Ледяные объятия

Благослови, о Боже, мою любовь! Впечатления волшебного Севера были свежи для меня – они-то, облеченные в слова, и пленили это ангельское сердечко. Изабель не надоедало слушать мои описания диких просторов, которые я так досконально изучил.

Из раза в раз я повествовал о путешествиях, но каждая знакомая история неизменно дышала для Изабель новым очарованием.

– У меня такое чувство, будто я знаю теперь каждую бухточку в Девисовом проливе и Баффиновом море, – сказала Изабель за день-два до нашей свадьбы. – А еще береговую линию, покрытую льдами, от залива Репалс до мыса Крозье. Я прямо вижу дрейфующие льдины, среди которых лавировало твое судно; вижу лежбище тюленей и целые тучи уток-морянок, и стадо белух, и хорошенький снеговой домик, где тебе было так уютно. Может быть, проведем медовый месяц на мысе Крозье – как думаешь, Ричард?

– Бесценная моя, сохрани Господь увидеть тебя на этих ледяных пустошах!

– И все-таки, Ричард, если ты туда отправишься, я последую за тобой.

Обещание свое она сдержала.

День нашей свадьбы… Сколь нереален он для меня теперь, когда я сижу один у очага, в чужом доме! Поистине, чем ярче восхитительная картина прошлого, тем тяжелее восстанавливать ее в деталях. Моя Изабель в белом платье и фате казалась не женщиной, а духом эфира; удивительно ли, что тот, для которого воспоминания о Севере еще не потускнели, воображал ее закутанной в снежную вьюгу? Я спросил Изабель, не жалко ли ей отдавать свою цветущую юность ветерану полярных широт, изрядно потрепанному в скитаниях, и она ответила: какие сожаления, она в тысячу раз более чем довольна и невыразимо счастлива.

– Но ведь ты больше никогда не уедешь, Ричард? – уточнила Изабель, глядя на меня снизу вверх своими синими глазами, полными благоговения.

И я обещал – уже в который раз, – что Север не отберет меня у моей возлюбленной.

– Ты будешь моей Полярной звездой, родная, и я даже не вспомню, что белый свет простирается гораздо дальше холмов и рощ, которые окружают наше счастливое жилище.

Моей молодой жене по душе была сельская жизнь; я же любил все, что нравилось ей, поэтому купил небольшое поместье на севере Девона, с фермой и парком, удачно вписанными в пейзаж, какой можно найти только в этом западном графстве. Я был богат и делом чести считал превращение нашего дома в сказочно прекрасное место. Я не жалел на это ни денег, ни трудов – тем более что последние доставляли мне огромную радость. Наблюдая за реставрацией особняка, построенного еще в эпоху Тюдоров, а также за благоустройством парка, я прожил год с лишним – счастливейшее время, полное сладостных семейных мелочей, – подле жены, милее которой Небеса не давали мужчине с той поры, когда Адам узрел Еву, что улыбалась ему среди райских цветов. И за все это время у меня и мысли о Севере не возникло. Когда же пошел второй год со дня нашей свадьбы, поводов вспоминать давние приключения стало еще меньше, ибо всеблагой Господь даровал нам дитя – здоровенького румяного мальчика, цветущего, как сам дивный Девоншир, где он был рожден.

Задерживаться мыслью на этом периоде мне не хватает душевных сил. Два года при нас было наше сокровище; если что и могло сблизить нас с Изабель еще больше, чем уже сблизила наша любовь, так это обожание, которое внушал нам наш сын. Он был отнят у нас. «Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно» – эти смиренные слова мы повторяли без конца, но самого смирения не имели. Мы чувствовали отчаяние, и оно усугубляло наше горе. Под полуденным солнцем в середине лета опустил я нашего первенца в могилу; жаворонок распевал в небесах – в тех сферах, где я тщился вообразить мое дитя среди таких же младенцев-ангелов. Я знал: жизнь моя никогда не будет прежней. Меня утешали: говорили, что родятся еще дети – столь же дорогие сердцу.

– Если бы даже Бог вернул мне этого мальчика, то не сумел бы изгладить из моей памяти его предсмертные страдания и самою смерть, – нечестиво отвечал я.

Какое-то время я был скован горем – словно тяжкий плотный покров лежал на моей душе, – и ничто не могло заставить меня воспрянуть. Изабель страдала не менее глубоко, но ее горе, не в пример моему, имело характер естественный и не было осквернено эгоизмом. Тревожась обо мне, она убеждала меня сменить обстановку.

– Поедем в Лондон, Ричард, – говорила Изабель. – Я и сама хочу покинуть наше поместье, сколь ни прекрасно оно, сколь ни мило сердцу.

По ее бледности я понял, что перемена действительно нужна, и согласился ехать в Лондон – не столько ради себя, сколько ради Изабель. Мы арендовали дом со всей обстановкой в западной части столицы.

И вот, находясь в городе, не имея ни определенных занятий, ни вкуса к лондонским развлечениям, ни близких по духу знакомых, я – что вполне естественно – начал посещать собрания в Королевском обществе. Судьба Франклина тогда была еще туманна, а дебаты по этому вопросу шли самые жаркие[15]. Правительство как раз снарядило новую поисковую экспедицию, и для команды волонтеров не могло быть лучшего шанса, чем отправиться искать пропавших без вести именно на этом судне.

Там-то, в зале для заседаний, я и столкнулся со старым товарищем, который нес со мной службу еще на борту «Предсказателя». Он отправлялся на поиски экспедиции Франклина и употребил все свое красноречие, чтобы убедить меня присоединиться, тем более что заодно мы могли бы узнать что-нибудь и о судьбе «Тундрянки». Я имел репутацию опытного морехода, имел средства, считался отважным и упорным, закаленным многими зимовками; мой товарищ и его команда хотели, чтобы я взял на себя руководство экспедицией. Предложение польстило мне неописуемо: впервые со смерти сына я почувствовал нечто сродни удовольствию, – однако помнил, что обещал Изабель.

– Увы, Мартин, – ответил я, – это невозможно. Я женатый человек, и дал слово женщине, дороже которой не имею и не буду иметь в христианском мире, что никогда не оставлю ее.

Фрэнк Мартин даже не попытался скрыть ни разочарования, ни презрения к мотиву моего отказа.

Я давно привык всем делиться с женой, поэтому рассказал ей и о дебатах в Королевском обществе, и о встрече со старым товарищем.

– Но ведь ты сдержишь обещание, Ричард? – спросила она, и в ее взгляде мелькнул страх.

– Я буду верен ему, пока жив, если только ты сама, родная моя, не освободишь меня.

– Это едва ли случится, Ричард: я не способна на такие жертвы.

Я продолжал посещать собрания в Королевском обществе; обедал в клубе с Фрэнком Мартином, который представил меня своей команде, которая жаждала вдохнуть колкий арктический воздух и мечтала пройти по лабиринтам среди плавучих льдов. Я внимал им, говорил с ними – и демон Севера вновь завладел мной. Моя жена заметила, что я подпал под влияние новой силы, что дом отныне для меня не весь мир.

Однажды, после многих тревожных вопросов, ей удалось узнать мою тайну. Я вновь был одержим. Я сообщил Изабель, что присоединиться к экспедиции велит мне каждый импульс разума и каждый стук сердца, но ради нее, моей жены, отказался и от удовольствия, и от вероятной славы. Изабель со вздохом поблагодарила меня и молвила:

– Я стою между тобой и твоим предназначением, Ричард. Какой эгоисткой ты, должно быть, считаешь меня!

– Ты не эгоистка, родная: ты женщина, которая любит.

Поскольку я наотрез отказался возглавить экспедицию, капитаном единодушно был избран Фрэнк Мартин. Некий богач с авантюрной жилкой прибавил изрядную сумму к той, что выделило правительство, я тоже не поскупился, причем сделал свой взнос от души.

– Я уверен, что Данрейн поплывет с нами, – сказал Фрэнк Мартин. – Он передумает в последний момент и станет умолять, чтобы мы его взяли. Так вот, Дик, помни, – продолжил Мартин, глядя на меня, – что и в самый последний момент тебя примут в команду, а я буду рад уступить должность капитана тому, кто знает Арктику не хуже, чем кокни – Стрэнд.

Подготовка к экспедиции заняла больше времени, чем мы рассчитывали.

Шли месяцы; я тянул с отъездом из Лондона, хотя и знал, что Изабель предпочла бы вернуться в Девоншир. Я просто не мог уехать, пока снаряжают «Упование»: судно, зафрахтованное нашим меценатом, все еще стояло в доке. С командой я встречался почти ежедневно, участвовал во всех приготовлениях, корпел над картами и посредством карандаша – наставляя своих новых товарищей – проделал весь путь по арктическим просторам, столь мне памятным.

До отплытия оставалась неделя, и никто из членов команды не был так взволнован, как я. В то утро жена вдруг бросилась мне на шею, обливаясь слезами.

– Изабель, родная, что с тобой? – вскричал я.

– Ах, Ричард, ты должен плыть на «Уповании», – всхлипнула она. – Я не вправе удерживать тебя, ведь это твое предназначение. Мои эгоистичные страхи губят тебя – это видно по твоему лицу. Отправляйся в дикий и страшный мир; до сей поры Небеса направляли и хранили тебя – значит, будут направлять и хранить и впредь. Да, любимый, ты свободен от своего обещания. Разве Господь недостаточно могуществен: разве он не убережет тебя в чужих краях? – и разве здесь, если рассудить, меньше опасностей? Господь сам создал мир вечных льдов и снегов, где он там благодать. Нет, Ричард, я не впаду в отчаяние. Я не встану между тобой и славой. Нынче ночью ты говорил во сне – и уже не впервые, – твои речи были о далеких безлюдных землях, и я поняла, что сердцем ты на Севере. Так неужели я стану удерживать в рабстве своего мужа, когда его сердце упорхнуло от меня? Никогда, Ричард. Ты отправишься в эту экспедицию.

Она поцеловала меня и лишилась чувств, упав к моим ногам. Я же, ослепленный эгоизмом и одержимостью, не уразумел: здесь отвага отчаяния, которая стоила Изабель огромных душевных сил. Я думал только об ее великодушии и своем освобождении. Совсем не поздно было согласиться и взять на себя командование «Упованием». Я отблагодарил Изабель сотней поцелуев, когда милые синие глаза вновь взглянули на меня после обморока.

– Родная, этого я никогда не забуду! – воскликнул я. – Путешествие станет последним – вправду последним. Клянусь всем, что есть для меня святого. Поверь, опасность ничтожна для того, кто, подобно мне, выучился осторожности в школе тяжких испытаний.

До отплытия, повторяю, оставалась всего неделя.

– Я все выдержу, – ответила моя жена, – тем более что удар не внезапен.

– Но, любовь моя, ведь это просто разлука, и притом последняя.

– Не лукавь со мной, Ричард. Я знаю тебя, кажется, лучше, чем ты сам. Не может человек быть слугой двух господ. Твой господин – на Севере; он велит тебе оставить меня.

– Это в последний раз, Изабель.

– О да, – ответила она с глубоким вздохом. – Когда, через неделю, мы скажем друг другу: «Прощай!» – это будет наше последнее расставание.

Печаль в ее голосе казалась естественной в данных обстоятельствах, а что до смысла меланхолической фразы, я его тогда не уловил, хотя впоследствии слова не раз приходили мне на память.

– Я сошью для тебя флаг, – сказала Изабель назавтра. – Если откроешь новую землю, тебе будет приятно воздвигнуть среди пустошей Юнион Джек, а мне будет радостно знать, что я тоже приложила руку к твоему триумфу.

И она села за шитье. Мне вспомнился аналогичный случай из жизни сэра Джона Франклина[16], и поэтому я не хотел наблюдать за работой Изабель, но не мог и огорчить ее рассказом, поэтому она продолжала шить, удивляя меня веселостью, которую я считал невозможной для нее. Увы! Мне было невдомек, что приподнятое настроение есть результат героических усилий, предпринятых, чтобы я не страдал.

Моя возлюбленная добилась, чтобы я показал ей карту маршрута и раскрыл все подробности: где конкретно мы намерены устроиться на зимовку, какой участок пройдем на санях, в каких точках построим гурии[17], чтобы отметить, насколько далеко продвинулись. Она вникала в каждую мелочь путешествия с интересом, который не уступал моему собственному.

– Мне кажется, что этот далекий мир я изучила не хуже тебя, Ричард, – сказала Изабель накануне отплытия. – Я пойду по твоим следам во сне, ибо уверена, что ты будешь сниться мне каждую ночь и что сны явят истинное положение дел в твоей экспедиции. Наверняка ведь есть магнетическая связь между двумя существами, которые соединены так же прочно, как мы с тобой; значит, сон покажет мне тебя, будь ты благополучен или в опасности, доволен успехами или удручен. Я не оставлю тебя и днем – буду грезить о тебе, Ричард, милый, и прослеживать твой путь. Моя жизнь разделится надвое: томительное прозябание дома, где останется мое тело, и мистическое присутствие в тех пределах, куда полетит за тобой моя душа. А если, милый мой муж… – Изабель на этих словах прильнула ко мне, и в ее глазах вспыхнул какой-то новый огонь. – Если мне суждено умереть до твоего возвращения…

– Изабель!

– Конечно, это маловероятно, но если вдруг судьба отнимет меня у тебя, возлюбленный мой, ты узнаешь об этом тотчас, ибо в смертный час моя душа прилетит к тебе ради последнего нежного прощания, последнего взгляда на землю – чтобы ждать тебя на небесах!

Я начал было журить Изабель за приверженность древним шотландским предрассудкам, но ее речь, а сверх того взгляд, потрясли меня сильнее, чем я был готов признать даже перед самим собой. Если бы я мог сложить с себя обязанности руководителя экспедиции и остаться незапятнанным, то так бы и сделал. О, почему я не пренебрег честью, почему не пожертвовал дружбой? Почему, Господи?

Судьба влекла меня на Север, и я поддался ей. Мы отчалили в июле, а к концу августа добрались до места, которое избрали себе для зимовки. Здесь мы возвели вокруг нашего судна снеговые стены и крышу и в мрачном безлюдье приготовились ждать нового лета, когда вскроются морские льды. Та зима запомнилась мне как несказанно долгая и суровая. Я ведь уже не был беспечным холостяком, которого радуют грубые забавы матросов и который находит удовольствие в охотничьих вылазках, преследуя северных оленей по скованному льдами побережью. Я и впрямь пытался служить двум господам, и воспоминания о той, кого я покинул, нависали надо мной, стыдя и укоряя.

Теперь, если бы я только мог вернуться к очагу, возле которого сиживал, тоскуя по прежней жизни, полной приключений, с какой радостью я произвел бы обмен!

Долгая и бездеятельная зима, которая столь тяготила меня, моим товарищам казалась приятным временем. Припасов у нас было в избытке, на будущее лето возлагались надежды. Мы непременно найдем команду «Тундрянки»; наверняка все живы, просто они добрались до какой-нибудь совсем уж недоступной территории, обосновались там и терпеливо ждут, когда же придет помощь, когда настанет избавление. В таких упованиях мои товарищи проводили дни, но я утратил способность мечтать и мой дух поддерживало только чувство долга. Фрэнк Мартин сказал, что я изменился: стал холоден и строг, ни дать ни взять – поборник самой суровой дисциплины.

– Капитан и должен быть таким, – заключил Фрэнк. – Матросы любят тебя не меньше, чем боятся, потому что чувствуют: в час опасности ты будешь тверд, как скала.

Наступило лето: под действием южных ветров морские льды раскалывались с громоподобным шумом, – но свобода не принесла нам ничего, кроме разочарований. Наши взоры ни разу не просветлели при виде следов экипажа «Тундрянки»; ни единая находка не вознаградила наше терпение. Четверых лучших из нас забрала цинга, и стал сильно ощущаться недостаток людей. До конца лета случились еще потери, а новую зиму мы с Мартином встретили с содроганием, ибо видели, что съестные припасы тают почти с такой же быстротой, как и топливо, а члены команды больны и унылы. Оставалось благодарить Бога, что эти бедняги еще преданы нам в столь безнадежных обстоятельствах.

Не дожидаясь настоящих холодов, мы оставили судно в сравнительно безопасной бухте и, движимые желанием найти следы экипажа «Тундрянки», направились далее по заснеженным равнинам. У нас были сани и эскимосские собаки – преданные выносливые животные, очень неприхотливые в пище, бесценные в нашем тяжком путешествии. Никакими словами не описать отчаяния, что охватывает человека на этих пустошах, и нет такого разума, который нарисовал бы себе весь ужас перед снегом этих равнин – вечным, неиссякаемым снегом.

Мы с Мартином всеми силами старались поднять дух вверенных нам моряков. Один из них отморозил ногу; доктор провел ампутацию, и весьма удачно, но бедняга все равно был обречен. Его везли на санях – обуза для команды, и без того изнуренной. Своим смиренным долготерпением он преподавал остальным уроки стойкости. Мы надеялись наткнуться на эскимосов, но стойбище, где мы купили собак, казалось, стало последним на нашем пути.

Так мы продвигались вперед, с болью наблюдая печальные перемены во внешности друг друга, происходившие от усталости и недостатка пищи. К наступлению самых жестоких холодов наши ряды еще поредели. Мы построили просторный дом из снега, с отдельным помещением для собак, и там-то мой друг Фрэнк Мартин вместе с тремя другими больными провел безрадостное Рождество. Мое здоровье оставалось на диво крепким. Трудности лишь бодрили мой дух, и в мрачное будущее я глядел отважно, окрыляя себя мечтами о возвращении домой, представляя, как просияет лицом моя Изабель, когда поднимает взгляд от одинокого очага и увидит меня в дверях.

Был сочельник. Мы закусили пеммиканом – особым видом мясных консервов, – а также поели бисквитов и риса. Спиртного не пили – его осталось совсем немного, и мы берегли его на крайний случай. После этой скромной трапезы те из нас, кто был здоров телом, отправились на охоту – правда, без особой надежды, что попадется дичь, – больные уснули, а я сидел у очага над тлеющим сухим мхом (только этот огонек и освещал наше жилище, да в помощь ему был холодный тусклый свет, проникавший сквозь прозрачное ледяное окно в крыше.

Я думал об Англии и о жене – о чем еще было мне думать? – когда в снеговой дом ворвался один из наших людей и буквально рухнул на скамью, слепленную из снега. Он сам был бел как снег – белы были даже губы, – его колотила дрожь, которую не может вызвать один только холод.

– Господи, Хэнли, что стряслось? – вскричал я.

– Я пошел на охоту с парнями, капитан, – начал он, заикаясь и торопясь. – Гляжу: вроде как медвежьи следы, – я и отделился от остальных. Брел по следам с полчаса, как вдруг увидал…

Тут голос изменил Хэнли: бедняга сидел передо мной, беззвучно шевеля губами.

– Что? Говори, что ты увидел, заклинаю тебя!

– Женщину!

– Эскимоску, надо полагать. Ну и почему же ты не окликнул ее, не привел сюда? Ты не в своем уме, Хэнли. Знаешь ведь, что у нас крайняя нужда в эскимосах, а сам упустил, проворонил представительницу этого племени, да еще и перепугался, будто призрак увидел.

– Потому, ваша честь, что это призрак и был, – резко заметил Хэнли. – Мне призрак явился.

– Что за бред!

– Никакой не бред, капитан: я поклясться могу. Она – женщина эта – прямо на меня двигалась: медленно так, и будто над снегом. Не шла, а скользила. Плывет этак она – а сама вся в белом, да только не платье на ней, а тот покров, о котором подумаешь – и сердце стынет. А я стою, шевельнуться не могу. Она повернулась и манит меня; тут я лицо ее и разглядел, вот прямо как ваше сейчас вижу. Ох и красавица! Глаза синие, волосы длинные, светлые, вдоль щек неприбраными висят.

В тот же миг я вскочил и бросился к выходу, вскричав:

– Господь всемогущий на небеси! Моя жена!

Моя уверенность была полной. С той секунды, как матрос взялся описывать призрак, я не чувствовал ни тени сомнения, что ему явилась Изабель. Кто же еще? Жена, которая обещала, что ее дух будет следовать по пятам за мужем в его путешествии по диким просторам, теперь совсем рядом. Единственный миг я недоумевал: возможно, мелькнула у меня надежда, Изабель доставило сюда какое-нибудь судно, она остановилась в эскимосском селении, которое где-то поблизости, но о котором мы не догадываемся. Это длилось одну секунду; затем я бросился бежать по снегу туда, куда указывал Хэнли, не сделавший ни шагу от порога.

Кончался краткий зимний день; на западе теплилась последняя полоса бледно-желтого света. На востоке всходила луна, тусклая и холодная, как и все в этих краях вечных снегов. Жилище осталось в паре сотен ярдов позади меня, и тут я увидел фигуру в белом, которая двигалась вслед за догоравшей желтой полоской на западной стороне небосклона, – столь бесценную, столь знакомую фигуру посреди столь ужасной равнины. И трепет охватил меня с головы до пят.

Женщина обернулась и поманила меня, обратив ко мне свое милое лицо – столь четко различимое в этом чистом и холодном свете. И я последовал за ней через пустошь, на которой не вел поисков, о которой вообще не помнил до этого момента. Я пытался догнать Изабель, но, хотя ее дивное скольжение по снегу казалось медленным, знакомая форма не давалась, даром что я бежал изо всех сил. Так мы пересекли снежную равнину, а когда угас последний отсвет на западе и луна засияла ярче, достигли участка, где снег образовывал холмики – семь отдельных холмиков, расположенных в форме креста под жестоким северным небом.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: эту работу проделали руки цивилизованных людей. Христианский символ сообщил дальнейшее. Но, хотя я видел холмики у своих ног, мои глаза по-прежнему были устремлены на лицо моей жены, бледное под луной. Боже, какое бледное! Она вытянула руку, и ее пальчик указал на один из холмиков, и я увидел, что он увенчан грубой доской, почти скрытой под снегом. Выхватить нож из-за пояса, рухнуть на колени, соскоблить наледь с доски – все эти действия заняли несколько минут. Я думал только об Изабель, но некая неодолимая сила запрещала мне останавливаться, и я повиновался безмолвному повелению этого белого пальчика. Наконец я поднял голову: я был один-одинешенек под мрачными небесами. Моя жена исчезла. Теперь я знал наверняка то, что почувствовал в первый миг: по равнине я следовал за ее тенью, и на этом свете нам не суждено свидеться.

Она осталась верна своему слову – тогда как я свое слово нарушил. Ее нежная душа отправилась за мной в снежное безлюдье в тот самый миг, когда вырвалась из бренной своей тюрьмы.

Хэнли и остальные нашли меня уже ночью: я лежал без чувств на снежном холмике, и мои окоченевшие пальцы стискивали нож.

Меня каким-то образом вернули к жизни, и при свете фонарей мы с товарищами рассмотрели доску. Корявая надпись, сделанная острым предметом, сообщила нам, что мы нашли моряков с «Тундрянки».

«Здесь лежит тело Морриса Хейнса, капитана «Тундрянки», умершего на неведомой земле января 30-го числа, 1829 года, в возрасте 35 лет», – гласила надпись.

На остальных холмиках также обнаружились доски; поутру мы освободили их из-под снега и прочли надписи. Вскоре нашелся и гурий с пустыми консервными банками, в одной из которых был спрятан дневник, но ржавчина и снег сделали свое дело, и нам не удалось разобрать ни единого слова, кроме имени владельца, Морриса Хейнса.

В этих поисках я уже не участвовал. Первый день нового года я встретил в ревматической лихорадке: слег, поменявшись местами с Фрэнком Мартином, которому пришлось дежурить у моей снежной лежанки. Дела с продовольствием наладились благодаря дичи, которую удалось добыть матросам, а также терпению, с каким они сдерживали свои аппетиты. Наступила весна, а с нею освобождение. Мы сумели выйти к Баффинову заливу – предприятие, которое казалось мне невозможным, когда я грезил о нем среди зимы. Гренландское китобойное судно подобрало нас и доставило в Англию.

Я отправился прямо в Уэст-Энд, к зятю. Капитан Лоусон был дома и без промедления прошел в библиотеку, куда меня проводили и где я, мрачный как туча, ждал его. Да, я так и знал: он был в трауре. За ним появилась моя сестра – бледная, без улыбки, которая предполагается встречей с братом.

Лоусон раскрыл для меня объятия.

– Ричард, – начал он, и голос его дрогнул. – Видит Бог, мне и не снилось, что твое возвращение будет окрашено для меня не радостью, а другим чувством, но…

– Довольно, – сказал я. – Больше тебе ничего не нужно говорить. Моя жена умерла.

Он скорбно склонил голову, а я продолжил:

– Она скончалась двадцать пятого декабря прошлого года, в четыре часа пополудни.

– Выходит, тебе уже сообщили, – изумилась моя сестра. – Ты видел кого-то из знакомых?

– Я видел ее саму! – был мой ответ.

Жена декоратора

– Глядя на нее сейчас, сэр, в это просто невозможно поверить, – сказал старый клоун, вытряхивая пепел из своей почерневшей глиняной трубки. – А ведь когда-то мадам была потрясающе красива. Всему виной несчастный случай.

Мой собеседник работал с конной труппой, с которой я познакомился одним погожим летним днем, во время путешествия по просторам Уорикшира. Труппа остановилась в придорожной гостинице, и клоун зашел в столовую, где я неторопливо доедал свой простой обед, и к тому времени, как я докурил сигару, между нами установились совершенно дружеские отношения.