– И спят всю ночь, не то, что у нас было, – подхватывает Граховский.

– Ничего, – зловеще ухмыляется Пикас, – попадут под роту, хлебнут дедухи, тогда поймут, что такое служба.

    Мы всë это слушаем, вытянувшись по стойке «смирно» на очередной утренней поверке. Ещё один день зажёгся за окном ярким июльским солнцем, и рассказы сержантов про зиму кажутся чем то сказочным и невероятным, кажется, что хуже полуденной смоляной жары на раскалённом плацу не может быть ни какой мороз. Занятия в майках приносят облегчение от духоты, но щедро подставляют наши плечи под укусы раскалённых лучей расплавленного добела летнего солнца.

    Плечи Довгалëва на следующий день становятся пунцовыми и точно пульсируют, дрожат истончëнным пергаментом на резком контрасте с остальным телом, оставшимся бледным под майкой. Зарядку по форме «голый торс», или форма одежды номер два в этот раз проводит прапорщик Андриянец. По его телу можно изучать анатомию, или просто покрыть гипсовой пылью и выставить в музей античности. Всё мышцы его мощного торса рельефно выделяются и при движении перекатываются под кожей стальными червями. Лицо его будто высечено из базальта одним лишь топором, грубо, но изящно. Квадратная челюсть прапорщика, словно хвост у собаки, отражает настроение своего владельца, то и дело играя желваками на каменном лице.

– Сели! Встали! Сели! Встали! – командует Андриянец, расхаживая перед шеренгами, закинув руки за спину. Лихо заломленный на затылок берет пылает на его голове заветным и желанным для любого спецназовца краповым цветом, цветом гордости, упорства и победы, цветом крови. Не ярко-красным, как мне подумалось поначалу,а именно краповым, цветом, встречающимся в природе в одном единственном месте – на берете самого ловкого и храброго воина спецназа. Проходя мимо Довгалëва прапорщик на мгновение останавливаться, смотрит на его обгорелые плечи, алыми полукружьями окаймляющие острые лопатки, и по каменному лицу тенью проходит гримаса презрения, – упор лёжа принять! – орёт он и разворачивается на пятках, – отжимаемся по счëту! Раз! – повисает пауза, а мы повисаем на вытянутых руках, – два! – снова пауза, – два с половиной! – следует тишина с минуту, мы застываем на полусогнутых руках, – три, четыре, четыре с половиной…

    Руки дрожат от напряжения, кажется что в локтях вибрирует детский моторчик на батарейках, который вот-вот разрядится и руки безвольно подломятся. Рядом со мной мучается Бандюк. Не в силах больше отжиматься, он заводит правый локоть под рыхлый живот и пытается так удержаться в стойке. В итоге в безнадëжном бессилии он падает на плац. Ещё несколько солдат, не в силах больше выполнять упражнение, опускаются на подкошенных руках.

– Животные, – негромко комментирует Андриянец.

    Крупные капли пота капают у меня с кончика носа, и я отрешённо наблюдаю, как подо мной образуется небольшая лужица. Андриянец не потрудился завести нас в тень и солнце поджаривает наши спины беспощадными лучами.

    Прохладной волной накатывает воспоминание: мы вшестером стоим в очереди в святую купель Жировичского Свято-Успенского монастыря. Под ногами скрипит снег, мы переминаемся с ноги на ногу. Мрачные декабрьские сумерки разбавляют видимость до полутонов. Народу прилично, несмотря на будний день. Тихо переговариваемся. Все полны решимости искупаться. Мы уже трезвые. Зимний холод проветривает головы окончательно. Ещё сутки назад мы сидели в общаге и отмечали очередной день стремительно утекающей студенческой жизни.

    -Пацаны, а приезжайте ко мне в гости в Слоним, – сказал вдруг Романча.

– А поехали сейчас, – ответил кто-то из нас.

    После быстрых сборов мы вышли на проспект и вскоре поймали такси.

– До Слонима за пятьдесят баксов пятерых довезешь?– спросил Яроцкий.

– Какое расстояние?

– Сто пятьдесят километров, – соврал он, до Слонима на самом деле двести.

– Ну…– таксист с сомнением окинул нас взглядом, – ладно, вчетвером на заднее поместитесь, садитесь.

    Я поделил сиденье с Витальком, Сидоркиным и Яроцким, но нам просторно и удобно. По дороге мы упились вусмерть и по очереди спали друг у друга на плече. В Слоним приехали уже глубокой ночью. Мать Романчи будто и не удивилась запоздалым гостям и разместила нас спать в разные комнаты.

– А давайте в Жировичи сгоняем,– предложил Романча утром, – к Шаху в гости заедем.

– А что, отличная идея! – с охотой поддержал я товарища.

    Через полчаса мы уже были на вокзале и снова взяли такси на пятерых, а через час приехали в Жировичи.

    Атмосфера близкого монастыря и периодический перезвон колоколов завернула нашу беседу в какое-то духовное направление, для нас странное и необычное.

– Ну вы тогда больше не пейте, если идти собрались, – Ваня Шах, наш одногруппник, гостеприимно варивший огромную кастрюлю пельменей на всех, на правах местного наставлял хмельных друзей, внезапно ввалившихся в гости, – пьяными не надо в купель ходить.

    И вот мы стоим на морозе. Пестрая многоножка очереди медленно продвигается, мы подходим к бревенчатому домику без окон. Двускатная крыша скрыта под огромной снежной шапкой. Ближе к дому очередь вместе с низким деревянным заборчиком раздваивается. На стене табличка с буквой "М". Порог перед дверью обледенел и блестит в неверном вечернем свете. На двери табличка с надписью "Осторожно, скользко". Все вместе входим в помещение. Посреди небольшая купель с деревянными ступеньками и перилами, под потолком горит лампа. Раздеваемся. Ступни кусает холодом от ледяного пола. Аккуратно шагая спускаюсь по ступенькам в воду. Поднимаясь по коже холодная вода заставляет затаить дыхание. Понимаю, что нужно окунаться решительно и быстро. Осеняю себя крестным знамением и погружаюсь с головой. Ледяной холод пронзает насквозь, дыхание выбивает тупым ударом. Крещусь повторно, снова ныряю и в третий раз… Дыхание возвращается, обжигаю лёгкие резким вдохом морозного воздуха. Вода заливает глаза, провожу руками по лицу снизу вверх, убирая волосы со лба. Внезапно становится тепло, накатывает жар, холод больше не ощущается, выхожу из проруби, уступая место следующему. Не спеша одеваюсь. На душе легко и спокойно. От меня валит пар. Вместе с ним разбегаются, прячутся как тараканы, дурные мысли, забываются проблемы. Смотрю на друзей. Пар, исходящий от бледных тел, быстро кристаллизуется на морозе и создаёт тонкое серебряное мерцание, в слабом свете которого всë кажется накрытым лёгким сказочным туманом. Думаю о будущем. Учёба заканчивается, впереди новая жизнь. И ждёт нас всë только хорошее и светлое. Где-то в монастыре начинается вечерний перезвон…

– Встать! – командует Андриянец. Идя в обратном направлении, он все-таки останавливается напротив Довгалëва.

– Шабалтас! – громко кричит он, – убери это фламинго куда-нибудь! – смотреть больно!

    Плац содрогается от смеха сотни глоток. Шабалтас подбегает к шеренге:

– Разойдись, разойдись, – частит он, – давай, Довголëв, в центр, – сержант заталкивает бедолагу вглубь колонны.

    Из-за своего роста Довголëв в третьем ряду выглядит как подросший кукушонок в чужом гнезде. Андриянец всё равно его видит. Взгляд его упорно цепляется за бледное лицо над алыми плечами.

– Шабалтас! Продолжаешь зарядку, – приказывает прапорщик, – я через пять минут вернусь, чтоб все построены на приём пищи были.

    Андриянец натягивает майку и уходит в расположение, а Шабалтас выходит на центр плаца и продолжает зарядку с махами руками и ногами.

    На следующий день плечи Довгалëва покрываются тёмно-бурыми прыщами, и он становится похож на гепарда из преисподней. Старший лейтенант Шкульков, проводящий зарядку, сразу отправляет его в санчасть, где прыщи обрабатывают зелёнкой. Из фламинго он превращается в попугая. На его плечи по рекомендации врача возвращается мастерка, и он снова выделяется камуфляжем из человеческой массы в чёрных майках. Прозвище «Фламинго» прочно пристаëт к Довгалëву, и его только так теперь и называют.

    Наша присяга будет проходить совсем не буднично. Каждому взводу предстоит разучить свою показательную программу. Завидуем товарищам из других взводов. Они будут показывать спецназ и "покемонов". Хотя для покемонов нужно надеть всю милицейскую экипировку от бронежилета до шлема «сфера», а это так себе удовольствие в такую жару. Нам выпадает «звёздочка» – элементы выступления роты почётного караула. Целыми днями заучиваем движения, шагаем по плацу, тянем ногу и вращаем в руках автоматы. Шабалтас и Козятников к концу дня близки к истерике. У многих не получается, другие тут же забывают, чему научились. Бандюка уже после первого дня занятий решено оставить в общем строю. Довгалев не попадает ни в ногу, ни в движения.

    Для элемента «волна» прижимаем автомат к груди стволом вверх, рожком от себя. Затем вращаем его, одновременно приседая на колено. Каждый следующий выполняет элемент с задержкой в долю секунды, что создаёт эффект каскада. Волна из взлетающих прикладов, мелькающих стволов и падающих на колено солдатиков создаëт картину завораживающую и стремительную. Довгалев, не совладав со своенравным калашниковым, со всего маху бьёт себя мушкой в лоб. По носу тут же устремляется вниз тонкая струйка крови.

– Фламинго! – смеётся Шаболтас, -ты на стрельбах был?

– Был, – хмуро отвечает солдат, поочерёдно вытирая лоб то правой, то левой рукой, и внимательно рассматривая ладони.

– А как ты живым оттуда вернулся? Тебе же боевой автомат в руки дай – ты по-любому застрелишься нахрен! Бегом в санчасть!

    В санчасти Довгалеву мажут лоб зелёнкой, превратив его в какую-то пародию на странного индуса. Зеленка начинает сходить только ближе к присяге, а обгоревшая кожа слазит и снова становится бледная с розовыми пятнами от ожогов.

    Самое тягучее время нашего дня – это между ужином и отбоем. Мы сидим на стульях и что-нибудь подшиваем или вырезаем, а сержанты маются от скуки.

– Огурец, – Шабалтас заговорщически косясь, немного боком подходит ко мне и краем рта говорит: – хочешь домой сегодня позвонить после отбоя? Будет возможность.

– Спасибо, товарищ младший сержант, уже звонил на этой неделе, – к предложениям Шабалтаса лучше относиться настороженно, и я благоразумно отказываюсь.

– Тогда у своих поспрашивай, может кто хочет.

– Есть у своих поспрашивать, – отвечаю я.

    Из всего отделения кредит доверия сержанту ещё не исчерпан у вечно скучающего по родине Бандюка и Довгалëва. Вечером докладываю Шабалтасу о двух желающих.

– Хорошо, пусть сразу после отбоя подойдут. – довольно улыбается сержант. Я предаю информацию Довгалëву и Бандюку, и они радостно зажигаются от предстоящего звонка домой.

    Дневальный оглашает казарму заветной командой «рота, отбой!» Запрыгиваем в койки, вытягиваемся в струнку, лёжа на спине. Теперь должна прозвучать команда от сержанта «Занять удобное для сна положение». После неё можно ворочаться сколько угодно.

    Бандюк и Довгалëв, пригнувшись, семенят в сержантское отделение.

– А-а-а, домой хотите позвонить? – Шабалтас выбирается из кровати, – сейчас, подождите, за мобильным схожу.

    Через пару минут он возвращается, неся в каждой руке по тапку.

– Вот, звоните, рапаны, только негромко, – сержант говорит полушепотом и абсолютно серьёзно. Бандюк и Довгалëв разочарованно топчутся на месте, тупо глядя на протянутые тапки.

– Вы что, военные! – возмущается Шабалтас, – я погонами ради вас рискую, звоните! И разговаривайте сколько угодно, у меня здесь безлимит на исходящие.

    Довгалëв долго что-то бормочет в «трубку», Бандюк говорит мало, больше «слушает» и смотрит под ноги остекленевшими глазами.

    Напоследок сержант разрешает им позвонить друг другу и пожелать спокойной ночи. После Бандюк возвращается в койку и накрывается с головой. Некоторое время он лежит неподвижно и часто тяжело дышит, потом начинает вздрагивать, и я слышу короткие всхлипы. Он плачет.

    Через месяц мы с Довгалëвым окажемся в одной роте. Утром вместо зарядки нас иногда будут отправлять на огород – пропалывать грядки. Это для нас праздник. Ответственный прапорщик, заведя нас на участок, сразу уходит по своим делам. Как только он скрывается из виду, рассаживаемся между грядок и отдыхаем, выставив по жребию дозорного.

    Настроение у всех – не сравнить с тем, что было месяц назад. Перешучиваемся и рассказываем истории.

– Мы перед армейкой в поход компанией пошли, – начинает, улыбаясь, Семуткин, – короче, девка в палатку спать пошла, мы с корешем заныриваем к ней, ну, пьяные в жопу, понятно. Я, короче, за сиську, он за жопу, так и тискали её, пока не поняли, что вдвоём в палатке валяемся. Я друга за лопатку держу, а он меня за жопу.

    Мы громко смеемся на весь огород. Какой-то офицер останавливается возле забора, смотрит на нас несколько секунд, потом идёт дальше.

– Олег, а у тебя хоть раз баба была? – Семуткин поворачивается к сидящему Довгалëву и спрашивает как-то просто и беззлобно. Буднично совсем, будто это дежурный проходной вопрос. А вопрос этот совсем не простой. На него нельзя отшутиться или соврать. Вопрос этот разделяет момент на «до и после», после него ты уже никогда не станешь таким, каким был минуту назад в глазах своих товарищей. На него есть только один правильный ответ, но не каждому он доступен. Довгалëв, как ни странно реагирует достойно. Не меняя позы, не натягивая глупую улыбку, он медленно мотает головой.

– Нет, – глухо говорит он. Сидя на корточках он упирает руки локтями в согнутые колени, ладони в замке подпирают подбородок, а прозрачный застывший взгляд устремлён куда-то перед собой и вглубь себя одновременно. Никто не комментирует его ответ.

– Ну правильно, – обрывает тишину Семуткин, – сначала с автоматом надо научиться обращаться, а, Довгалëв? – Семуткин смеётся, опять как-то беззлобно и задорно, мы подхватываем.

    Спустя год Довгалëв доберётся, доживёт до заветного статуса старослужащего. Дедом он, конечно, не станет, но служба выйдет на финишную прямую, станет легче и свободнее. Но с автоматом он снова однажды не сможет справиться…

– Учебная стрельба из трёх положений, – лейтенант монотонно, в который раз повторяя один и тот же текст, даёт Довгалëву инструктаж, – элемент первый: из положения стоя – три выстрела в ростовую мишень, предохранитель, перебежка. Элемент второй: положение с колена – три выстрела в поясовую мишень, предохранитель, перебежка, – Довгалëв тем временем вщëлкивает выданные патроны в рожок, – положение лёжа – три выстрела в пулемётный расчёт, раппорт: "Рядовой такой-то стрельбу закончил", вопросы есть?

– Никак нет, – бубнит Довгалëв, опустив голову, старательно заталкивая последний непослушный патрон в рожок. Наконец патрон со щелчком становится в магазин. Довгалëв вставляет рожок в автомат.

– Пошёл, – коротко командует лейтенант.

  Довгалëв подбегает на первую позицию, вскидывает автомат, ставит предохранитель в положение «одиночная стрельба». Целится чуть ниже мишени, как учили. Пуля поднимает фонтанчик земли перед мишенью, вторая ложится рядом. Он чуть поднимает ствол. Пуля с металлическим теньканьем кладëт мишень. Солдат ставит предохранитель в положение «блокировка», но переключатель делает один щелчок, вместо двух, и фиксируется в положении «стрельба очередью». Довгалëв бежит на следующую позицию. Вдруг правая нога задевает левую, он спотыкается, резко подаётся вперёд, левая рука инстинктивно вытягивается вперёд, подбивая автомат под цевьё и подкидывая его вверх, указательный палец на правой зажимает спусковой крючок. Розовое облачко взметается вверх, и Довгалëва резко откидывает назад. Очередь из шести выстрелов заставляет всех на стрельбище повернуться в сторону грохота.

– Какой долбо*б очередью х*ярит!? – слышно где-то слева.

– Остановить стрельбу! – кричит старлей и со всех ног бежит к Довгалëву. Тот лежит на спине. Во лбу зияет чёрная треугольная дыра. Под затылком раползается черно-бурая лужица. Прозрачный застывший взгляд устремлён куда-то в сентябрьское небо и вглубь себя одновременно, будто ищет ответ на неудобный вопрос. Ответ сейчас прост и тяжёл: девушки у него не будет уже никогда…

Глава 5

Полевой выход

 Над широким бригадным плацем мелко покачивается раскалённый воздух, искажая черты высокой трибуны и стоек с плакатами на краю разогретого солнцем асфальта. На построении сегодня вся бригада. Строй пестрит серыми беретами спецназа, чёрными автороты, милицейскими кепками патрулей, офицерскими фуражками и редкими вкраплениями краповых беретов. Наши две учебные роты стоят с краю, выстроившись в несколько шеренг. Сегодня у нас полевой выход, и ещё со вчерашнего дня, словно сухая крошка в горле, что не выплюнуть, не проглотить, засела где-то в груди под самой диафрагмой тянущая фраза «марш-бросок». Десять километров в полной экипировке, с автоматом, флягой и подсумком. Расстояние огромное и, кажется, непреодолимое. Да ещё сержанты весь вечер упоëнно предвкушали, как мы сегодня все умрëм.

    Полковник Антонов, массивный и грузный начальник штаба важно взошёл на трибуну. В отсутствие комбрига Караева, ушедшего в отпуск, он сегодня руководит разводом.

– Смирно! – командует он, слегка наклонившись к микрофону. Одномоментно по плацу разносится шаркающий звук, и человеческая масса тут же превращается в солдатиков из детского набора, отлитых в одной на всех форме, – здравствуйте, товарищи солдаты! – негромко произносит полковник, поднеся ладонь к околышу фуражки.

    Мысленно считаем до двух, набираем кислород в лёгкие, и воздух над плацем сотрясается от гулкого и синхронного:

– ЗДРАВИЯ ЖЕЛАЮ, ТОВАРИЩ ПОЛКОВНИК!

– Вольно, – отвечает Антонов и опускает руку. Беглым взглядом, острым и пронизывающим из-под тонкой оправы очков он окидывает строй и цепляется за высокую фигуру прапорщика Андриянца. Тот стоит, широко расставив ноги, закинув руки за спину. Подбородок каменным торосом выступает на гордо вскинутой голове, – товарищ прапорщик, – поморщившись негромко говорит полковник, – вот вы, – он бесцеремонно тыкает пальцем в направлении Андриянца, – да-да, вы в красной шапочке. Встаньте, как полагается военнослужащему внутренних войск белорусской армии. Мы, слава богу, не в Америке.

    После слов про красную шапочку Андриянец сначала бледнеет, по лицу буграми расходятся яростные желваки, челюсть сжимается тисками до зубовного скрежета, потом его окаменевшая физиономия идёт алыми пятнами, и он становится похожим на огромный переспевший мухомор. Нехотя прапорщик обрывает руки по швам и сводит ботинки вместе. Откуда-то из глубин патрульного отделения раздаëтся тихий смешок. Андриянец злобно косится в сторону, но никого рассмотреть не может. Полковник Антонов поправляет очки и, ухмыльнувшись, даёт распоряжение продолжать развод.

    Далее следуют церемонии по передаче дежурства по части, столовой, парку и по ротам. Когда все разводятся по своим обязанностям, по флагштоку медленно ползёт вверх государственный флаг, и играет гимн. После на плац выезжают три тентованных КамАЗа и останавливаются на его краю.

– Батальон! – командует вышедший на центр плаца комбат, – поротно, напра-нале – во!

    Патрульный батальон тут же распадается на три одинаковых коробки, и они под громыхнувший из громкоговорителя марш слаженно шагают к грузовикам. Одна из рот проходит мимо нашей шеренги, и её солдаты, переодетые из камуфляжа в милицейскую форму, жадно и плотоядно засматриваются на нас, растерянных и испуганных.