Бог не проходит мимо

Всю дорогу Алена чего-то смутно боялась, предчувствуя, что сказке пришел конец. Руслан давно намекал ей на то, что скоро придется приступить к работе, медовый месяц непомерно затянулся, пора и честь знать. Алена старалась не придавать значения его словам: зачем, когда надо наслаждаться каждым мгновением, подаренным судьбой. Она боялась, что в конце концов все закончится. И сейчас, идя в лагерь, она чувствовала приближение этого конца. Алена не понимала, зачем Руслан взял ее с собой, ведь то, куда они идут, это тоже его работа. А работа и жена для мужчины вещи несовместимые, по крайней мере так всегда говорил сам Руслан.

– Подожди, я больше не могу, давай передохнем, – совсем задыхаясь, произнесла Алена. Руслан обернулся и снисходительно улыбнулся. Его улыбка вернула ей надежду. У нее промелькнула мысль, что все будет хорошо, все будет по-прежнему. Они сходят в этот проклятый лагерь, а затем вновь вернутся в свой дом, который Алена уже успела полюбить и с которым не хотела расставаться.

– Ну ладно, давай, ты совсем не умеешь ходить, хилая какая. Ничего, в лагере натренируешься, будешь почти такая, как я. – Руслан усмехнулся, присев на пологий камень и вглядываясь в нависшую над пропастью скалу.

Где-то вдали шумел водопад, крикнула и замолчала какая-то птица. В голубой вышине неба плавно парил орел. Это была страна высокогорного хвойного и мрачного леса. Вековые ели причудливо раскидывали свои широкие когтистые лапы со свисающими с них длинными серыми стариковскими бородами лишайников. Камни и стволы покрывали густые ярко-зеленые мхи. Кристально прозрачный воздух придавал всему пейзажу особенный сказочно-зачарованный вид. Алена сидела на камне и смотрела на своего возлюбленного, думая, как безумно его любит и как она счастлива быть рядом с ним, ощущать его ровное спокойное дыхание, смотреть на его серые глаза, в которых отражалось горное ущелье, и понимать, что чудесное мгновение равно целой жизни.

– Пойдем, вставай, а то скоро стемнеет. Здесь быстро темнеет, – произнес Руслан, протягивая ей руку.

Алена вздрогнула, выходя из оцепенения. Она ощутила тепло его ладони и не хотела ее отпускать.

Руслан понял ее желание и опять усмехнулся:

– Пусти, здесь не бульвар, здесь ходят только по одному, цепочкой.

В лагерь пришли на закате. Это был бывший скит монахов-отшельников, тайно обитавших в нем еще во времена хрущевской оттепели. Последние монахи покинули эти места в начале девяностых, перед самой войной. Куда они ушли, никто не знал, но уходили отшельники сознательно, унося с собой все святыни. Это место было обнаружено случайно людьми Султана во время поисков подходящего участка в труднодоступных местах Кабардино-Балкарии для размещения тренировочной базы смертников-подрывников. Сама Чечня не подходила для подобных баз, ее постоянно шерстили и зачищали федералы.

На просторной лесной поляне раскинулось десятка полтора крошечных домиков, служивших монахам кельями, частично глиняных, частично каменных. В каждом домике помешалось не более двух коек и маленькая печка. В центре скита стояла бывшая церковь без крестов; как самое просторное помещение, она была оборудована под резиденцию самого Султана. Еще здесь располагалась летняя кухня под навесом и брезентовая палатка для теоретических занятий и просмотра учебных видеофильмов, а также навес для молитвы.

По краям поляны виднелись бывшие скитские огороды, бурно заросшие бурьяном и травами. Была здесь даже маленькая заброшенная пасека с несколькими полуистлевшими ульями: в некоторых из них обитали одичавшие, а может, и настоящие дикие пчелы. Поляна заканчивалась крутым спуском в ущелье, на дне которого протекал звонкий ручей с кристально чистой и ледяной водой. Спуск в ущелье завершался каменными ступеньками, отполированными за несколько десятилетий ногами подвижников, по которым монахи спускались за водой, творя Иисусову молитву.

Девушки-курсантки жили в домике по двое. Один домик занимали инструкторы-арабы, другой занимали охранники и по совместительству тренеры по рукопашному бою, еще один домик был резервным для приходящих людей Султана. Султан считался в лагере эмиром. Был домик и для имама, очень странного лысого человека с невероятно кривыми ногами.

Распорядок дня был более чем жесткий. Подъем в пять утра, пять раз в день намаз, который проводил кривоногий имам. Перед завтраком – теоретические занятия, затем завтрак, практические занятия, обед, занятия идеологические, которые вел сам Султан либо опять же имам, и только перед ужином немного свободного времени, употребляемого в основном на хозяйственные дела, стирку и уборку.

Потекли однообразные дни. Алену поселили в домике с некой Насирой. Стройная черноглазая девушка, немного угловатая, неразговорчивая, она встретила Алену настороженно. Разговорились только через неделю. Оказалось, что Насира в лагере уже несколько месяцев, выросла в ваххабитской семье, где у нее шесть сестер. Было еще два брата, но они погибли на войне, известны как боевики полевого командира. Насиру отец отправил в лагерь мстить русским за погибших сыновей, но не только месть была причиной этого решения. Старику обещали тридцать тысяч долларов после удачного выполнения задания – для бедной многодетной семьи огромные деньги. К тому же это большая честь для ее родных, а родителям надо выдать замуж шесть дочерей. Дом в Хасав-Юрте сильно пострадал от артобстрелов, семья еле-еле сводила концы с концами. Насира была очень религиозна, мечтала о рае и о возмездии для тех, кто убил ее братьев. Что получит семья, ее мало интересовало.

Первое время Алена очень тяготилась жизнью в лагере. Ранний подъем, интенсивные занятия полностью выматывали ее, особенно после нескольких месяцев совершенно беззаботной жизни с Русланом в его замечательном доме.

Вечером за ужином Алена уже почти спала, мечтая об одном: доползти до кровати, рухнуть на нее и заснуть. С Русланом она первое время почти не виделась, он был постоянно занят. Вызывал к себе Руслан ее сам. За первые две недели она провела с ним всего одну ночь, сразу после прибытия в лагерь. Иногда Алена задавалась вопросом, почему он не обращает на нее внимание. Наверное, хочет, чтобы она адаптировалась, привыкла, отвечала сама себе девушка. Спросить было не у кого, это раньше она могла задавать вопросы, когда жила с Русланом в одном доме и спала с ним на одной кровати. Здесь же были совсем другие законы, женщина не имела права спрашивать мужчину о чем-либо, и даже не знала, когда ее к нему позовут.

Недели через две все изменилось: Алена вдруг почувствовала необычайный прилив сил и некую эйфорию. Впрочем, эйфория внезапно сменилась удушьем, почти до потери сознания. Это случилось вечером после ритуального омовения. Насира увидела, что Алена упала, приняв какую-то неестественную позу, и позвала Гульнару. Гульнара считалась в лагере самой опытной женщиной в духовной практике, к тому же она была самой старшей, как говорили некоторые, ей давно перевалило за шестьдесят. Она была идеологической наставницей для женщин. Ведь мужчина не обо всем может говорить с женщиной, да и понять друг друга женщинам легче. Гульнара почти всегда сопровождала исполнительниц к месту совершения теракта и проводила с ними их последнюю ночь, убеждая не бояться и идти до конца. Знала очень много молитв и заговоров. А также удостоилась чести прислуживать имаму, принося ему еду и питье.

Гульнара дала Алене какое-то горькое питье и пошептала над ней что-то по-арабски. Девушке стало легче.

– Что с тобой случилось? – спросила старуха.

– Я почувствовала радость, а потом меня кто-то начал душить, – почти в бреду вспоминала Алена, которая не могла прийти в себя после перенесенного потрясения.

– А ты призывала имя пророка Мухаммада, вспоминала суры из Корана, когда это с тобой произошло? – Старуха была очень серьезна.

– Да, кажется.

– Кажется или точно?

– Да, призывала.

– Тогда ничего страшного с тобой не произошло, это так и должно быть. Милость Аллаха посетила тебя.

Глава пятнадцатая

Через день Алена ощутила радость снова. Девушка никогда не испытывала прежде ничего подобного, это была радость потусторонняя. Словно некая разумная сила вселялась в Алену и начинала управлять ею. Удушья больше не было, правда, по совету Насиры Алене пришлось еще пару раз сходить к мудрой Гульнаре, чтобы та дала ей свое питье и пошептала молитвы. Насира говорила, что нечто подобное происходило и с ней, когда она только приехала в лагерь, и Гульнара ей тогда очень помогла. Главное, говорила Насира, не испытывать страх перед этими силами, так как они исходят от Аллаха, а не от шайтана. В лагере говорили, что Гульнара хорошо в этом разбирается и даже может изгнать шайтана из человека.

Занятия перестали тяготить и утомлять Алену. Намазы же стали приносить тот самый прилив потусторонней энергии. Алену это не удивляло, она начинала воспринимать свое состояние как совершенно естественное. Более того, она ощущала происходящее как нечто открывшееся ей в результате духовного роста и совершенствования.

Она перестала задавать себе вопросы зачем и почему. Зачем она это делает, почему она здесь – в этих совершенно противоестественных для нормального человека условиях. Она переродилась, теперь это не была прежняя Алена – чувственная, страстная, ранимая. Теперь это был некто сильный и жесткий в образе Алены, и этот некто двигал ее руками, ходил ее ногами, смотрел ее глазами и закладывал в ее мозг свои мысли. Лишь изредка, на несколько мгновений, она становилась собой. Это было в редкие минуты отдыха, когда Алена спускалась по крутым ступенькам в ущелье к студеному ручью, умывала лицо ледяной водой, так что начинало ломить глаза и пальцы, садилась на камне, скинув обувь, и, вытянув усталые ноги, смотрела на звонко бегущую прозрачную воду. В такие моменты ее охватывала легкая непонятная грусть, приходившая к ней из прошлой, ставшей далекой и забытой жизни, словно она пыталась что-то вспомнить, но не могла.

Теперь эту другую Алену Руслан часто звал к себе. Уходя к нему, Алена чувствовала на себе завистливый взгляд Насиры. Но девушке было не важно, что чувствовала ее соседка. Ее звал Он. Он был ласковым и нежным, и в такие моменты она особенно остро чувствовала свое счастье, совсем не так, как в той, другой, жизни. С каждым разом Руслан требовал от Алены все большего, и она с радостью выполняла все его самые экстравагантные желания. Может быть, раньше, в другой обстановке, в другой жизни, ее смутило бы подобное, в том числе и то, что прежде считалось противоестественным. Но теперь она все воспринимала с восторгом. Алена больше не принадлежала себе, она была отдана ему – это единственное, что она помнила. Ей это нравилось, ей нравилось то, что он начал с ней экспериментировать и позволять себе то, чего не позволял раньше. И даже когда доходило до откровенного садизма с его стороны, она с радостью терпела боль: ведь она отдана ему и только ему.

Бывали ночи, когда Руслан отпускал ее уже почти на рассвете, перед самым намазом, и Алене удавалось вздремнуть не более получаса. Но в утренний намаз та самая инфернальная сила приносила эйфорию, вливалась в нее, как солнечный свет вливается в воду, делая ее прозрачной, и Алена с легкостью выдерживала все тяготы дня без намека на усталость и утомление.

Однажды Алена с Насирой отправились к ручью полоскать выстиранное белье, они были дежурными по стирке. День был жаркий, несмотря на высокогорье; в воздухе стоял терпкий запах сосновой хвои, в ущелье же царила приятная прохлада. Девушки уселись на камни, чтобы передохнуть. Насира первой завела разговор:

– Так ты ничего не знаешь про наших девочек или делаешь вид?

– А что я должна знать?

– Ну, конечно, тобой только Султан пользуется.

Алене стало неприятно.

– Вообще-то он мой муж.

Насира рассмеялась:

– Да ладно тебе, муж. Здесь все братья и сестры. И если мужчина зовет, женщина не вправе отказываться. Конечно, по закону мужчина не зовет женщину, если она принадлежит другому. Поэтому ты ничего не знаешь до сих пор, так как принадлежишь Султану.

Насира встала и принялась полоскать белье, делая вид, что больше не намерена обсуждать эту тему.

– Подожди, продолжай, раз начала, – строго одернула ее Алена.

Насира опять уселась на камень и рассказала следующее: оказывается, девушек всех до единой используют инструкторы-арабы, охранники и приезжающие люди Султана. Причем иногда одну девушку имеют сразу два мужчины.

– Ну, ты понимаешь, как это? – произнесла Насира. – Просто некоторые так любят. Исключений в лагере только два: это Амина (Алена) и сама Насира.

– А ты почему исключение? – спросила Алена.

Насира опять усмехнулась:

– Ну, хотя бы потому, что Казбек – мой родной дядя.

– Это водитель со шрамом?

– Как будто ты не знаешь, как его зовут.

– Знаю, так спросила, на всякий случай. А если тебя позовут?

– Я с радостью пойду, потому что женщина создана Аллахом для того, чтобы ублажать мужчину, ну и рожать им сыновей-воинов. Я всегда буду рада выполнить свое предназначение.

На этом разговор закончился.

Глава шестнадцатая

Октябрь 2004 года. Закончилось бабье лето, все, хорошего понемногу, как жаль, думала Настя, убирая посуду после завтрака и поглядывая в окно, за которым вовсю хозяйничала осень. Ветер срывал пожелтевшие листья, остервенело кружил ими и бросал в лужи, в которых отражалось низкое свинцовое небо и несшиеся по нему обрывки серых косматых облаков. Дождь, ливший всю ночь, затих. По блестящим сталью рельсам красным ярким пятном прогремел очередной трамвай.

– Надо выйти погулять, пока дождя нет, продукты заодно купить. Холодильник опять пустой, у нас все кончилось, как в рекламе. Детям куртки надо достать, сапоги. Вчера еще лето было, – рассуждала про себя Настя, хлопоча на кухне.

Настя расставила посуду, прочитала благодарственную молитву и отправилась в кладовку доставать куртки и детские сапожки.

– Дети за лето выросли, а я опять не подготовилась, ничего не купила, в чем теперь идти? И денег, как всегда, нет. И не будет, и не жди. А Верка как повзрослела, через год уже в школу, как время бежит, невероятно.

Настя доставала один пакет за другим, из них вываливалось всякое ненужное барахло, но все было не то.

– Отнести бы все на помойку, как все это надоело. Симе наденем Веркино, немного великовато, но пойдет, если рукава закатать, в прошлом году Вере он был уже мал, – рассуждала Настя, разглядывая Веркин прошлогодний комбинезон.

– А Верке наденем эту курточку, на приходе этой весной нам отдали, не помню кто. И сапоги – из всего выросли! – но эти еще налезут, с трудом и без носков, надо новые покупать. Может, будут требы у нашего батюшки, куплю детям сапоги. Помнится, Леня Голубков покупал жене сапоги. Кстати, о жене. Про себя я и забыла. Ботинки развалились еще весной. В чем идти?

Настя в растерянности стояла посреди кладовки, держа в руках свои ботинки, которые с большим аппетитом «просили каши».

– Может, заклеить? Нет, на выброс. – И она в сердцах отшвырнула их в кучу, приготовленную для помойки. – Надену пока свекровины сапоги, она как уехала два года назад на дачу, так их и не забрала. Значит, не нужны. Вроде нормальные, и дырок не видно, хотя и старые.

Настины размышления прервали истошные вопли из детской. Ревущая Сима, прижимая куклу «бибон», бежала к маме. За ней гналась разъяренная Верочка, с криком «Отдай, моя кукла, мне ее подарили». Сима, громко шмыгая носом, схватилась за Настину юбку и еще сильнее прижала к себе куклу, приготовившись к отражению атаки со стороны старшей сестры.

– Ну почему вы не можете мирно играть, без драк? Я отберу у вас куклу, и никто с ней играть не будет, пока не научитесь себя вести, – с нарастающим раздражением прикрикнула на них Настя. Она давно ловила себя на том, что дети все больше и больше раздражают ее, особенно их крики и драки. Саму ее это очень тревожило.

– Так нельзя, – рассуждала про себя Настя, – нельзя раздражаться на детей, в конце концов, это грех.

Теперь обе малышки завыли еще громче, умаляя мать сквозь рев и слезы не делать этого и не лишать их любимой «бибон».

– Так, девочки, собираемся и идем гулять, – как можно строже произнесла Настя.

– Ула-а-а, гулять! – И девчонки вприпрыжку побежали в свою комнату, мгновенно забыв, что их собирались лишить бесценной игрушки.

Наконец дети были упакованы и нетерпеливо топтались у двери.

– Теперь коляску, авоськи, платок на голову, а еще деньги. Ну, конечно, как без них.

Настя открыла жестяную коробку из-под печенья, куда муж складывал зарплату. В коробке тоскливо лежала последняя бледно-голубая бумажка.

– Негусто, учитывая, что зарплата только через неделю. Хотя бы были требы, а то и от голоду околеть можно. Требы-то есть всегда, только бумажки от них не всегда попадают в эту коробочку. Муж их часто тратит на книги, а книги ныне дорогие. От голоду не помрем, а вот сапоги Верке и мне будут только через неделю, и то неизвестно, хватит ли.

Настя представила, как коробка наполняется розовыми и голубыми бумажками, и она идет покупать себе теплые осенние ботинки на меху. Удобные и теплые, в которых не будут мерзнуть ноги, особенно пальцы, у нее всегда мерзнут пальцы. И Верочке сапожки, тоже удобные и теплые, на размер больше, чтобы с носком и на два сезона. А Симе в утешение она купит тапочки в виде пушистых собачек.

– Ну о чем я думаю, только о деньгах, как так можно. Прости, Господи. Надо бежать.

Дети в прихожей недовольно завозились, им уже становилось жарко. Сима запищала, стала жаловаться, что ее толкает Вера.

Наконец выкатились на улицу. Свежий прохладный ветерок вначале показался даже приятным. Настя взяла курс на рынок. В соседний супермаркет она ходила крайне редко, по большой необходимости, когда идти до рынка не было ни времени, ни сил. Цены в супермаркете казались ей крайне высокими для их скромного семейного бюджета, поэтому прогулку с детьми почти всегда приходилось совмещать с походом за продуктами. За что любила Настя дачу, так это за то, что хотя бы там не надо было решать продовольственную проблему. Этим всегда занималась свекровь, и хотя с ней у Насти хронически были очень сложные отношения, в этом деле она всегда помогала без малейших упреков в адрес невестки. Да еще муж. Он считал, что когда семья на даче, необходимо привозить провизию. Поэтому выходные у мужа на даче всегда превращались в маленький праздник изобилия. В городе же он напрочь забывал о выполнении семейной продовольственной программы и из еды приносил только то, что давали с кануна. А канун в священнической семье – это отдельная песня. Это булки, печенье, хлеб, да иногда крупа с макаронами.

Настя вспомнила, как прошлой весной Великим постом сидели они совсем без денег. Занимать у соседей очень не хотелось, да и стеснялась Настя брать взаймы. К тому же после того как отдашь все долги, денег опять почти не остается, хоть снова одалживайся. Поэтому Настя предпочитала потерпеть. Просить у своих родителей она не могла, да и нечего просить у них. Отец – часовой мастер, мать – медсестра, и брат, нигде неработающий оболтус, сидит у них на шее. И вот прошлым постом, когда денег совсем не было, отец Сергий принес с кануна макароны, подсолнечное масло и банку зеленого горошка – удивительная редкость. Так и ужинали всей семьей в тот вечер – макароны с зеленым горошком, обильно приправленные подсолнечным маслом.

Приход, на который после рукоположения попал служить отец Сергий, был большой, в старом спальном районе. Раньше это была дальняя окраина с садами и частными деревянными домиками, но город стер их с лица земли своими железобетонными лапами. Теперь это была далеко не окраина, а, напротив, по современным московским меркам почти центр. Храм Петра и Павла никогда не закрывался, даже в годы наиболее сильных гонений. Вокруг храма располагалось старое кладбище, где давно были запрещены новые захоронения и хоронили лишь в уже имеющиеся могилы. Кладбище заросло огромными вековыми ясенями, которые печально скрипели в непогоду, словно отпевая мертвецов, погребенных под их могучими корнями. За погостом начиналась череда однообразных серо-унылых девятиэтажек эпохи застоя, перемежавшихся с типовыми садиками и школами.

Отца Сергия назначили четвертым священником, а примерно через год в храм назначен был еще один священник – пятый. Штат полностью укомплектовался пятью священниками и двумя дьяконами.

Первым был настоятель отец Вадим. Уже в годах, но совсем еще не старый, очень плотного телосложения, с короткой, аккуратно подстриженной бородкой и широким лоснящимся, немного красноватым лицом и маленькими подвижными глазками, отец Вадим отличался особой важностью, степенностью и постоянной напыщенной сердитостью. Хорошее настроение почти никогда на людях не показывал, да никто и не знал, бывал ли он когда-либо в хорошем настроении, так как веселым и смеющимся его никогда не видели. Он был постоянно чем-то недоволен или раздражен. Служащие в храме его боялись, народ сторонился и тянулся к другим священникам. Впрочем, отец Вадим никогда не выходил на исповедь, поэтому с народом и не общался. Служил только по воскресным дням и в праздники, а все остальное время занимался административной работой, общался со священноначалием и спонсорами, контролировал старосту, финансовые дела, бухгалтерию и так далее. Когда он служил, на клиросе пел специальный наемный концертный хор, состоящий сплошь из оперных певцов. Отец Вадим обожал партесное пение. И особо умилялся, когда солистка меццо-сопрано, словно в экстазе, заливалась умопомрачительными трелями, а ей громогласно вторили басы и мощное восьмипудовое контральто. Проповеди произносил, только когда в храм приезжал архиерей или другое церковное начальство.

Двое его сыновей служили священниками на очень хороших приходах, третий заканчивал семинарию и был архиерейским иподьяконом, подавая тем самым огромные надежды. Поговаривали, что третий должен принять монашество, а там уже и до архиерейства недалеко будет. Отец Вадим был особо любим и обласкан священноначалием и уважаем местными чиновниками из префектуры и даже из Думы. Его постоянно приглашали на званые приемы и праздничные обеды и банкеты с различными высокопоставленными лицами, просили сказать торжественное слово. Вот тогда отец Вадим и отличался потрясающим красноречием. Открывался ли в районе новый садик, закладывался ли сквер или больница, – всюду присутствовал отец Вадим, всегда рядом с префектом и главой управы. Так что дел у отца настоятеля было всегда много, и он был очень занят. Матушка отца Вадима появлялась на приходе только по большим праздникам, нарядная и надушенная, всегда стояла на специально отведенном для нее месте на амвоне возле правого клироса. Ее тоже побаивались и особо перед ней заискивали.

Второй священник отец Василий был лет на десять старше настоятеля. Вид имел несколько изможденный и постнический. Бороду и волосы никогда не стриг и даже, казалось, причесывался редко, от чего казался несколько неопрятным. С прихожанами обходился строго, подолгу исповедовал, любил назначать епитимьи, но народ его любил, в первую очередь за подвижничество, молитвенность и аскетизм. Мяса батюшка давно не вкушал, много лет назад наложив на себя монашеский пост, чем очень раздражал отца настоятеля, который считал подвижничество отца Василия показным и ненастоящим. На общих трапезах требовал от отца Василия вкушать то, что все едят, но отец Василий на требования настоятеля не реагировал и, съев какой-нибудь салатик, тихо удалялся в свою келью в приходском домике, сославшись на плохое самочувствие, чем особенно раздражал настоятеля, который чувствовал свое бессилие перед непокорностью отца Василия. В скоромные дни поварихи в трапезной старались тайком от настоятеля приготовить батюшке Василию рыбу. Его очень любили и очень жалели.

Отца Василия жалели во многом и потому, что его жена много лет тяжело психически болела. Дочери с родителями не общались, стыдясь своей сумасшедшей матери и всячески скрывая этот факт от своих мужей и мужниной родни. Отец Василий безропотно нес сей тяжкий крест, ухаживал за невменяемой супругой, лишь периодически, в момент особо тяжких обострений, помещая ее в психиатрическую больницу. В остальное время, когда был занят на приходе, нанимал за немалые деньги сиделку, отдавая ей почти всю зарплату. На себя денег практически не тратил, только на умалишенную супругу. Много лет ходил в одном и том же потертом драповом пальто, старой вылинявшей рясе, стоптанных ботинках. Однажды прихожане подарили ему новые ботинки – и он радовался подарку как ребенок, так как старые немилосердно текли и отец Василий подкладывал в них туалетную бумагу, чтобы несильно мокли ноги.

Эта новость о том, какую скорбь терпел отец Василий в дырявых ботинках и ни разу не пожаловался, разнеслась мгновенно по приходу как еще одно доказательство его подвижнической жизни. В другой раз после истории с ботинками ему прихожане подарили пальто – отец Василий очень благодарил и даже прослезился, но уже на следующий день в его новом пальто щеголял местный бомж Ерошка, стоявший при храме на паперти.