Инверсии, или Один сентябрь из жизни Якова Брюса. Встреча возле шпиля святого Петра. Библиотека журнала «Вторник»

Половина пятого утра! Еще спать да спать. Но я чувствовал – этого не будет. Выспался. Мне хотелось на берег, к морю. Я сразу подумал о том, что еще никогда не был в это почти ночное время в своих любимых местах и уже через час сел на автобус, который понесся по пустынному проспекту в сторону Дубулты.

Небольшой дождь не мешал мне, когда я еще в темноте шел по безлюдной – ни одного похожего! – улице, вдоль которой росли сосны, перемежающиеся с березами, и которая вела к морю. Чувствовал аромат сосен, дыхание Балтики. Вскоре вышел на берег, прогулялся по безлюдному широкому песчаному пляжу, подошел к спасательной станции, поднялся по мокрым ступеням на каменную площадку, на которой стоит это небольшое, впитавшее в себя время и морской дух здание. Здесь сел на скамейку, чтобы в сумерках посмотреть на море. Оно было очень шумное. Балтика волновалась.

И еще была сырость… Воздух, казалось, был пропитан влагой. Я оделся для такой погоды, но сырость оказалась сильнее моей одежды. Стало не очень уютно. А еще… Сама станция. Прежде, когда она действовала, я часто бывал здесь вечерами. Так же, как и сейчас, на берегу не было людей. И на самой станции уже никого не было. Но тогда, сидя на скамейке на маленькой, вымощенной крупными камнями площадке, я знал – станция обитаема. Просто люди на время ушли. А теперь… Теперь здание пустовало. Из-за этого мне было не по себе. Но магия почти ночного моря была сильнее. Я не спешил уходить с темного берега. Съел бутерброд с сыром, выпил крошечную бутылочку рижского бальзама (признаю только его классический вариант, а не новый, с черной смородиной), сразу почувствовав себя более комфортно.

Глядел и глядел на темное море, светлые, видимые даже в полумраке гребешки волн, слушал его шум – сегодня он был сильнее, чем обычно. Казалось, я один во Вселенной. Один на скамейке закрытой спасательной станции. Мои спутники – только далекие маяки на краях залива. Мне было хорошо. Совсем не так, как в Москве.

Действие бальзама скоро закончилось, я немного озяб, но не торопился в отель. В запасе у меня был еще термос с чаем. Скоро я собирался приступить к нему. А пока… Пока смотрел на море, думал о том, что пробуду в Юрмале еще почти четыре недели, буду почти каждый день смотреть на море, но таких минут больше не будет. Зато будет что-нибудь другое, очень хорошее. Будет почти безмятежная, очень светлая полосочка моей жизни. Очень спокойная…

Глава 3

«Не мне одному нравится это место», – подумал я, глядя боковым зрением, – иначе было неприлично – на незнакомку, поднявшуюся на площадку. Разглядеть удалось немного: каменная лестница, ведущая к станции, находилась ближе к другому краю длинной скамейки, на которой сидел я, над Рижским заливом продолжал стоять туман, и утро еще не вполне вступило в свои права.

Несмотря на все эти обстоятельства, я увидел, что эта женщина молода, стройна, на ней короткий черный плащ, а ноги – что удивило меня – открыты. Ни брюк, ни колготок, а вместо закрытых туфель или, например, кед, легкие босоножки. Эта одежда не для берега сентябрьской Балтики.

«Она не из местных», – решил я. Наверняка отдыхает здесь, раз так одета. Может, любит ранние прогулки, может, ей не спится, а может, поссорилась со своим парнем (мужем), захотела побыть одна. А, точнее, наедине с морем. Получилось не совсем так – здесь оказался я. Но, кажется, мое общество было ей не в тягость. Она села на противоположный край скамейки, и мы совсем не мешали друг другу.

Так и сидели каждый сам по себе. Перед нами была маленькая, выложенная камнями площадка, на которой еще несколько лет тому назад в ясные дни коротали время загорелые латвийские спасатели. Сейчас кое-где между камнями уже появился разноцветный – ярко-зеленый и рыжий мох. А сами камни были такими же влажными и сырыми, как и все на Балтике этим начинающимся утром.

А еще перед нами было море. Почти серое, с редкой голубизной и сединой умиравших у песчаного берега гребешков волн.

Уже светало, дождь прекратился, туман потихоньку рассеивался. Я мог хорошо видеть незнакомку. Мне показалось, что ей холодно, и она не выспалась. И еще она была очень симпатичной. Тогда я расположился на скамейке так, чтобы лучше разглядеть ее. Глядел одновременно на нее и на правую половину моря.

Темные волосы… Очень короткая стрижка. В лице – а ей, как я определил про себя, под тридцать – что-то детское. Глаза… Губы… Женское, очень сексуальное начало оставило в себе капельки детства. Губы – они немного припухлые, не накрашены. Глаза – большие и ярко-синие, не помню, когда прежде видел такие. Удивительно красивые. А возле их уголков – крошечные, едва заметные морщинки. И еще – очень белокожая. Удивительно бледная. Не то что не загорела на Балтике – а перед этим были ясные дни, – но даже совсем не обветрилась. «Наверное, недавно приехала», – решил я.

Я неплохо рассмотрел ее. Понравилась. Очень понравилась. А под тридцать, отметил я про себя, учитывая ее «детскость», это самое маленькое. Но возраст не имел для меня никакого значения – ведь она мне понравилась.

Она выглядела напряженной, расстроенной. Это подтверждало мои предположения о ссоре с любовником. Да, подумал я, у нее наверняка кто-то есть. И этот кто-то находится неподалеку. Но здесь она одна. Я – тоже один. Значит, решил я, никто и ничто не мешает попытаться завязать разговор.

*****

– Красивое, но холодное утро, – громко, стараясь, чтобы она, несмотря на шум моря, услышала меня, сказал я. – Вы, кажется, замерзли. А у меня есть теплый чай. Охотно предложу его вам.

Когда произносил этот короткий монолог, в голове была одна мысль – она поймет, что хочу познакомиться, и пошлет меня куда-нибудь подальше. Возможно, не понравился, а, возможно, ей просто не до меня. Я знал – стану переживать из-за этой не самой большой неудачи. Спокойное, безмятежное утро перестало казаться мне таковым.

Она не послала меня. Посмотрела на меня, взгляд был не беглый, а внимательный, изучающий. Судя по всему, я не вызвал у нее отторжения, потому что она улыбнулась одними глазами, коротко сказала:

– Спасибо, давайте ваш чай. Здесь очень хорошо, но мне действительно холодно.

Я подошел к ней, отдал термос, а сам снова сел на скамейку. Уже рядом с ней.

Она не сразу налила чай в крышку-стаканчик. Предпочла докурить свою сигарету. Затем очень быстро уничтожила еще одну и лишь потом поднесла к губам мой стаканчик. Кстати, количество выкуренных ей сигарет тоже говорило в пользу того, что у нее не очень хорошо на душе.

Лишь теперь, когда она была близко, я заметил, что под ее коротким, модным и, судя по всему, дорогим плащом, – несмотря на холод, незнакомка не застегнула его верхние пуговицы, – было очень открытое, обтягивающее темно-синее платье. И никаких признаков лифчика. Я был почти уверен, что груди у нее небольшие, упругие. А ноги – плащ был, наверное, лишь чуточку длиннее платья – стройные.

Она вся была красива и органична. Ей безумно шла ее короткая прическа, шел этот плащ. Одно показалось мне неорганичным. Заколка… Серебряная, небольшая, витиеватой формы, с фиолетовым камнем посередине. Наверняка старинной работы. Заколка явно была не нужна этим коротким волосам, специально для нее незнакомка оставила одну довольно длинную прядь. На ней и держалась эта заколка. Судя по этому, незнакомка дорожила своей драгоценностью. «Может, старинная, семейная. Или это такая неизвестная мне мода», – предположил я.

На незнакомке было еще одно украшение. Тонкий золотой, плотно облегающий запястье левой руки браслет. На его узком периметре были нанесены какие-то символы, знаки. Они были глубоко врезаны в красноватый металл. Некоторые походили на буквы греческого алфавита, некоторые напоминали египетские иероглифы. «Странная эклектика», – мельком отметил я.

Впрочем, мне было не до браслета и не до заколки. Хотелось разговориться с этой женщиной, может быть, пройтись с ней, положив, тем самым, возможно, начало чему-то хорошему в своей жизни.

Я подумал о том, что мама с папой, когда отдыхали здесь, любили сидеть на этой скамейке. Теперь на ней я и эта женщина… Может, сегодняшняя встреча – это судьба, и мы будем вместе? Бог весть.

Она редкими, крошечными глотками пила чай и молчала. Я тоже не знал, что сказать. Наверное, из-за мыслей о будущем. Невольно думалось – скажу сейчас что-то не то, начну не так, и ничего не получится. Возможный хороший сценарий моей жизни разрушится.

Но потом… Это было, как наитие, как озарение. Никогда не использовал свое творчество, чтобы привлечь женщин. А сейчас почувствовал – это обязательно нужно сделать. Это мой козырной туз. Это откроет незнакомке часть меня. Самую значимую для меня, самую сокровенную. И одновременно ту, которую я хочу разделить со всем миром.

Давно, – это произошло еще в те годы, когда верил в свою мечту, – я написал повесть. В ней есть описание моря. Уверен – это мои самые лучшие строки. Помню почти наизусть. Они, кстати, родились здесь, на берегу Рижского залива, они – об этом месте, где я встретил ее.

Не глядя на незнакомку, я прочел эти строки, затем посмотрел на нее и, признаюсь, немного кокетничая, сказал, цитируя замечательную строку стихотворения Юнны Мориц:

– Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…

– Это не чушь. Это прекрасно. По-настоящему прекрасно, – возразила она. И тут же спросила: – А кто это написал?

– Я. Это было довольно давно.

Она иначе, не так, как прежде, посмотрела на меня. Уже не казалась расстроенной. В больших синих глазах – теплота, неподдельный интерес. Она улыбнулась, а затем неожиданно для меня раздраженно шлепнула себя рукой по коленке:

– Да вы же замерзли не меньше, чем я! Возьмите ваш термос, там еще много осталось.

Мне было так тепло и хорошо от ее взгляда, что я уже не чувствовал никакого холода, но термос, будто невзначай прикоснувшись к ее руке, взял. А она, сделав это неотложное, по ее мнению, дело, сразу поинтересовалась:

– Вы писатель или то, что вы прочитали, родилось случайно?

Не очень люблю говорить о себе, но сегодня, в нашем коротком разговоре уже переступил эту черту. И сейчас колебаний не было. Я чувствовал: с ней надо быть откровенным. Рассказал ей о том, что писал и пишу. О своей мечте и скверной действительности. Все это вылилось удивительно легко. Я видел – она слышит каждое мое слово, она пропускает его через себя и понимает меня.

– У вас все получится. Только не надо отчаиваться, – негромко произнесла она, выслушав меня.

В ее взгляде, в ее словах было что-то очень сильное. То, от чего мне захотелось верить ей и снова поверить в свою мечту. Захотелось верить, что все изменится, и я смогу посвятить себя главному в своей жизни. Вернее, тому, что до сих пор было главным… До сегодняшнего утра. Я знал – мне очень нравится эта женщина, я хочу, чтобы никогда не прекращалось это раннее, с влажным воздухом Балтики, утро, в котором мы оказались вдвоем. Мы, огромное море и уже пустой термос, в котором только что был чай…

Вот именно – был чай! Я и не заметил, что уже выпил его. А она… Она отдала его мне, а сама мерзнет. Я лишь сейчас увидел: она снова съежилась на прохладном ветру. «Рассказываю о себе, любуюсь ей, не замечаю главного!», – я мысленно обругал себя последними словами.

– Вам холодно. Может, пойдем отсюда? – предложил я.

Сказал то, что было рождено заботой о ней. Но вложил в свои слова большее – я хочу, очень хочу продолжить общение. Для начала – хочу проводить ее.

Она все поняла, улыбнулась:

– Пойдем? Ладно, пойдем! Хотя мне очень не хочется уходить.

– Мне тоже, – признался я.

Мы сошли – незнакомка, кстати, оказалась выше, чем я предполагал, она была лишь на несколько сантиметров ниже меня, – с каменной площадки спасательной станции. На мгновение я обернулся. Начинался пасмурный сентябрьский день. Маяки, эти мои сегодняшние первые спутники, погасли. Сплошные беловато-серые облака на горизонте сливались со взволнованным морем. Мокрый от дождя песок пляжа приобрел характерный, какой-то особенный насыщенный цвет.

Сначала море оставалось все дальше от нас, а вскоре мы свернули на тропу, которая шла почти параллельно ему. Тропинка то поднималась вверх, то стремилась вниз, следуя очертаниям прибрежных – больших и маленьких – дюн. И еще она была очень неровной из-за корней сосен, которые обнажил за годы морской ветер. Моей спутнице было, мягко говоря, неудобно идти здесь в своих босоножках на каблуках. Я поступил смело – взял ее за руку. Ее ответное рукопожатие было крепким. Это означало одно – мое стремление к сближению принято и поддержано.

Мы повернули на другую, еще более узкую и такую же неровную тропинку. Я не сразу заметил невысокую зеленую ограду, калитку в ней. Моя спутница остановилась возле нее.

– И все? Мы пришли? – спросил я.

Было жаль, что чудесное утро закончилось. Но главное – я хотел продолжения. Вроде бы все складывалось хорошо, но сейчас я заволновался. Вдруг продолжения не будет? Эти опасения жили во мне считанные мгновения. Их развеял ответ незнакомки:

– Если хочешь, проводи меня до дома, – произнесла она, открывая калитку.

*****

Ей также как и мне хочется еще немного побыть со мной! И она также не хочет все обрывать, раз переходит на «ты», сама проявляя инициативу.

Участок за зеленым забором оказался очень большим. Почти весь он был в первозданном виде – дюны, сосны, редкий кустарник с алыми ягодами, вереск и мох, из которого выглядывали разноцветные сыроежки. Исключение представляла лишь оказавшаяся на нашем пути громадная, идеально прополотая грядка с тыквами самых разнообразных форм и цветов.

Возле грядки я невольно остановился. Сам выращиваю тыквы. У нашей семьи в Ярославской области есть домик с участком. Тыквы у меня порой удаются, но такого великолепия никогда не было…

– Это ты вырастила? – спросил я ее.

– Нет. Человек, с которым я живу.

Она отрывисто, почти резко произнесла эти слова. Во взгляде возникло напряжение. Я понял – невольно затронул то, о чем ей сейчас, когда оказалась со мной, хотелось забыть.

А мне еще сильнее захотелось быть с ней. Каждая минута этого утра сближала нас. Я чувствовал одно – она должна стать моей. Никто не должен стоять между нами. В этот момент я не ощущал себя неудачником. Я был мужчиной, который несмотря ни на что стремится к женщине, которую выбрал.

Никогда не делал ничего подобного в самом начале знакомства, а сейчас это вышло естественно, органично. Нежно провел рукой по ее обнаженной шее. Медленно, сверху вниз. Почти до груди. Я хотел ее. Хотел быть единственным для нее. Она не должна была думать о том человеке, который наткал сюда эти тыквы, испоганив прекрасный балтийский пейзаж. Именно испоганил! Другого слова я не смог подобрать, возненавидел эту разноцветную грядку вместе с ее фанатиком-огородником.

Но ненависть почти сразу ушла. Благодаря незнакомке. Я увидел – ей нужна, очень приятна моя ласка. Она подалась вперед, теперь стояла очень близко ко мне. Одной рукой ласково прикоснулась к моей щеке, а другой – к руке. Затем лишь, чтобы сильно прижать ее к своей груди.

Мне хотелось большего… Но допускать этого было нельзя. Я уважал эту женщину, с которой в эти минуты мы будто замерли во взаимном прикосновении. «Хоть бы оно продолжалось всегда», – подумал я. А она… В ее синих глазах было счастье. И было желание. Но я заметил кое-что еще. Ей было по-прежнему холодно.

– Наверное, нам надо идти.

Мне очень не хотелось произносить эти слова.

– Да, – едва кивнула она.

Я видел – ей очень не хотелось соглашаться со мной.

Мы миновали грядку, прошли еще немного, и я увидел большой дом. В эти минуты не рассмотрел его, жил только женщиной, которая пока что была рядом со мной.

– Вот и пришли. Здесь я живу, – сказала она.

Я почувствовал в ее словах грусть. А сам подумал о том, что «здесь» она живет не одна. Она все еще стояла рядом со мной, ее рука все еще была в моей руке, но сейчас нам надо было расстаться. «Но только ненадолго, это не должно быть надолго», – эта моя мысль была заклинанием нашего – я верил в это! – родившегося сегодня общего будущего.

– Я снова хочу видеть тебя. Чем раньше, тем лучше.

Наверное, я очень сильно сжал ее руку, когда произнес эти слова. Ее ответное рукопожатие было не менее крепким. Удивительно, но рука ее почти не согрелась. Как была холодной, когда я взял ее в свою руку на берегу, так практически такой и осталась.

– Мы обязательно увидимся, – уверенно кивнула она. – Запиши мой телефон. Где твои ручка и блокнот?

– Откуда ты знаешь, что они у меня с собой? – удивился я.

– Вообще-то, – улыбнулась она, – ты рассказал мне о том, что пишешь. Не верю, что когда-нибудь расстаешься с ними.

Она посмотрела на меня весело и вместе и с тем ласково.

Блокнот и ручка и меня действительно были (книга была написана в те годы, когда блокнотами еще вовсю пользовались – прим. автора). Я записал ее телефон.

– Знаешь что, – вдруг сказала она, – лучше я сама тебе позвоню. Давай мне свой номер.

Сначала мне очень не понравились эти слова. Они означали одно: подумав немного, она решила быть острожной. Не хочет ничего сразу менять. Но разум быстро возобладал над желанием счастья. «Иначе редко бывает», – сказал я себе. Эта мысль несколько успокоила. Я продиктовал ей свой номер, она записала его в смартфон.

Я не мог сразу уйти отсюда, стоял и смотрел ей вслед. Видел, как она шла к дому. Ни разу не обернулась, но я знал – незнакомка, нет, я уже не имел права так называть ее! – очень серьезно восприняла меня. Не только потому, что разрешила проводить до дома. Об этом свидетельствовала каждая минута этого утра.

А разрешение проводить… Это, отметил я про себя, наверняка стало возможным из-за того, что человека, с которым она живет, сейчас нет дома.

Она уже скрылась в доме, а я оставался на месте. Размышлял обо всем этом, а заодно рассмотрел и сам дом.

*****

Он был необычен, он понравился мне – этот двухэтажный дом из светло-коричневого камня, с узкими полукруглыми сверху окнами. Мне понравилась основная центральная, довольно узкая часть, остроконечную черепичную крышу которой украшали большое круглое окно и часы с белыми латинскими цифрами и также белыми стрелками на черном фоне. Немного портила впечатление широкая в основании, небольшая квадратной формы башенка с огромными окнами, завешанными красными занавесками. Эта несуразная башенка была прилеплена сбоку, к верхней части крыши, возвышаясь над домом. А так основная часть здания была замечательна. Ее крышу венчал флюгер в виде старинной пушки причудливой формы.

Хорошо смотрелись и две почти одинаковые – левая и правая – пристройки, чьи крыши были более пологими. Здесь не было часов, их место занимали круглые чердачные окна – младшие братья окна центральной части.

Будто кто-то слепил вместе три дома. Трех братьев – старшего и двух близнецов – младших. Во всем этом строении было что-то от замка – входная дверь с полукруглым верхом, узкие окна, крупный, нарочито грубо обработанный камень кладки, – что-то от уютного обиталища богатого европейского горожанина восемнадцатого века. Но в то же время было сразу видно – дом построен недавно. Крепко. Можно сказать, на века.

Я сразу почувствовал, что человек, который придумал этот дом, а затем смог материализовать его, очень хотел сделать его уютным. Дом выглядел именно таким. Уютно смотрелась даже ведущая к нему дорожка – из плитки песчаного цвета. Ее края были выложены коричневыми камнями.

Уют… Я знал, для кого создавался этот уют. Для этой высокой худенькой женщины с короткими темными волосами и прекрасными синими глазами, которая только что была рядом со мной. Для этой удивительной женщины, в лице которой осталось что-то от детства.

Я знал, что сразу она не позвонит, ведь у нее есть своя жизнь, в которой свои дела, но все равно весь день ждал ее звонка.

Глава 4

«Им хорошо, им очень хорошо вдвоем», – подумал он, глядя на стройную женщину с короткими темными волосами и высокого светловолосого мужчину. Они стояли у основания дюны, которая почти примыкала к двухэтажному дому с большими черно-белыми часами на фасаде. Это «хорошо» чувствовалось во всем. В том, что они стояли очень близко друг к другу. В том, что они держались за руки. В том, что не сводили друг с друга глаз. Он бы от всего сердца порадовался за них, если бы эта женщина не была Анной.

Его Анной.

«Это пройдет», – сказал он себе. Он верил в это, но все равно только что увиденная картина была ему очень неприятна. Умиротворение, бывшее с ним минувшей ночью, исчезло.

«Это пройдет», – он повторял про себя эти слова, успокаивал себя этой мыслью, когда шел в лабораторию, садился за письменный стол, собираясь закончить статью о происхождении энергии Солнца, которую неделю тому назад начал писать для бельгийского астрономического альманаха.

Полчаса тому назад он ненадолго прервал работу, чтобы окончательно выстроить логику статьи. Размышлял, бродил по дому. Посмотрел в окно и… увидел Анну с этим человеком. Сейчас он старался сосредоточиться на статье. Довольно скоро ему удалось это сделать.

*****

Граф Яков Брюс, часы земной жизни которого отсчитали уже почти триста шестьдесят лет, погрузился в работу. Вернулся в свою стихию. В стихию творческого труда, магии.

Он происходил из старинного шотландского рода. В этом кельтском роду, если верить преданиям, были не только воины, короли, но и колдуны – в древние языческие времена. Был в этом роду и король, который основал в Шотландии орден святого Андрея, сплотивший вокруг себя тамплиеров, обладавших тайными знаниями. Яков Брюс унаследовал качества не столько воинов, сколько этого короля и предков-магов.

Отец Брюса переселился в Россию, Яков родился уже в этой стране. Он стал сподвижником Петра I – ученым, артиллеристом, развивал в России заводское дело, вел сложнейшие дипломатические переговоры. Создал в Сухаревой башне, ставшей для него вторым домом, школу математических и навигацких наук.

Именно здесь, в башне, Брюс ставил научные опыты, занимался астрологией, магией. Именно они были главными для него. Брюс занимался этим прежде всего для себя, а потом уже для страны. Каждый год, каждый месяц, день узнавал, создавал что-нибудь новое. Ему хотелось, чтобы так было всегда. Обычная, отпущенная Господом человеческая жизнь казалась ему слишком короткой. Графу было уже за шестьдесят, когда он в своих опытах получил несколько феноменально интересных результатов. Он без колебаний применил их на себе. Решился на один из своих самых рискованных и великих экспериментов.

Вот что говорит легенда об этом человеке:

«А дело такое: мазь и настойку выдумал Брюс, чтобы из старого человека сделать молодого. И поступать надо было в следующем порядке: взять старика, изрубить на куски, перемыть хорошенько и сложить эти куски как следует, потом смазать их мазью и все они срастутся. После этого надо побрызгать этим настоем, этим бальзамом. И как обрызгал, станет человек живой и молодой. Ну, не так, чтобы вполне молодой, а наполовину. Примерно, человеку было 70 лет, станет 30». (Прим. автора: здесь и далее легенды цитируются по изданию: А. Филимон «Яков Брюс», М., «Молодая гвардия, 2013 г. Частью этого издания являются «Народные легенды о Брюсе, собранные Е. З. Барановым»).

Если верить легенде, то мазь Брюса оказалась действенной, но себя он омолодить не смог: подвел слуга, который не побрызгал тело хозяина волшебным бальзамом.

Брюс был не очень удивлен, когда через много лет после своей «смерти» услышал в трактире этот рассказ. «Вполне естественно», – рассудил он. При жизни он делал много необычного: летал возле Сухаревой башни на своем воздушном аппарате, создавал для летних праздников катки из настоящего льда. Поэтому легенда об омоложении не была чем-то из ряда вон выходящим. И это был тот случай, когда, как говорится, нет дыма без огня.

На самом деле граф Брюс не собирался омолаживаться, здоровье у него было неплохое, мозг ясен. Он сделал другое – очень надолго продлил свою жизнь. Причем осуществлено это было примерно так, как повествуют легенды. А слуга как раз был преданным, действовал точь-в-точь, как надо. После этого состоялся спектакль со смертью и похоронами – изготовить «куклу», которую похоронили вместо него, для Якова Брюса не составило труда.

Брюс сделал это после того, как после кончины Петра Великого отошел от политической жизни, сосредоточившись на любимом – алхимии, магии, астрологии, поиске древних книг. В эти годы он часто с горечью думал, как много не успел сделать. Тогда и поставил перед собой задачу получить почти вечную жизнь, которую с успехом решил. При этом, правда, не помолодел. Остался таким, каким был – шестидесятипятилетним. И был счастлив, что теперь у него впереди много лет для своих ученых занятий. Сколько точно он, правда, не знал. Но прошло почти двести девяносто лет, а он выглядел, как и тогда, перед своими «похоронами» в Немецкой слободе в кирхе святого Михаила.