МераклИс

– Вы так любили его, Регина?

– И сейчас люблю, видите, даже вас немного зацепило. Боюсь, любой психолог назвал бы такое явление переносом.)

– Не сердитесь, Регина, я рад, что вы ответили, независимо от причины.

– Спасибо за всё. Не думаю, что имею право дольше злоупотреблять вашим вниманием.

– Как же так? Вы обещали мне рассказать о герое вашей книги, а теперь выясняется, что мы с ним – пусть даже совсем немного – похожи. Теперь я просто обязан о нём узнать с самого начала. Как вы познакомились?

– В самом неожиданном месте – в Москве, в России, ещё во времена СССР.

– Действительно. Что два итальянца забыли в советской Москве?

Глава 3. Нас учили боги

Регина закрывает глаза. Когда же это было? Прямо в сентябре? Конец сентября? Её пятый курс. До Перестройки – всего несколько лет.

Первая лекция приглашённого профессора из Италии должна была состояться в шестой поточной аудитории Первого Гуманитарного корпуса МГУ, но попасть на неё сочли своим долгом решительно все – не только студенты и искусствоведы, но и аспиранты, и большинство преподавателей обеих кафедр – истории зарубежного и истории русского и советского искусства. Кончилось дело залом ДК МГУ в Главном здании, и как же они с подружками туда бежали!

Регина заскочила помыть руки и отстала. Хорошо, в последний момент увидела спину Гращенкова, их завкафедрой, рванула бегом и, запыхавшись, успела проскользнуть в закрывающуюся дверь, чудом не сбив с ног маститого, но довольно тщедушного, несмотря на высокий рост, специалиста по Итальянскому Ренессансу.

– Регина, ну что же ты? Уж тебе опаздывать совсем непростительно!

Да, она должна высоко нести честь фамилии, и ей, чудо-девочке, штурмом взявшей МГУ в тринадцать лет, забыть об этом не удавалось ни тут, ни дома…

– Виктор Николаич, я только…

– Ладно, иди за мной, посажу тебя поближе, мне всё равно придётся его представлять, а потом – в президиум.

Гращенков нетерпеливым полужестом согнал с крайнего кресла в первом ряду шустрого аспиранта, сел в кресло сам, сдержанно поприветствовал соседа справа, а для своей студентки отщёлкнул боковушку. Регина только успела поставить на неё сумку с учебниками, как к Виктору Николаевичу подошёл второй истфаковский небожитель – завкафедрой русского искусства Дмитрий Сарабьянов, книга которого по российскому авангарду как раз лежала в Регининой сумке.

Гращенков встал, мэтры обменялись рукопожатием и отправились на сцену, а Регина плюхнулась в кресло и наконец перевела дух.

На сцене деревянную конторку для лектора сдвинули немного левее обычного, и та оказалась как раз напротив её кресла, а президиум переместился вправо. Центральное место занимал теперь огромный экран.

Ещё минута, и на сцену, где уже стояли Сарабьянов и Гращенков, вышел высокий худой мужчина на вид лет сорока пяти в чёрной водолазке, чёрных же брюках и мягком бежевом пиджаке, судя по всему, замшевом. Вокруг шеи лаконичным узлом завязан тонкий кашемировый шарф со сдержанным монохромным узором, а из-под шарфа виден висящий на довольно толстой серебряной цепи необычный длинный серебряный цилиндрик – не то ручка, не то миниатюрная подзорная труба. Тёмно-коричневые ботинки на толстой каучуковой подошве начищены до блеска. Грива чёрных волнистых волос с проседью, гладко выбритое загорелое благородное лицо с неглубокими морщинами вокруг глаз, внимательные карие глаза, белозубая улыбка…

До Регины долетел тёплый терпковатый аромат незнакомого одеколона. Кедр? Можжевельник? Какие-то травы?

У неё за спиной раздался томный вздох – видимо, аромат бил без промаха и на дальние расстояния, что подтвердилось громким шепотком двух аспиранток её кафедры:

– Хорош итальянец, а?

– Ага! Клёвый мужи-и-ик…

Клёвый мужик тем временем подошёл к российским коллегам и энергично пожал им руки. Гращенков выступил вперёд:

– Дорогие друзья, с огромным удовольствием представляю вам доктора искусствоведения, известного коллекционера и мецената, профессора Болонского университета и приглашённого профессора университета Сапиенца в Риме Антонио Кастеллани. Синьор Кастеллани два следующих семестра в стенах МГУ будет читать лекции по Итальянскому Возрождению, а также проведёт несколько дополнительных семинаров по античным фрескам и мозаикам, которые, несомненно, заинтересуют не только нас с вами, но и уважаемых коллег с кафедры археологии. Профессор Кастеллани любезно согласился ознакомиться с несколькими курсовыми и дипломными работами студентов нашей кафедры, и, возможно, даже курировать их, так что работа предстоит большая, интересная. Давайте поприветствуем нашего гостя.

Аплодисменты покрыли его последние слова, Антонио Кастеллани снова горячо пожал обоим профессорам руки, приглашая их занять почётные места в президиуме, подал знак приглушить свет и прошёл к конторке с микрофоном. Рядом, со вторым микрофоном в руке уже сидела на высоком табурете переводчица.

– Buongiorno signore e signori! Io sono molto felice…[6]

Дальше Регина почти ничего не запомнила. Только голос профессора – глубокий обволакивающий бархат баритона. Безошибочные интонации и паузы опытного оратора… Энергия, которой наполнен каждый жест, страсть, которую не сыграет ни один актёр, но которая заполняет весь зал, заставляет ловить каждое слово…

Чистая магия, феерия, сменяющиеся взрывы цвета на экране проектора под полифонию канонов Джованни Палестрины…

Она никогда раньше не слышала «Мессу папы Марцелла», исполненную голосами такой чистоты, но только сейчас, когда давно знакомые фрески Сикстинской капеллы, «Пьета», «Весна» Боттичелли, «Давид» Микеланджело на экране соединились с удивительной музыкой, Регина в полной мере осознала, за что платил композитору звонким золотом папа Пий IV.

Величие Творца воспето всего лишь голосом его любимого творения, и если человек сможет снова приблизиться к Создателю, ибо сотворён по его образу и подобию, то максимумом, символом, средоточием и этой близости, и одновременно её недостижения всегда будет тот самый сантиметр между рукой Адама и протянутой к нему рукой Господа. И если последний рубеж будет преодолён, то только этими божественными звуками, только голосами ангелов.

Профессор вдруг прервал себя и обернулся к переводчице, о присутствии которой Регина забыла напрочь. Та попросила повторить последнюю фразу – затруднение вызвал какой-то специальный термин. Профессор повторил, но и это не помогло. Переводчица в растерянности пожала плечами. Профессор ободряюще улыбнулся – мол, ничего страшного, – и обернулся к аудитории. Снова повторил фразу, и Регина автоматически перевела вслух. Переводчица подбежала к краю сцены с микрофоном и протянула его своей спасительнице. Регина смущённо приподнялась со своего места и опять перевела фразу, уже в микрофон.

– Grazie mille, signorina…[7]

– Реджина… Scusi[8], Реджина Росси, профессоре.

Профессоре Кастеллани легко спрыгнул со сцены, галантно поцеловал раскрасневшейся Регине руку, столь же лёгким прыжком оказался на сцене снова, целуя руку уже переводчице, и, поддерживая под локоток, проводил назад к высокому табурету.

В зале захлопали, вконец засмущавшаяся Регина уселась было обратно, но тут её нетерпеливо затеребили сзади. Пришлось обернуться. Давешним аспиранткам со второго ряда вдруг немедленно понадобился отчёт: кто это ей произношение ставил, годное, кстати, произношение, но чего она вообще выпендрилась? На профессора запала? Пусть даже не рыпается, они его уже застолбили, ясно?

Не в состоянии отвечать от смущения, Регина готова была сквозь землю провалиться, но тут её выручил сосед справа, очевидно, тоже преподаватель, шикнув на девиц так, что они умолкли до конца лекции.

Глава 4. Небожители и их будущие коллеги

А через неделю Регину попросили зайти на кафедру. Она до сих пор помнит, как сердце пропустило удар при виде сидящего за массивным кафедральным столом тёмного дерева профессора Кастеллани, обложенного со всех сторон курсовыми и дипломными работами и тихо беседовавшего с кем-то по телефону. Рядом расположилась та самая переводчица, которую Регина невольно выручила на первой лекции.

– Регина, профессор отобрал несколько работ, которые он мог бы курировать, исходя из того, насколько они близки к его специализации. Твоя – в их числе, но прежде, чем принять решение, он хотел бы побеседовать со студентами сам.

– Правда? Мне казалось, что я ещё не так сильно продвинулась… То есть, я, конечно, счастлива…

– Мне это ему перевести?

– Да, разумеется, спасибо, но…

– Кстати, а какой у тебя уровень итальянского? Приличный, судя по тому, что ты знала тот термин… Ты же вроде не у нас на кафедре язык учишь?

– Нет, это дома, у меня бабушка по отцу из обрусевших итальянцев, из Ленинграда, она меня и учила. Пишу я не очень, а говорить могу.

– А так у тебя английский?

– Ага, то есть да.

– Без меня справишься? А то у меня билеты в театр…

– Ой, попробую…

– Давай, не дрейфь, практикуйся… А за лекцию – спасибо!

Регина молча махнула рукой – мол, не за что, и переводчица, обменявшись кивком с профессором, с облегчением смоталась.

Профессор жестом указал Регине на стул возле себя, где до этого сидела переводчица, и, не прерывая телефонного разговора, отодвинул стопку работ подальше, освобождая ей место. Она неуверенно присела, держа сумку на коленях, как в метро, и приготовившись ждать, когда профессор закончит разговор. Но ждать не пришлось. Он попрощался с собеседником, положил трубку на рычаг допотопного чёрного аппарата, наверняка переехавшего в новое здание ещё с Моховой, и поднял глаза на Регину.

– Ну, синьорина, вы сами виноваты, выдали себя с головой.

– Что вы имеете в виду, профессор?

– Ваш итальянский, разумеется, ничего больше.

Перепуганная Регина облегчённо выдохнула.

– О боже, я вас напугал? Простите меня, не в первый раз мои шутки не работают в этом климате.

– Нет, всё в порядке, я просто не ожидала.

– И всё-таки – откуда? Я могу ошибаться, должен вас послушать подольше, но я бы сказал, что улавливаю следы наполетано, но как будто на нём говорит… немец?

– Всё, что я знаю про свои итальянские корни, профессор, это что мой отец – потомок архитектора Карла Росси. Во всяком случае, такова семейная легенда. Бабушка учила меня итальянскому, вообще только по-итальянски со мной и говорила…

– Как интересно. Росси умер, насколько я помню, в середине XIX века, то есть больше ста пятидесяти лет назад, как удалось сохранить язык?

– Вот и я не понимаю, тем более что в потомках Карла Ивановича запутаться проще простого, только законных детей у него было десять. Но бабушка рассказывала, что под старость прапрапрадед начал настаивать, чтобы все вокруг говорили только на языке Данте, хотя и язык Шиллера и Гёте был ему родным – его мать была известной немецкой балериной. Вы верно уловили акцент, профессор.

– Благодарю, синьорина, но всё равно, через несколько поколений… А фамилия? Вы сказали, что это была бабушка по отцу?

– Да, и как раз фамилия – её заслуга, а до этого – её бабушки, которая по семейной традиции настояла, чтобы детей обучали итальянскому, причём желательно неаполитанцы, несмотря на все, скажем мягко, особенности неаполитанского диалекта. И обе ещё до замужества поставили женихам ультиматум, что фамилию Росси хоть кто-то из детей, но носить будет. А моя бабушка и мужа уговорила взять знаменитую фамилию. Очень властная была, вся семья под её дудку плясала.

– А вы унаследовали её характер?

Регина опять смутилась. Упрямства у неё было хоть отбавляй, но вот уверенности…

– Простите, синьорина, вопрос не праздный. Характер вам понадобится, если мы решим заняться вашей дипломной работой серьёзно. У вас неплохие шансы довести её до диссертации.

– Мне казалось, она такая… сырая.

– Пока да. Но мне импонирует тема, нравятся ваши идеи и стиль письма. Если не боитесь – за работу!

– Боюсь…

Профессор негромко рассмеялся, но ещё до того, как он успел вставить слово, Регина торопливо продолжила:

– Боюсь, но сделаю всё, что могу, профессор.

– Ну и прекрасно. Тогда пошли обедать. У вас тут замечательная профессорская столовая…

Регина помнила, как ей было неловко в тот первый раз, когда они вместе зашли в преподавательскую столовую Главного здания, но сидящие там преподаватели естественных факультетов были настолько погружены в свои собственные мысли, беседы, книги и рукописи, что им не было ровным счётом никакого дела до сидящих за соседним столом коллег и их стеснительных студенток.

* * *

Лекции итальянского профессора произвели на факультете такой фурор, что их так до конца года и проводили в Главном здании, только в президиуме уже никто, конечно, не сидел.

До конца семестра Регина не пропустила ни единой лекции профессора Кастеллани, но даже не лекции и не множащиеся на письменном столе стопки книг, заказанные им для своей подопечной в Италии, занимали всё её время и мысли.

Только сейчас, проводя в обществе профессора по многу часов ежедневно – обсуждая очередной параграф диплома, переводя ему на лекциях Сарабьянова (русский авангард тоже входил в сферу интересов синьора Антонио), сопровождая его то в Третьяковку, то просто на коротких прогулках по Ленинским горам, Регина стала понимать, что на самом деле входит в понятие «ментор», «учитель».

Регина была не единственной его студенткой, он курировал ещё нескольких дипломников и двух аспирантов. Все они просто носом землю рыли, стараясь угодить профессору, ловили каждое слово, придумали нести при нём вахту в передвижениях по Москве, а то вдруг итальянец заблудится…

Но как же горели их глаза, как старались они любой ценой побыть в его обществе подольше, как неохотно уступали место другим счастливцам, когда приходило их время консультации с профессором… Они почти поселились в библиотеке и, чего уж там, немного забросили остальные предметы. Мальчишки начали завязывать шарфы на его особый манер, пытались копировать жесты, интонации и шутки, даже отпустили волосы, что к зимней сессии вызвало некоторое недовольство деканата, но к харизме профессора не приблизились ни на шаг.

Щедрость – у них у всех было ощущение, как будто их привели в огромный «Детский мир» на Дзержинке и разрешили играть сколько влезет, а потом выбрать себе любую игрушку. Профессор не жалел на них времени, не ограничивал в выборе тем, да и сам не ограничивался Ренессансом или только историей искусства, рассказывая обо всём на свете. Пока он занимал одну из гостевых квартир в Главном здании, вся их «сборная» бывала там регулярно, как среди недели, так и по субботам, когда профессор приглашал и коллег с кафедры, устраивал итальянские дни и готовил сам. Они спорили между собой, кому достанется накрывать на стол, а кому – убираться потом, но помогать профессору с готовкой было как вытянуть счастливый билет. А Регина тогда в спорах не участвовала, она обычно забивалась на холодный подоконник, подложив под себя пальто, и просто издалека наблюдала за священнодействием.

Уважение – из нас готовят не рабов, не пешек, а будущих коллег, ни один твой вопрос не остаётся без ответа, и ты впервые осознаёшь, что твоя точка зрения интересна и в принципе учитывается, имеет значение, как и твоё право её защищать, находить новые и новые аргументы. Докажешь – браво, ты на сегодня герой, чемпион. И поэтому ты хочешь прыгнуть выше головы, даже если пока не готов, но пытаться прыгать выше головы – это всегда полезное упражнение. А завтра – снова за работу.

И ещё Антонио Кастеллани относился к ним всерьёз. Если давал задание, оно должно было быть сделано точно в срок, кровь из носу. Второго шанса не было. Либо ты пашешь, либо уходишь. Так отсеялись двое, и оставшиеся иногда про себя поднывали, но не жаловались.

Дистанция существовала, разумеется, но профессору не пришлось приложить никаких усилий для её возникновения. Она просто была по определению, казалась очень естественной, а редкие попытки проверить его личные границы на прочность профессор пресекал столь элегантно и с таким юмором, что даже сердиться на него было невозможно.

Те аспирантки со второго ряда по очереди проверили это на себе, пытаясь достучаться до профессорского сердца весьма настойчивым стаккато, но их «полёт валькирий» был прерван такой мастерской трёхходовкой, что и много лет спустя Регина успешно применяла её вариации и на аукционах, и просто работая со сложными клиентами.

А тогда, будучи не в силах излить разочарование и гнев на неотразимого «профессоре», они избрали мишенью Регину, до самого конца учебного года не упуская случая её уколоть.

Глава 5. «Щелкунчик» в Большом

И если бы только они. Маленькое происшествие на первой лекции какое-то время обсуждалось в кулуарах истфака, Регина ловила на себе любопытные и оценивающие взгляды, но приближалась зимняя сессия, и о ней бы вскоре забыли или шпыняли бы дальше наравне с другими «любимчиками» профессора, но…

На Рождество профессор улетел в Рим, к семье, а вот его раннее возвращение под Новый год стало для всех неожиданностью. Для всех, кроме Регины, потому что она была приглашена в Большой театр на «Щелкунчика». Потом она пыталась сообразить: с чего она решила, что это опять такой же групповой выезд, как бывало раньше; почему её не удивило, что никто не договаривался о встрече, что было бы естественным? Почему она не обсуждала предстоящий спектакль ни с одной из и так немногочисленных подружек на курсе, ведь готовилась она к нему едва ли не дольше, чем Наташа Ростова к первому балу? Всё-таки выход на балет в Большой считался событием даже по меркам её семейства, где единственную дочь, как положено в приличных домах, с дошкольного возраста водили по абонементам и в Консерваторию, и в Колонный, и в Третьяковку…

Но так или иначе, в назначенное время Регина Росси в длинной чёрной мутоновой шубке, аккуратных сапожках и с бабушкиной бисерной сумочкой, спрятанной в её обычную университетскую торбу, вышла из метро на «Площади Свердлова», добежала до храма искусства и поднялась по ступенькам к третьей колонне слева, где её уже ждал профессор. Она не нашла подходящего случаю головного убора, и в её собранных в тяжёлый узел рыжих волосах блестели снежинки, которые профессор тут же попытался смахнуть, не успев даже поздороваться, чем немало смутил свою спутницу. Впрочем, он тут же исправил оплошность:

– Скузи, синьорина, я подумал, что они сразу растают в тепле, мы же не хотим повредить вашу изумительную причёску… Хотя такие волосы ничем не испортишь, куда до них прерафаэлитам… Пойдёмте скорее!

И профессор увлёк её к дверям раньше, чем Регина нашлась с ответом. Она даже забыла спросить, почему они не ждут остальных, но решила, что все уже прошли вперёд, а профессору пришлось дожидаться её одну, отчего смутилась ещё больше.

В гардеробе он галантно помог Регине освободиться от шубки, но ей ещё предстояло переобуться, что в толчее оказалось довольно сложной процедурой, и на минуту профессор потерял её из виду. Ему пришлось подняться на целый пролёт большой лестницы в фойе.

Но вот Регина переобулась в высокие лодочки, благополучно получила второй номерок от сумки с сапожками, расправила поддёрнутое на талии, чтобы не вылезало из-под шубы, настоящее длинное вечернее платье и, не найдя профессора, быстро поднялась на два пролёта, обернулась, увидела профессора внизу и вскинула руку, чтобы привлечь его внимание. Что ж, ей это удалось, и, похоже, для профессора её преображение тоже стало сюрпризом – уверенно прокладывая себе путь сквозь толпу, он поднялся к Регине, предложил ей руку, на секунду чуть отстранил от себя, оглядел внимательно. Собранные назад тёмно-рыжие волосы, открывающие длинную шею и изящные ушки с маленькими изумрудными серёжками, зелёные глаза, белая кожа, безупречно сидящее на её стройной фигуре платье – лаконичный чёрный панбархат, без рукавов, с довольно глубоким вырезом, где на почти невидимой цепочке висел ещё один крохотный изумруд. Довершали образ бирюзово-бронзовой глубокой зелени шёлковый палантин и та самая бабушкина театральная сумочка в тон.

Лицо профессора Кастеллани вдруг стало очень серьёзным, он взял её под руку, и, ни слова не говоря, повёл в зал.

Регина на минуту подумала, что переборщила с зелёным, что в сочетании с рыжими волосами наряд выглядит слишком предсказуемым, слишком правильным, но потом, войдя в ложу, поняла, что переживала напрасно. Всё-таки традиции – великая вещь, и московские театралы, особенно театралы Большого, соблюдали их свято. Тем более под Новый год. Её длинное платье оказалось не единственным и уж точно далеко не самым роскошным.

Капельдинер провела их в одну из центральных лож бельэтажа, на первый ряд. Профессор галантно пропустил её вперёд и взял программку. Ах, какие чудесные места, отсюда будет прекрасно видно! Не решаясь сесть первой, Регина оглядывала зрительный зал.

В партере царили меха.

В ложах – бриллианты и рубины, сапфиры и жемчуга.

Издалека любая чешская бижутерия смотрелась вполне сносно, особенно при свете театральной люстры.

Сверху, с её места, платья и украшения сидящих в партере дам были почти не видны, оставалось любоваться наброшенными на их плечи мехами.

Высоко взбитые начёсы и халы жён партийных работников сильно проигрывали изысканным гладким пучкам искушённых театралок, ушедших на покой балерин и строгим каре спутниц представителей советской богемы или творческой интеллигенции.

Нет, конечно, публика была очень разношёрстной, вечернее платье имелось далеко не у каждой советской женщины, но в театр было положено наряжаться, и люди устраивали себе праздник как умели.

– Профессор, а где остальные?

– Синьорина, о чём вы? Остальные – кто?

– Наша группа. Они на других местах?

– Здесь только мы, Регина. Не думаю, что о моём возвращении в Москву кому-то известно – разумеется, кроме тех, кому положено об этом знать по долгу службы…

Регина растерянно кивнула. Ещё осенью всех новых подопечных итальянского профессора вызвали в комитет комсомола на серьёзную беседу, которую вёл невзрачной внешности дядечка, представившийся майором Внутченко. Суть сводилась к тому, что они, будущие бойцы идеологического фронта, не должны поддаваться тлетворному влиянию Запада. Видимо, пока они все справлялись неплохо, потому что больше их не трогали, но несколько раз Регина замечала этого Внутченко то в коридорах, то на большом сачке Первого Гуманитарного.

– …«Щелкунчик» в Большом театре под Рождество, то есть, простите, под Новый год – не тот спектакль, куда я привёл бы кого-то ещё. Это для детей, или вот – для вас… Не обижайтесь, но только вы умеете так радоваться любому пустяку и по пустякам же огорчаться…

Профессор мягко улыбнулся.

– А ещё вы, по-моему, очень любите сказки.

– Люблю… Но я, кажется, совсем запуталась и всё неправильно поняла.

– Всё очень просто. Если бы вы не пошли, я смотрел бы «Щелкунчика» один. И прекрасно, я очень люблю Чайковского. Но, понимаете, иногда удовольствие острей вдвойне, если его есть с кем разделить. Парадокс, не так ли?

Профессор рассмеялся, и Регина вместе с ним, в который раз поражаясь его умению моментально сглаживать маленькие неловкости.

Спектакль начался, но Регина нет-нет да и возвращалась к своим дурацким вопросам и ругала себя за рассеянность и невнимательность к самым очевидным вещам.

К середине второго акта она осознала, что как-то незаметно почти всё, не касающееся профессора Кастеллани и их совместной работы, из её поля зрения исчезло вовсе; что с какого-то момента она живёт будто в мыльном пузыре, куда не долетают никакие звуки из внешнего мира; что скоро сессия, и надо готовиться ещё к трём экзаменам, а она даже не помнит, где конспекты…

И на неё, Регину Росси, образцовую студентку и воспитанную девочку из хорошей семьи, это совсем, совсем не похоже.