Молли хотела больше любви. Дневник одного открытого брака

– Я бы очень хотел, чтобы ты согласилась.

И это все больше похоже на неизбежность, чем на выбор.

– Хорошо.

На улице уже вовсю разыгралась непогода. Дождь идет стеной и звонко стучит по навесу над входом в бар. Мэтт снимает с себя куртку и накидывает ее мне на голову. Мы быстрым шагом идем по тротуару, стараясь не поскользнуться, и я чувствую, как отчаянно мое сердце бьется в груди, побуждая меня идти дальше. Буквально за минуту или две мы добегаем до его дома. Рубашка Мэтта насквозь промокла и прилипла к коже. Я смотрю на его сильную спину, пока он открывает дверь и пропускает меня вперед.

И вот мы уже стоим друг напротив друга у него на кухне.

* * *

Когда я выбегаю на улицу, где продолжает бушевать гроза, все, что мне приходит в голову, – написать Стюарту. Он единственный, кто может мне помочь принять решение. Потому что в данный момент это моя реальность, а не гипотетический сценарий или фантазия, которую мы разыграли в нашей супружеской постели.

Мне стоит вернуться?

Я писала, спрятавшись под навесом, не обращая внимания на яркие вспышки молний. Взглядом я гипнотизирую экран, молясь лишь о том, чтобы муж побыстрее ответил мне. И через несколько секунд он отвечает.

Для такого фундаментального вопроса ответ Стюарта невероятно краток: «Действуй».

Действуй. И его совет выходит за рамки нашего брака. Хотя я получила от мужа одобрение и даже его поддержку, я делаю это не ради него. Я делаю это не для того, чтобы как-то взбудоражить наш брак. Я иду в квартиру другого мужчины, потому что Я хочу этого. Стремительно поднявшись по лестнице, я нажимаю на кнопку звонка и расстегиваю свое промокшее насквозь платье еще до того, как Мэтт откроет дверь, потому что я хочу его.

* * *

Из квартиры Мэтта я выхожу в три часа ночи. Оказавшись на улице, я смотрю на мокрый тротуар, который теперь кажется мне совсем другим. Буря закончилась, наступило затишье. Мое платье и туфли еще не до конца просохли. Я иду в сторону дома. Прохожу мимо навеса, под которым всего несколько часов назад пряталась от дождя, набирая сообщение мужу.

Дома я снимаю мокрую одежду и забрасываю ее в стирку, беру с пола первую попавшуюся футболку и надеваю ее. Я забираюсь в кровать, надеясь, что Стюарт крепко спит, но тут в темноте слышу его голос:

– Ну и как все прошло, моя сексуальная женушка?

Где-то в глубине моего сознания срабатывает предупреждающий сигнал, и я решаю не рассказывать всего.

– Забавно, – коротко отвечаю я.

Я не говорю ему, что все, чего я хочу, – это вернуться назад, почувствовать сильные руки Мэтта на моем теле и его губы, сминающие мои в страстном поцелуе.

Глава 4

Нейт просыпается рано утром, отвлекая меня от раздумий. Я почти не спала, но не чувствую себя уставшей. Мной овладевает какой-то прилив неконтролируемой энергии. Я несу младшего сына на кухню, а он весело смеется и забавно фырчит. Пока я насыпаю хлопья в тарелку, чувствую, как мысли в моем сознании загудели с новой силой, оттесняя все действия на задний план. Бороться с этим бесполезно.

Подхватив сына на руки, отношу его в гостиную и включаю телевизор. Поставив перед ним тарелку с завтраком, щелкаю каналы.

– Noggin![11] Это как детский сад по телевизору! – с восторгом кричит ребенок и улыбается.

Нейт внимательно смотрит, как лось Мус в компании своего молчаливого друга-птицы по имени Зи объявляет следующую передачу, а я удобно устраиваюсь на диване позади сына и закрываю глаза. Воспроизводя в памяти события прошлой ночи, я судорожно кручу на безымянном пальце свое обручальное кольцо. Я хочу вспомнить каждое мгновение.

Мэтт открывает дверь. А я уже расстегнула платье наполовину и наблюдаю, как его взгляд мечется между моим лицом и грудью. Застежка на бюстгальтере находится спереди, и я, стоя прямо в дверях, с легкостью расстегиваю ее. Я. Девушка, которая в старших классах не могла без стеснения взглянуть мальчику в глаза. Девушка, которая потеряла девственность почти в девятнадцать лет и которую парень бросил на следующий же день. Но я теперь другая. Я – сексуальная, уверенная в себе. Делаю шаг вперед, и наши губы соединяются в поцелуе. Одной рукой Мэтт обхватывает мою грудь, а второй скользит вверх к шее и останавливает свою большую ладонь на затылке, запуская пальцы в мои волосы. Его лицо гладко выбрито, и кожа такая нежная. Он затягивает меня в квартиру и захлопывает за нами дверь. Не отрываясь друг от друга, мы, спотыкаясь, проходим мимо кухни, где буквально десять минут назад впервые поцеловались. То место, где я отскочила от Мэтта, словно его губы были пропитаны ядом. Но это сделала та девушка, которой я была раньше. А теперь я готова снова и снова целовать его. И сейчас я понимаю, что это был не яд, а опьяняющий эликсир, который жизненно необходим мне. Он нужен, чтобы та другая Я, грустная и осторожная трусишка, оставалась там, где и должна быть. Место этой тихони в чулане под лестницей, и никак иначе. Мы падаем на его кровать. Не разрывая поцелуя, я нетерпеливо тянусь к пряжке на ремне мужчины. Сейчас я пробую на вкус этот дурманящий коктейль по имени Мэтт. И едва я делаю свой первый большой глоток…

– Мамочка?

Я открываю глаза и вижу маленькое личико Нейта прямо перед собой. Позади него на экране телевизора – Даша-путешественница, которая уговорила белку Тико проехаться с ней через мост, но старый ворчливый тролль пытается помешать им.

– Я съел все хлопья. А можно мне еще немножко? Пожалуйста.

– Конечно, милый. Только дай мне одну минутку.

– Хорошо. – Сын протягивает ко мне свою маленькую пухлую ручку и кладет ее поверх моей, лежащей на груди. А затем оборачивается к экрану, чтобы посмотреть, как Даша справится с новой преградой, возникшей на нее пути.

Я снова закрываю глаза и пытаюсь вернуться в тот момент, на котором остановилась. Я расстегиваю ремень Мэтта, тяну вниз собачку молнии и просовываю руку в его боксеры. Скольжу пальцами по его твердому члену… Поцелуй на моей щеке и легкое покалывание щетины. Открыв глаза, я вижу нависшего надо мной Стюарта. Муж к чему-то принюхивается.

– Ты пахнешь по-другому, – констатирует он. – Ты не принимала душ, когда вернулась?

– Извини, – тихо отзываюсь я. – Было очень поздно. Я не думала, что ты будешь против.

– Ну я как бы против, – сухо отвечает супруг и уходит.

Что это значит для тебя, Молли?

Я не знаю, что это значит для меня, и не хочу знать. Опасность, которую я ощущала все это время, теперь вполне осязаема. Сейчас я одновременно и актриса в фильме ужасов, входящая в темный лес, где прячется маньяк, и встревоженная зрительница в зале кинотеатра, которой хочется крикнуть: «Нет! Не ходи туда!» И все знают, что произойдет дальше. Это часть острых ощущений.

Я достаю телефон и набираю сообщение: «Извини, Митчелл. Я хочу отменить нашу встречу на следующей неделе».

* * *

Я планирую съездить с Дэниелом и Нейтом к моим родителям. Маме становится все хуже, и эту поездку откладывать больше нельзя. Кроме того, есть еще одна причина, по которой я хочу увидеть мать: мне нужно поговорить с ней, а точнее, я хочу вернуться к одному нашему разговору и поставить наконец в нем точку.

Конечно же, Стюарту нужно работать, и на выходных он останется дома. В ночь перед отъездом я допоздна собираю вещи: один большой чемодан с одеждой для меня и мальчиков, две небольшие сумки с игрушками и легким перекусом на время полета. Стю заходит в комнату и перекладывает стопку нижнего белья в сторону, чтобы сесть на край кровати.

– Уделишь мне минутку?

– Конечно, – отвечаю я, не поднимая глаз. – А ты не знаешь, где резиновые сапожки Нейта?

Если верить прогнозу погоды, ближайшие дни в Чикаго будут дождливые, но я твердо решила, что мы с детьми не будем сидеть дома.

– Понятия не имею, – говорит он. – Лена пригласила меня на выходные. Пока вас нет дома.

Я перестаю складывать майки и смотрю на мужа.

– Лена? В смысле – твоя бывшая девушка Лена?

– Ага, – отвечает Стюарт. – Кажется, я уже говорил тебе, она сейчас переживает довольно тяжелый развод. Лена просто хочет поговорить.

– О-о, просто поговорить? – я опускаю глаза и делаю вид, что сосредоточенно изучаю кучу одежды, разложенной на кровати.

– Думаю, да. Но что, если бы это был не просто разговор? Как бы ты к этому отнеслась?

Мое сердце сжимается до размера мячика для пинг-понга, прижимается к легким и, кажется, даже перекрывает мне дыхание. Из всех девушек из прошлого Стю Лена – одна из немногих, кто расстался с ним, а не наоборот. Но они остались друзьями. Лена была одной из пяти его бывших, которые присутствовали на нашей свадьбе, что в целом можно рассматривать как проявление некоего привилегированного положения на фоне его многочисленных девушек. Я не то чтобы ревновала мужа к ней. Лена старше меня и с годами стала довольно тучной женщиной. Но я знаю, что где-то в глубинах сознания Стю хочет показать бывшей, кого она упустила. И мысль о том, что они проведут выходные вместе, заставляет меня чувствовать себя подавленной.

– Я не уверена, – начинаю я, по-прежнему не глядя на него. Боюсь, что начну плакать, если сейчас взгляну на мужа. Ощущение, что я вот-вот расплачусь, не покидало меня с тех пор, как я провела ночь с Мэттом. Точнее, оно появилось после того, как прошло несколько дней и я поняла, что, возможно, больше никогда его не увижу. Его девушка вернулась, и теперь мужчину переполняет чувство вины. – Думаю, ничего страшного. Ну, в смысле, это нечестно, если я единственная, у кого будет… ну знаешь…

– Круто, – коротко бросает Стю и встает на ноги, чтобы уйти. – Сомневаюсь, что что-то будет. Она до сих пор держится за своего мужа, но я хотел убедиться, что ты не против. Просто на всякий случай.

– А-ага. Поняла, – произношу я.

Стюарт останавливается в дверях:

– Ты уверена, что все нормально?

– Да, – я наконец поднимаю на него взгляд и натянуто улыбаюсь. Неужели он не понимает, что я вру? – Я просто немного волнуюсь из-за поездки.

– Я отвезу вас в аэропорт утром, – говорит муж. – Буду скучать по вам.

«С чего бы тебе скучать по нам? – ехидно думаю я. – Ты остаешься один дома да еще и пойдешь на свидание с Леной, а оно, между прочим, с возможным продолжением.»

Но вслух я произношу:

– Мы тоже будем по тебе скучать.

* * *

К тому времени как наш самолет приземляется в аэропорту О’Хара, у меня начинается жуткая мигрень. Отец предложил встретить нас, и я с облегчением выдыхаю, когда вижу его, стоящего со сцепленными за спиной руками (прямо как часовой на боевом посту) возле ленты выдачи багажа. Его борода с проседью аккуратно подстрижена, но волоски из густых бровей торчат в разные стороны. Он пристальным взглядом обводит толпу людей, и я машу ему рукой, пока он не замечает меня.

– Хоппин! – кричит Нейт, используя имя, которым называет отца старший сын моей сестры. Мой малыш врезается в ноги дедушки, и папа наигранно хрипит, как будто детский удар был невероятно сильным. Нейт в восторге смотрит на дедушку. Отец гладит младшего внука по волосам и протягивает руку, чтобы поприветствовать рукопожатием старшего.

«Серьезно? – тут же проносится в моей голове. – Ему всего восемь лет, а мы уже отказались от объятий? Наверное, я должна быть благодарна, что отец не заставляет внуков называть его просто Филом».

– Привет, пап, – говорю я, заключая его в объятия, прежде чем он успевает их избежать.

– Привет, малышка, – говорит он и неловко пару раз похлопывает меня по спине.

В машине я спрашиваю отца о здоровье мамы:

– Скажи честно, как она себя чувствует?

– О, мы оба держимся, – говорит он, не отрывая взгляда от дороги. – Я взял на себя некоторые домашние дела, например стирку. Знаешь, ей тяжеловато ходить по лестнице. И в основном я закупаю продукты и сам готовлю.

Он переводит взгляд на меня, оценивая мою реакцию на такое развитие событий. Во времена моего детства отец никогда не занимался домашними делами, и я знаю, что он хочет, чтобы я похвалила его сейчас. Я едва заметно киваю ему и немного приподнимаю брови, имитируя удивление. Но мне кажется, что теперь таких усилий мало и уже слишком поздно. Я вспоминаю, как тяжело маме давался быт, и молчу, просто слушая его.

Мигрень ни на секунду не отступает. Я чувствую ужасную боль, когда обнимаю маму. Когда хожу за Нейтом по дому, в сотый раз прося его не мучить собаку. Когда пью кофе и когда готовлю обед. Когда смотрю, как мальчишки карабкаются по веревочному городку или качаются на качелях под моросящим дождем. Мигрень – моя верная спутница. Ей удается вытеснить из моей головы все мысли о Стюарте и Лене. Перед тем как лечь в постель, я глотаю таблетку тайленола[12], который прячу от мамы.

У меня есть несколько минут, прежде чем лекарство начнет действовать. В течение этого времени я рассматриваю узоры на голубых обоях и забываюсь сном. Бо́льшую часть моего детства это комната была родительской спальней. Я унаследовала ее только летом перед одиннадцатым классом, после того как моя сестра уехала из дома, а родители решили перебраться в освободившуюся спальню. Но я никогда не обживала эту комнату. Ковер, лампа, комод и даже кровать – все это когда-то принадлежало моим родителям. И мне до сих пор кажется, что все эти вещи принадлежат только им.

И я стараюсь не думать о том, кто еще мог здесь лежать. Но трудно не вспоминать о том, что я знаю.

* * *

Примерно за год до рождения Дэниела мы со Стюартом поехали на выходные в Бостон. Моя любимая тетя, старшая сестра моей матери Анна, приехала в гости к своему сыну – моему брату Генри, – чтобы отпраздновать свой шестидесятый день рождения. В глазах моей примерной матери Анна была несносным ребенком. Тетя была в разводе, много пила и только что сделала татуировку. Она пригласила нас с мужем на ужин, и в какой-то момент, во время нашей совместной трапезы, после третьей порции тоника с водкой разговор зашел о семье. Я редко встречалась с тетей без присутствия матери и, воспользовавшись этим моментом, призналась:

– Знаешь, что в маме сводит меня с ума? – сказала я. – Она всегда так чертовски идеальна. На нее едва ли можно за что-то рассердиться.

– Пфф, – фыркнула тетя. – Твоя мама не такая уж и идеальная.

– Что ты имеешь в виду?

– Ох, мне не следовало этого говорить, – ответила Анна, явно наслаждаясь моим замешательством. Я заметила, что Генри принялся сосредоточенно пить воду, избегая визуального контакта со мной.

– Что? Расскажи мне, – потребовала я.

Тетя выпрямилась и неторопливо отпила из своего бокала. А затем сказала будничным тоном:

– У нее была интрижка на стороне.

– Что?! – воскликнула я. Казалось, что лампы в помещении погасли и столики вокруг нас исчезли, а свет прожекторов упал на Анну и заиграл бликами на стекле бокала, который она снова поднесла к губам. – Когда? С кем? – не унималась я.

Стюарт положил руку мне на бедро.

– Это неважно, детка. Твои родители все еще женаты. И, похоже, они любят друг друга, – сказал он.

– Для меня это чертовски важно! – отрезала я. Мне казалось, что я знаю свою мать. Я думала, что точно знаю, какой она человек, а теперь мне говорят, что она совсем другая. Развратница. Лгунья. – Ну же, Анна. Кто это был?

Тетя посмотрела прямо мне в глаза:

– Думаю, ты и так знаешь.

И я действительно знала. Джим.

Джим был лучшим другом моей матери. Он был на восемь лет ее младше (точно такая же разница в возрасте и у нас с Мэттом). Джим был человеком простым, веселым и умел смешно пародировать голоса. Они познакомились, когда он только окончил колледж и устроился на работу в среднюю школу, где мама преподавала английский. Как и моей маме, ему был близок духовный поиск себя. Когда мне было шесть лет, он познакомил мою маму с последователями учения Махикари. Они вместе посещали доздё — место, где приверженцы этой японской целительной практики могли обмениваться «божественным светом». В конце концов мама и Джим вместе отправились в Лос-Анджелес. Там они прошли недельный курс и стали членами религиозной общины Махикари.

Я до сих пор могу отчетливо представить, как они вдвоем обмениваются «светом» в гостиной. Когда Джим приходил, мой отец засиживался допоздна на работе, а сестра запиралась в своей комнате. Но мне не нравилось оставаться наедине с собой. Я тихо сидела на лестнице и подглядывала за мамой и Джимом, пока они по очереди выполняли практику по обмену и принятию «божественного света». Весь процесс занимал много времени. Обычно это были два часа между ужином и временем, когда я ложилась спать. Несмотря на то что я часами не издавала ни звука, я была рада, когда Джим приходил. Ведь если бы не было его, мама захотела бы поделиться «светом» со мной.

Сначала мама отдавала «свет», а Джим принимал. Они садились лицом друг к другу, подогнув под себя ноги. Мама произносила вслух заклинание, которое я уже знала наизусть. А затем в течение десяти минут она держала свою руку надо лбом Джима и, когда начинала уставать, меняла ее на другую. Если сеанс затягивался, мужчина ложился на живот. Теперь мама в течение двадцати минут направляла «божественный свет» из своих ладоней на различные точки вдоль его позвоночника. Прикосновения в процессе духовной практики были минимальными. Иногда она проводила большим пальцем по его телу, чтобы нащупать место скопления токсинов. И когда она находила такую точку, ее рука поднималась над телом примерно на пять сантиметров и невидимый «свет» лился из ее ладони. Во время их практик Джим всегда был очень серьезен. И мне было не по себе, когда он так резко менялся. Будто в такие моменты он превращался в другого человека.

В те вечера, когда Джим не приходил, мама обычно разговаривала с ним по телефону. Прислушавшись к голосу мамы, я всегда могла точно определить, с кем она разговаривает. Общаясь с Джимом, она сначала заливалась звонким смехом, потом на какое-то время наступала тишина, и затем мама откидывалась назад в кресло, словно парализованная, и начинала отчаянно хватать ртом воздух. Я знала, что делает Джим на другом конце линии. То же самое происходило, когда он присоединялся к нам за ужином перед обменом «светом». Он начинал с того, что говорил что-нибудь забавное (по крайней мере для моей мамы), а когда она начинала хихикать, его лицо становилось невозмутимым и голос приобретал обманчивую суровость:

– Мэри, это не смешно. Перестань смеяться, Мэри.

И больше ничего не требовалось. Он был единственным, кто так смешил мою маму.

Мне нравилось слышать звонкий смех мамы. Той женщины, которая всегда была занята какими-то важными делами: то готовила ужин, то мыла посуду, то до поздней ночи засиживалась за кухонным столом, проверяя работы учеников. Или обменивалась «светом» с Джимом. И в ее жизни не было времени на нечто большее, чем выполнение этих обязанностей.

Но когда она смеялась с Джимом, я слышала нечто другое. Это было что-то легкое и свободное.

* * *

Весь следующий год, на протяжении всей моей беременности, я хранила тайну, которую раскрыла мне тетя Анна. Но когда Дэниелу было всего несколько дней от роду, отец Стюарта серьезно заболел. Уже через неделю он оказался в больнице с тяжелой формой пневмонии. Мужу пришлось оставить меня и новорожденного сына, чтобы успеть попрощаться с умирающим отцом.

Я была благодарна за то, что именно в то непростое время мне выпала одна-единственная задача – заботиться о своем малыше. Материнство окутало меня защитным коконом. Моя чувствительная грудь была единственным источником питания для Дэниела, и я проводила часы своих дней и ночей, кормя его грудным молоком. Мама приехала, чтобы помочь мне. Она тогда сказала, что это ее долг – позаботиться о своем ребенке, пока я забочусь о своем.

Почти все время Дэниел был приложен к груди, и меня мучила жажда. Мама приносила мне пластиковые стаканчики с прохладной водой с длинной соломинкой, чтобы можно было пить без помощи рук, а потом садилась на диван рядом со мной, пока я кормила сына. Мы разговаривали с ней обо всем на свете – от лучшей мази для моих ноющих сосков и подходящих способах срыгивания для Дэниела до фундаментальных вопросов жизни и смерти, которые в этот момент были особенно актуальны.

В тот день, когда Стюарт позвонил и сообщил, что его отец умер, я положила трубку и, опустив голову на мамино плечо, разрыдалась в голос, пока сын продолжал медленно сосать молоко. Измученная и подавленная, теперь я больше не могла молчать. Мучающий меня вопрос наконец сорвался с моих губ.

– Я знаю о твоем романе, – начала я. – Это не мое дело, но я хочу спросить только одну вещь. А папа знает?

Мама на мгновение замолчала, опустив взгляд на свои руки, лежащие на коленях. Я тоже посмотрела на них. Симптомы ее загадочной болезни только начали проявляться, а пальцы левой руки уже не распрямлялись. Они буквально скрючились вокруг невидимого яйца в ее ладони.

– Это была идея твоего отца, – ответила она.

* * *

Когда таблетка наконец начинает действовать, я погружаюсь в сон, в котором возвращаюсь в наш дом в Бруклине или встречаюсь со Стюартом в его офисе или в ресторане (сценарий сновидения постоянно меняется) и выясняю, что рядом с мужем уже другая женщина, которая заняла мое место. Спустя пять или шесть часов, когда младший сын бесцеремонно будит меня, я выпиваю две таблетки обезболивающего с кофеином, но мигрень не отступает.

К последней ночи в родительском доме я уже не уверена, проходила ли вообще головная боль или я просто привыкла к ней. Укладывая Дэниела и Нейта на двухъярусную кровать, которая теперь стоит в моей старой комнате (ту, что была моей в далеком детстве), я смотрю на обои с бабочками, которые когда-то сама выбирала. Сыновья засыпают, а я подхожу к родительской ванной и тихо стучусь в дверь.

– Входи! – слышу я мамин голос, как и всегда, жизнерадостный, независимо от того, что происходит.

Я застаю ее сидящей на краю унитаза в неравной схватке с компрессионными носками. Несколько лет назад, в тот момент, когда я заканчивала свой первый год работы учителем английского языка, мама, проверяя эссе своих учеников по роману Германа Гессе «Сиддхартха», заметила, что не может удержать ручку в руке. А затем большой палец на ее левой ноге стал неметь. Со временем ее речь стала путаться и нарушилась координация движений. Мама обратилась в клинику «Мейо», частный медицинский исследовательский центр в Миннесоте, но врачи не смогли выяснить причину ее недуга. Атаксия[13] – так продолжает называть это заболевание моя мама в отсутствие реального диагноза. Во время одного из моих визитов после рождения Нейта мы обсуждали с ней возможные причины появления этого заболевания. «Возможно, все дело в моем подавленном гневе», – рассуждала она. Как мать двоих детей, я прекрасно понимала, что она имеет в виду. Иногда я и сама не знала, что сильнее разрушает меня – сама ярость или попытки подавить ее. Но теперь я задаюсь вопросом: «Неужели ее ярость еще глубже, чем я себе представляла?»

– Привет, мам, – говорю я. – Нужна помощь?

Процессы одевания и раздевания, похоже, занимают все время мамы в эти дни.

– Не-а! Это моя физиотерапия. Дети уже уснули?

– Если нет, мы скоро это узнаем, – отвечаю я и сажусь на пол, прислонившись спиной к гладкой поверхности ванны. Я смотрю на мамино лицо. Оно по-прежнему красивое, и так думают все окружающие, кроме нее самой. Сосредоточенная на процессе, мама хмурит брови. Трудно сказать, пытается ли она надеть носок или снять его.

– Я так рада, что ты здесь, – говорит она, а носок так и свисает с ее пальцев. – У нас не было возможности поговорить наедине. Расскажи мне обо всем. Как Стюарт?

Расскажи мне обо всем. О другом мужчине, с которым я переспала? О женщине, с которой Стюарт, возможно, в этот момент трахается?

«Твоя мать не так уж идеальна», – сказала мне тетя. Оказывается, я тоже не такая уж и идеальная.

– Он в порядке, – начинаю я, – но порой бывает трудно. Дети и все остальное, понимаешь? – Я снова смотрю на нее, надеясь взглядом объяснить все то, чего не могу сказать.

– Супружеская пара – это как два камня в реке, – говорит мама. Схватку с носком она выиграла. Мама плавно опускает ногу на пол, а затем обращает все свое внимание на меня. – На протяжении всей жизни вы притираетесь друг к друг. И именно так сглаживаются все неровности.

Я сдерживаю подступающие слезы, пока мама продолжает смотреть на меня. Она все видит. Она все понимает.

– Стюарт – твой идеальный камешек, милая. Я никогда в этом не сомневалась.

Я киваю и отвожу взгляд. Я хочу спросить ее о многом. О моем отце. О ее ярости. И о том, что же значит быть хорошей женой и матерью. Но я не могу подобрать слов. Мигрень накрывает меня с новой силой и блокирует ту часть сознания, которая могла бы сформулировать все эти вопросы.