Бог не проходит мимо

Настя поморщилась, но промолчала. Как там, в мультике, – стрижка только началась, сейчас подругу понесет.

– Подлить тебе еще чаю? Я пока на даче живу, очень люблю заваривать с мятой и смородиновым листом, – только и спросила она.

Алена Настю не слышала, ее действительно понесло.

– Представляешь, кого я встретила на прошлой неделе? Своего бывшего женишка Андрюшу в сане протоиерея и его беременную благоверную супругу. Я ведь ее еще ни разу не видела. Нет, тогда в церкви на их венчании не считается, там я ее даже и не запомнила, просто белая тень в фате. А сейчас представь; живот огромный, ноги отекшие, глазки заплыли, как у поросенка. Нет, я просто кайф словила, глядючи на нее.

– Послушай, Лен, зачем так злобиться? Если разобраться, то Андрей и не был твоим женихом. Вы дружили три года, он тебе двадцать пять раз предложение делал, а ты колебалась: ни да, ни нет. А потом вообще уехала на полгода. Ты же не дала тогда ему конкретного ответа. Какой же он жених?

– Насть, ну что ты говоришь, – уже с явным раздражением произнесла Алена. – Был он женихом, а потом предал. Ты знаешь, что такое предательство любимого человека? Не знаешь, а я знаю. Меня предали, растоптали, вытерли об меня ноги. Андрей променял меня на эту жирную курицу из регентской школы. А все почему? Потому что ему рукополагаться срочно надо было. Ему жена для прихода нужна была, ему его владыченька место держал, теплое и сладкое, должность ректора или кого еще там, инспектора в своей семинарии. Ему карьера нужна была. Он меня дождаться не мог. Недаром архиерейских иподьяконов сволочами называют. Он ведь сколько у своего владыки иподьяконом был? Там ведь как у карьеристов: набедренник прямо на рукоположении, камилавка через три месяца, золотой крест – через шесть, а дальше, глядишь, потихоньку и в настоятели – почетные протопресвитеры кафедрального собора.

Алена вскочила, оживленно жестикулируя и размахивая руками:

– Машина – иномарочка, домик с евроремонтом. Он этого хотел и искал. Он меня две недели не дождался! А где его хваленая любовь? Где она? Ему его архиерей дороже был, ему он, понимаете, рукополагаться велел, а Андрюша противиться не смел. Конечно, как там у них: «Послушание выше поста и молитвы и выше любви и выше обещаний»?

– Ну и что ты тогда так кипятишься? Давно бы уже плюнула. Сама говоришь, что он карьерист и жениться только для рукоположения собирался. Зачем в таком случае тебе такой муж? Да и потом, архиерей был и духовником его, почти отцом, насколько я знаю. Он ведь с тринадцати лет при нем был, Андрею сложно было его не послушать. Вот и оказался он как между двух огней, – как можно спокойнее ответила Настя.

Алена села на стул и преувеличенно внимательно стала наблюдать за тем, как в ее руку впился комар, быстро наливавшийся кровью. Девушка с силой прихлопнула его и стала разглядывать безобразное месиво, оставшееся от насекомого.

Воцарилось тягостное молчание.

– Ты его все оправдываешь, а меня понять не можешь или не хочешь. Вот что он сделал со мной! – воскликнула Алена, показывая на раздавленного комара. – Вот кем я была после его предательства! Я чуть с собой не покончила, я была растоптана! Вы с Серегой тоже не в семинарии поженились, он тебя ждал, насколько я помню, у вас свадьба была через полгода после выпуска. А Андрей ждать не стал, он торопился, к владыке своему торопился, чуть с ног не сбился.

– Мы с Сергеем никуда не торопились, у нас не было подобных обстоятельств. Да и элементарно у нас денег не было, а мне хотелось платье подвенечное. Понимаешь, просто мне хотелось платье, шелковое платье с вышивкой, на которое не было денег, а Сергей хотел торжественный банкет, друзей, поэтому мы и не торопились. Ты же сама все прекрасно знаешь. Лен, расскажи лучше про свою работу, чем ты занимаешься, куда ездила?

Насте не столько хотелось услышать про Аленину работу, сколько отвлечь ее. Но Алена ничего не слышала. Она нервно ломала пальцами печенье.

– Ален, а ты помнишь, как в детстве мы такое печенье крошили в молоко, оно там разбухало и мы ели это ложками. Как это называлось, я забыла?

– Тюря это называлось, ты еще гоголь-моголь вспомни, – раздраженно ответила Алена. – Судьба надо мной издевается, – добавила она, доламывая печенье. – Тогда я попала на его венчание, теперь я встретилась с ним и его с женой, да еще на сносях. В кои-то веки приехала в Лавру и там его встретила. Представляешь, он сделал вид, что не узнал меня. Мерзавец. А я его сразу узнала, я его в любом виде узнаю. Он так изменился. Из тощего семинариста превратился в такого солидного холеного попа. Мне хотелось вцепиться в его аккуратную бороденку, в его зализанные волосенки. И его курице тоже прическу примять.

– Лен, ну, хватит уже, зачем ты себя терзаешь столько времени? Ты по всему миру ездишь, у тебя работа интересная, а так была бы на ее месте, ты же сама говоришь, что не хочешь быть на ее месте.

– Не хочу, но дело не в этом, а в предательстве, я предателей не прощаю! У тебя выпить есть?

– Есть, если останешься у меня ночевать, ты же теперь за рулем. Ален, а скажи откровенно, ты не считаешь, что предательство было и с твоей стороны?

Настя знала, что Алену обидит этот ее вопрос. Знала, но не задать его не могла.

– Спасибо, подруга, я, пожалуй, поеду. Хорошо тут у тебя, но мне пора. Накормила, напоила, утешила. Счастливо оставаться, малышку поцелуй за меня. С моей стороны предательства не было, если хочешь знать, – произнесла Алена, резко вставая.

Настя хотела остановить подругу, попытаться поговорить откровенно, но в коляске проснулась Верка и настойчиво потребовала к себе внимания. Не успела Настя опомниться, как Алена уехала. Ну, кто тянул ее за язык, вот так всегда.

«Свободная женщина на личном авто», – подумала Настя, глядя вслед уезжающей подруге, и покатила в дом коляску.

Глава пятая

Октябрь 2004 года. Наконец Настя решила встать. Заснуть так больше и не удалось, слишком велико было потрясение от новости о наступившей беременности. Муж давно ушел. Дети закопошились в своей комнате. Слышно было, как Верочка со свойственной ей эмоциональностью объясняла младшей Симочке, как ее новая кукла может ходить на горшок. У Верочки недавно были именины – Веры, Надежды, Любови, и папа подарил ей новомодную и дорогущую куклу под названием «Беби Бон», которую она очень давно просила. У Насти и в мыслях не было приобретать ребенку столь дорогую игрушку. Денег постоянно не хватало на самое необходимое, на обувь детям и даже на еду. Настя привыкла постоянно жить в режиме жесткой экономии. А муж взял и купил, сделал дочкам сюрприз. Настя тихо повозмущалась, прикидывая, сколько всего можно было купить на эту сумму, но вслух ничего не сказала. Что может сравниться с детской радостью, девочки были еще не в том возрасте, чтобы радоваться новым сапогам. Да и мужа обидеть она боялась.

Дети не могли выговорить сложное имя новой куклы и называли ее просто «Бибон», что всегда вызывало улыбки умиления у взрослых.

С куклы Настя переключилась на мысли о будущем ребенке.

– Еще один ребенок, и это не предел. Сергей и думать запрещает о предохранении. Как хорошо, что у нас большая квартира, – думала Настя, – вон у нас матушка отца Григория в каких условиях живет, а ничего, деток рожает и не ропщет.

Но в душе Настя сочувствовала многодетной жене отца Григория, повторить такую судьбу ей вовсе не хотелось. Она понимала, что здесь лжет самой себе, лжет, когда говорит и думает о таких людях с восторгом. Нет, такая жизнь восторга в ее душе давно не вызывала. Раньше она мечтала иметь много детей, но то было раньше. А столкнувшись с реальными трудностями, поняв, что дети – это каждодневный каторжный труд, почувствовала, что это желание в ней поутихло. Она стала бояться многодетности и сочувствовать многодетным. Настя понимала, что так думать нельзя, грех так думать, дети – благословение Божие, но мысли об этом приходили к ней снова и снова, хотя она упорно боролась с ними.

Свекровь, к общему семейному счастью, покинула супругов два года назад, окончательно перебравшись на ПМЖ на дачу.

– Теперь буду целый день думать только об этом, а вечером надо будет сказать мужу. Он, конечно, обрадуется. Он всегда радуется. Ему не надо ни сидеть с детьми, ни ползать с токсикозом по магазинам, ни стоять у плиты, когда тошнит от одного упоминания о еде. И если взрослым можно и не готовить, то детям все равно придется. Надо идти варить кашу. Нет, надо радоваться, несмотря на трудности.

Между тем дети услышали, что мама встала, и наперегонки, с криками, таща за собой любимую куклу, влетели в комнату и повисли на Насте.

– Доблое утло, мамочка! Мама, наша кукла пописала в голшок. А Сима уписала кровать, – спешила рассказать утренние новости Верочка.

Вера упорно не выговаривала букву «р», надо было заниматься с логопедом, но на занятия денег не было. Настя переживала и не знала, что делать, скоро в школу, а ребенок простую букву не выговаривает.

Холодильник был пуст, уныло пуст. Значит, прогулку придется совмещать с походом на рынок.

Настя открыла молитвослов и принялась варить кашу детям – в последнее время она часто совмещала утреннее правило с варкой каши и другими кухонными делами. Не успевала. Корила себя за то, что не может организовать свой день и свое время, так, чтобы оставалось время на молитву. Дети уселись за свой столик, нетерпеливо ожидая завтрака. По утрам у них всегда был хороший аппетит. Было время, когда дочери по утрам соскакивали ни свет ни заря и требовали есть, совершенно не давая Насте выспаться. Теперь они стали старше, спали почти до девяти часов, что было для Насти большим счастьем. Она всегда очень тяжело переносила ранние подъемы. Встать в семь часов, особенно зимой, для нее было сущей пыткой. Именно поэтому она очень не любила ранние службы и старалась их по мере возможности избегать, в отличие от Алены, которая их, напротив, охотно посещала. В этом они с Аленой не сходились: та была жаворонком, а Настя – совой. В институте Настя до поздней ночи писала, шила и рисовала курсовики, тогда как Алена, сладко посапывая, смотрела десятый сон. Когда же Настя, измученная курсовыми (а она, как правило, писала и за Алену), засыпала, полседьмого вскакивала бодрая и свежая Алена, начинавшая шуметь и демонстративно громко читать утреннее правило, периодически останавливаясь и крича: «Настя, вставай, подъем, Царство Божие проспишь. Кто рано встает, тому Бог подает, святые отцы не одобряют многоспание. Хватит дрыхнуть. Проснись, наконец!»

Настя переворачивалась на другой бок и умоляюще просила: «Ну, еще пятнадцать минуточек». Потом она вышла замуж, родились дети, которые занимаются тем же, чем и лучшая подруга. А до рождения Веры Настя работала в мастерской по пошиву облачений, где тоже приходилось рано вставать. И так всю жизнь.

– Девочки, помолитесь, – машинально произнесла Настя. Ее вновь стало клонить в сон, глаза слипались, навязчивая зевота раздирала рот.

Вера, встала и, как большая, картаво запела «Отче наш».

Когда дети уже вовсю ели кашу, Настя дочитала и свое правило, дошла до молитвы о живых, помянула детей, мужа, родственников и в конце произнесла: «Спаси, Господи, и помилуй заблудшую Елену». Потом устало опустилась на стул и подумала:

– Где теперь Алена? Вестей от нее никаких…

Глава шестая

Алена и Настя дружили с детства, можно сказать, с самого детского сада.

Учились в одном классе, затем поступили в один институт на факультет дизайна и моделирования одежды. Летом вместе ездили на дачу к Алене, потому что у Настиных родителей дачи никогда не было. Да и все остальное они всегда делали вместе, даже книги читали одни и те же. В детстве вместе зачитывались Жюлем Верном, Джеком Лондоном, Виктором Гюго, в более старшем возрасте – Достоевским, Шекспиром, Солженицыным.

Они вместе пришли в церковь и вместе стали петь на клиросе. Светские книги сменились духовными. Библию они читали по очереди вслух, Иоанн Златоуст, Григорий Богослов, «Лествица» преподобного Иоанна Лествичника и многие другие издания заполняли книжные полки. Подруги носили похожую одежду, у них были одинаковые кулинарные пристрастия…

У Алены единственной из всей институтской группы была собственная однокомнатная квартира, предмет зависти всех девчонок с курса. Появилась эта квартира, как только Алена поступила в институт. Аленин отец всю жизнь проработал в Министерстве путей сообщения, имел некоторые связи и влияние. Где-то похлопотал, кому надо позвонил и выбил небольшую квартирку почти в центре, на Пролетарке в районе Дубровских улиц. Алена с Настей сразу же туда и переселились. Насте тогда очень трудно было жить с родителями, они занимали крошечную двухкомнатную распашонку в хрущевке. Кроме родителей Насти, там помещался еще и младший брат-подросток, безостановочно слушавший жуткую музыку, от которой у нормальных людей развивался мгновенный отек мозга. А еще в квартире жила старая лохматая собака неизвестной породы по кличке Трезвон, от которой невыносимо пахло псиной. Трезвон всюду тряс шерсть и отчего-то тяжко вздыхал на своем коврике в прихожей. Прихожая была настолько мала, а пес настолько велик, что, для того чтобы пройти, через него приходилось постоянно переступать. Трезвон же никогда не церемонился и выбирал такие позы, что обойти его было невозможно.

Дизайнерский факультет, где учились неразлучные подруги, требовал постоянного шитья. Курсовые работы в нем не писались, а шились или рисовались. Плюс ко всему мольберты, краски, ватманы, кальки и прочая атрибутика требовали очень много места и совершенно не вписывались в квартиру с ее теснотой, шумным братом и очень лохматой, круглый год линявшей собакой.

В новой квартире началась бурная студенческая жизнь с многочисленными творческими тусовками. Но вечеринкам суждено было просуществовать не очень долго. Клуб по интересам, как называла эти сборища Алена, был решительно и беспощадно закрыт, как только они с Настей стали регулярно ходить в храм. Алена очень быстро впала в классическое неофитство: джинсы, брюки и короткие юбки были торжественно вынесены на помойку, туда же отправилась и косметика, пышные волосы были собраны в строгий пучок. Настя срочно села за швейную машинку шить для подруги новые длинные юбки, модели которых Алена придумывала лежа на диване с остро заточенным карандашом. Настя лучше шила, а Алена лучше рисовала, они замечательно дополняли друг друга.

К внезапной религиозности своей подруги Настя отнеслась вначале несколько скептически, но, привыкнув всегда и везде следовать за Аленой, безропотно пошла за ней. Теперь в субботу вечером и в воскресенье утром и по праздникам они вместе шли в храм и пели там на клиросе вместе с другими такими же, как сами, девушками. Они соблюдали посты – четыре поста в году и каждую среду и пятницу. Зато как радостно было разговляться на большие праздники, особенно на Пасху и Рождество, когда собирались за праздничным столом всем приходом, вместе с батюшками, алтарниками и певчими. Они очень гордились тем, что их называют не просто прихожанками, а певчими. На каникулах Настя с Аленой ездили в паломничества по святым местам, однажды летом даже потрудились на восстановлении одного далекого полуразрушенного северного монастыря, хотя Аленины родители настойчиво звали дочь в Сочи и готовы были оплатить и Настин проезд, лишь бы Алена поехала отдыхать, как все цивилизованные люди.

Глава седьмая

Алена очнулась от сильнейшей головной боли: казалось, что череп вот-вот лопнет, как переспелый арбуз. Пожалуй, такой боли она не испытывала еще никогда в жизни. Алена попыталась открыть глаза, но одно веко совсем распухло и не поднималось. Вокруг стояла кромешная тьма, девушке даже показалось, что она ослепла. Руслан так сильно бил ее по голове, что она думала, что он ее убьет. Сейчас она лежала на холодном полу и почувствовала, что замерзает.

Алена села, застонав от невыносимой боли. Противная тошнота подкатила к горлу, во рту стало горько. «Лучше бы я умерла», – подумала Алена, обхватив голову руками, и тут же ее пронзила мысль о ребенке. «А вдруг?» Она похолодела от ужаса. Белье было сухим, значит, ничего не произошло. «Слава Богу! Глаз заживет, голова тоже. А что же дальше?». Эта мысль показалась самой Алене ужасной. «Что дальше? Пока ребенок жив, Руслан меня не убьет. Я не хочу умирать в этой вонючей норе!» Дальше мозг соображать отказывался. Алена вновь попыталась лечь, так было легче, по крайней мере меньше тошнило, адская боль меньше била по вискам. «Будь что будет, он теперь все равно должен меня убить, я сорвала ему операцию, которую он давно и тщательно готовил. Бомбу, которая не сработала, они уничтожают в обязательном порядке, но почему, почему это случилось именно со мной? Я так любила его». Сейчас она уже не понимала, как могла спокойно пойти на такое – жить в лагере смертниц и готовиться стать одной из них… Алена вновь застонала от боли. У нее не осталось ни физических, ни душевных сил, она провалилась в тяжелое забытье.

Сколько с тех пор прошло времени, Алена не знала. Сначала сквозь щель под потолком сочился мутный серый свет, потом и он исчез. Девушка по-прежнему лежала на полу сырого подвала. Когда она очнулась в следующий раз, в горле пылал пожар. Губы пересохли от жажды, язык был как наждачная бумага. «Прильпе язык гортани моей», – пронеслось в воспаленном мозгу. «Откуда это? Из Псалтири». Голова снова наполнилась свинцом. Обрывки неясных мыслей носились вокруг, кажется, начинался бред. Мутный свет опять появился, значит, прошло уже больше суток, но какое теперь это имеет значение. Руки и ноги давно окоченели и потеряли чувствительность. Холод пробирал до самых костей. Алене почудилась метель, вначале неясно, ей казалось, что она проваливается в сон или полузабытье. Все кружится вокруг, она слышит звуки ветра, все гудит. И холод, холод…

– Метель, снег, – думала Алена, превозмогая головную боль. – Почему метель? – девушка мучительно пыталась что-то вспомнить. Это была ее последняя встреча с Андреем.

Январь 1996 года. Метель началась еще с ночи. Все кружилось и летело в бешеном вихре в безумном танце снегопада. Дороги в Москве занесло, движение почти встало. Машины буксовали и еле-еле продвигались по заваленным рыжими сугробами улицам. В Москве на дорогах снег всегда становится рыжим, а затем уже черным. Автобусы на Сергиев Посад отменили. Алене пришлось сесть в электричку, которая ползла с черепашьей скоростью и останавливалась у каждого столба. За замерзшим стеклом была непроглядная белая мгла. Казалось, она никогда не доберется до места, но ей очень надо было доехать и увидеть Андрея. В детстве Алена любила такую погоду – за некую романтику и возможность в одиночестве побродить по заснеженным улицам. Теперь, глядя в заиндевелое окно пригородного поезда, она ненавидела этот снег, эти занесенные леса и поселки. В вагоне почти не топилось, ноги замерзли и почти ничего не чувствовали. Ей нужно было как можно скорее попасть к нему, а снег и метель как будто не пускали ее, замели дороги, заставив мерзнуть в холодном, еле ползущем поезде. Сергиев Посад словно погрузился с головой в снежное кружащееся марево. Ноги вязли и скользили, прохожие кутались в пальто и шубы и медленно пробирались сквозь сугробы. Ветер не давал дышать, норовил залезть под одежду и пройтись где-нибудь между лопаток.

Алена едва добрела до семинарской проходной. Вошла в теплое сырое помещение, стряхнув с себя почти целый сугроб, тревожно огляделась. Здесь было тихо, пахло чем-то школьным. Сидящий на вахте прыщавый, немного взлохмаченный паренек в засаленном кителе был погружен в изучение какого-то непомерно толстого фолианта с библиотечными цифрами на затертой обложке. Он был так увлечен чтением, что не сразу понял, что от него требуется.

– А, да, сейчас вызовем, какой класс, четвертый, фамилию повторите?

Алена сползла по ступенькам в комнату ожидания, перевела дыхание, еще раз стряхнула с себя уже подтаявший снег и уселась в одно из скрипучих кресел с красной драповой обивкой. Минуты тянулись медленно, время словно специально замедлилось, чтобы усилить ее, Аленино, волнение. Очень хотелось горячего крепкого чая, непременно с лимоном.

Наконец в дверном проеме появился он, запыхавшийся от быстрого бега. Он был очень красив. Всегда, глядя на него, Алена думала, что в такого красивого парня должны были влюбляться все подряд. Ей иногда даже было не по себе, что Андрей любит именно ее. Пожалуй, у такого, как он, невеста должна была быть сказочной красоты.

– Аленка, как я рад! – бросился ей навстречу Андрей, – подожди, я только куртку возьму и пройдемся, погуляем. Там метель, кажется, я еще не выходил, я так люблю метель…

– Не надо на улицу, я ужасно замерзла, и там страшный ветер и холод, – оборвала Алена его тираду.

– Ну, тогда идем в столовую пить чай и согреваться, там еще все осталось!

В семинарской трапезной только что закончился обед. Пахло постными щами, кислой капустой и гречневой кашей. Несколько припозднившихся семинаристов доедали свой обед. Девушки в белых халатах собирали грязную посуду в специальные тележки на колесах.

Андрей выбрал стол почище, усадил за него Алену и умчался за чаем. Алена брезгливо оглядела липкую клеенку в розовый цветочек, обильно посыпанную хлебными крошками. Через несколько минут вернулся разрумянившийся Андрей и водрузил на стол два граненых стакана и большой алюминиевый чайник.

– Это все нам? – глядя на пузатый чайник, попыталась пошутить Алена. Улыбка получилась кривой.

– И только нам двоим, а к чаю сахар, – весело ответил Андрей, пододвигая тарелку с насыпанным в ней сахарным песком.

Они молча пили противный теплый чай, по вкусу похожий на заваренный веник. Андрей преданно смотрел на Алену. Он всегда смотрел на нее так, преданно и нежно. Три года он одаривал ее какой-то детской нежностью, словно ребенок, который хочет приласкаться к своей строгой и скупой на чувства матери. Этот взгляд, немного застенчивый и смущенный, всегда будоражил Алену, она знала, что этот чистый юноша никогда и ни с кем не целовался. Ей нравилась эта чистота и такая естественная для него целомудренность, легкий румянец смущения на нежных щеках и преданный взгляд. И о его верности ей нравилось думать. Но она так ни разу и не позволила ему себя поцеловать, хотя знала, как сильно он этого хочет. Ее забавляло, как неловко он пытался это сделать, когда они гуляли по бесконечным кривым улочкам Посада, как пытался обнять ее за плечи и приблизить к себе. Сейчас его взгляд раздражал Алену, она не знала, с чего начать разговор, потому что не знала, чем все может закончиться.

– Андрей, я уезжаю, – запинаясь, произнесла Алена, – уезжаю в Англию. – Боясь увидеть его реакцию, она опустила глаза и нервно теребила пальцами край клеенки.

– Так это здорово, Англия такая замечательная страна, там много всего…

– Андрюш, ты не понял, – резко перебила Алена, – я уезжаю не на экскурсию, я еду на языковую стажировку на шесть месяцев. Мне предложили очень хорошую работу в турфирме, но там нужен свободный английский, а моей школьно-институтской подготовки для этого решительно не хватает. Наконец она решилась взглянуть на Андрея.

Он резко изменился в лице, преданность во взгляде сменилась тревогой на грани с отчаянием. Его губы мелко задрожали, он схватился за воротник кителя, стал нервно его поправлять, затем расстегнул верхнюю пуговицу, словно ему было душно. Алене показалось, что ему вот-вот станет плохо или он расплачется, как ребенок. Андрей действительно готов был расплакаться, но быстро взял себя в руки.

– Но меня ждет владыка, он хочет, чтобы рукоположение состоялось не позднее мая.

– Андрей, ты так говоришь, как будто я давно дала тебе согласие, но между нами пока еще ничего не решено, а ты уже говоришь о рукоположении.

– Значит, ты мне отказываешь?! – полуутвердительно произнес Андрей.

– Нет и нет, я просто еще не дала тебе ответ, это очень серьезный шаг на всю жизнь, и ты сам это прекрасно понимаешь. Разве можно торопиться из-за рукоположения, принимая подобное решение?!

– О какой спешке ты говоришь, мы встречаемся уже три года, и ты никак не можешь решить. Мы же не три месяца с тобой знакомы, а три, подчеркиваю, три года, – уже твердо возразил Андрей. – Ты вообще любишь меня?

Алене показалось, что Андрей заговорил слишком громко, так что проходившая мимо девушка с посудой обернулась и с удивлением посмотрела на них. Алена подождала, пока девушка удалится на приличное расстояние, и быстро заговорила шепотом:

– Я люблю тебя, Андрюшечка, но подожди еще, я приеду и дам тебе окончательный ответ, я приеду и скажу точно, точно скажу, согласна я или… Она не смогла произнести «нет», ее голос дрогнул. Теперь Алена сама чуть не заплакала, она быстро смахнула навернувшуюся слезу и отвернулась к окну, словно смотрела на кружащий там снег.