Ледяные объятия

Постепенно я сделался противен сам себе и был уже близок к тому, чтобы возненавидеть всех людей, но тут мной овладело яростное желание вновь влиться в шумный и беспокойный мир. И я вернулся в Париж, где удерживался от присутствия при дворе – и где стал объектом сострадания некоего ангела во плоти.

Она была дочерью моего боевого товарища, чьих достоинств двор не замечал, а заслуги игнорировал. Этот человек хандрил в своем неряшливом жилище, будто крыса в норе, в то время как весь Париж сходил с ума по Шотландскому Финансисту[7] – господа и лакеи гибли в давке на улице Кенкампуа[8]. Зато в единственной дочери старого упрямца, капитана драгун, словно был воплощен солнечный луч, взявший себе имя на тот период, пока сияет в мире смертных. Имя это – Эвелина Дюшале.

Она полюбила меня. Небесные дары, притом самые ценные, порой сходят на человека, приложившего для их получения минимум усилий. Лучшие годы юности я потратил на поклонение ничтожной злодейке, которая отвергла и обманула меня, а этому кроткому ангелу досталось всего несколько учтивых слов да капля братской теплоты. И вот любовь зажглась и озарила мое мрачное одинокое существование, и в Пюи-де-Верден я вернулся с прелестной юной женой.

О, что за дивная перемена произошла и с жизнью моей, и с моим домом! Деревенские ребятишки больше не прятались, завидев «темного всадника», и ни одна старая карга не творила крестного знамения, ибо рядом с «темным всадником» ехала женщина, чья сострадательная щедрость завоевала сердца невежественных поселян и чье присутствие в шато превратило угрюмого господина в нежного супруга и милостивого хозяина. Слуги позабыли о безвременной кончине моего кузена, и теперь угождали мне с сердечным рвением – из любви к юной госпоже.

Нет в мире слов, чтобы в полной мере раскрыть, сколь чисто и безоблачно было мое счастье. Я чувствовал себя путником, который преодолел ледовитые арктические моря без поддержки ближних, без единого товарища, и очутился вдруг в цветущей долине, где самый воздух словно шепчет: «Ты дома». Перемена казалась слишком резкой, чтобы быть реальной; я напрасно гнал смутное подозрение, что моя новая жизнь не более чем дивный сон.

Столь кратки были эти Алкионовы часы[9], что ныне, вспоминая их, я почти не удивляюсь тогдашним предчувствиям.

Ни в пору уныния, ни в блаженное время после женитьбы я ни разу не вспомнил о кощунственной клятве своего кузена Андре.

Слова, произнесенные им мне на ухо прежде, чем он испустил дух, ничего для меня не значили. В пустых угрозах он дал выход ярости, но с тем же успехом мог разразиться бранью.

Что и остается умирающему, если не тешить себя клятвами: дескать, не будет недругу моему покоя? Да если бы преследовать врагов после смерти было во власти человеческой, призраки ходили бы по земле толпами.

Три года я прожил один в Пюи-де-Верден: засиживался за полночь у камина, где любил сидеть Андре, ходил по коридорам, которые помнили эхо его шагов, – но воображение ни разу не подшутило надо мной, явив мне тень убитого кузена. Странно ли, что я забыл его зловещую угрозу? Портретов Андре в шато не водилось. Я повествую об эпохе будуарного искусства, когда миниатюрами украшали крышечки золотых бонбоньерок, когда портрет, хитро спрятанный в массивном браслете, ценился дороже холста в громоздкой раме, изображающего модель в полный рост, годного лишь на то, чтобы висеть на стене унылого провинциального замка, куда сам его владелец наезжает от случая к случаю. Свежее лицо моего кузена украсило немало бонбоньерок и притаилось далеко не в одном-единственном браслете, но среди лиц, что глядели с обшитых панелями стен шато Пюи Верден, этого лица не было.

Правда, в библиотеке я обнаружил картину, которая вызвала болезненные ассоциации, ведь Андре, готовясь к маскараду, взял за образец костюм именно этого де Бриссака, современника Франциска Ⅰ[10], а поскольку жизнь моя протекала большей частью в этой комнате, я велел завесить портрет портьерой.

Мы были женаты уже три месяца, когда Эвелина вдруг спросила:

– Кто владеет шато, ближайшим к Пюи-де-Верден?

Я воззрился на нее с недоумением.

– Дорогая моя, разве ты не знаешь, что ближайшее шато отстоит от Пюи-де-Верден на целых сорок миль?

– Неужели? Как странно, – отозвалась Эвелина.

Я спросил, что странного она находит в данном факте. Она долго запиралась, но я все же добился ответа.

Оказалось, весь последний месяц, гуляя по парку и рощам, Эвелина встречала мужчину – судя по платью и манерам, безусловно, дворянского рода. Она думала, что это хозяин шато, которое находится где-то неподалеку, что владения этого человека граничат с нашими. Я терялся в догадках: ведь мое поместье располагалось в сердце безлюдного края; лишь изредка по деревне, громыхая на ухабах, проезжал экипаж какого-нибудь путешественника, а в остальное время шансы встретить дворянина были разве что чуть повыше шансов столкнуться с полубогом.

– И часто ты его видишь, Эвелина? – спросил я.

Моя жена ответила не без тени печали:

– Я вижу его каждый день.

– Где же, родная?

– Иногда в парке, иногда в роще. Помнишь уединенный грот возле водопада? Мне очень нравится этот уголок, и много утренних часов я провела там за чтением. Так вот, в последнее время неизвестный дворянин появляется возле грота каждое утро.

– Дерзнул ли он заговорить с тобой?

– Нет, ни разу. Я просто поднимаю взгляд над книгой, а он уж тут как тут – смотрит на меня. Я продолжаю читать; вновь отвлекаюсь – его нет. Он приходит и уходит поразительно тихо – я ни разу не слышала звука его шагов. Иногда мне почти хочется, чтобы он заговорил со мной. Жутко видеть, как он стоит и молчит.

– Это тебя пугает какой-нибудь нечестивец из деревни.

Моя жена покачала головой.

– Он не простолюдин – я сужу не только по платью. Хоть наряд его и необычен – я такого раньше не видела, – от него, Гектор, веет благородством – ошибиться невозможно.

– Он молод или стар?

– Молод и хорош собой.

Я очень встревожился: подумать только, какой-то чужак вторгается в уединение моей жены, – и немедля отправился в деревню, чтобы разузнать, не видали ли там чужих мужчин. Нет, никто о таковых и не слыхивал. Не дал результатов и опрос прислуги. Тогда я решил сопровождать Эвелину во время прогулок, чтобы самому посмотреть на вторженца. Целую неделю я бродил с женой по парку и рощам, но если кто и встречался нам за это время, так лишь поселянин в сабо или домашний слуга по пути с фермы, куда его отправляли по хозяйственной надобности. Я всегда был человеком деятельным, а утренняя праздность нарушила течение моей жизни. Эвелина поняла это и уговорила меня больше не ходить с ней.

– Отныне по утрам я буду гулять в саду, Гектор, – сказала она. – Здесь, рядом с домом, незнакомец не причинит мне вреда.

– Я уже склоняюсь к мысли, что он лишь плод твоего романтического воображения, – ответил я, улыбаясь навстречу ее открытому, запрокинутому ко мне личику. – Юная хозяйка поместья, которая вечно читает романы, вполне может наткнуться под лесной сенью на красавца кавалера. Пожалуй, за него мне следует благодарить мадемуазель Скюдери[11], а сам он не кто иной, как великий Кир в одежде наших дней.

– Ах, его платье представляет для меня главную загадку, – возразила Эвелина. – Дело в том, что оно вовсе не современное. Незнакомец словно сошел со старинной картины.

Я внутренне вздрогнул, ибо эти слова напомнили мне о портрете, что висел, занавешенный портьерой, в библиотеке; я живо представил причудливый охотничий костюм в оранжевых и пурпурных тонах – тот, который Андре де Бриссак надел на бал-маскарад.

С тех пор Эвелина перенесла свои прогулки в сад, и много недель я не слышал упоминаний о незнакомце. И я бросил думать о нем, ибо теперь у меня была куда как тяжкая забота. Здоровье моей жены пошатнулось. Изменения, ничтожные сами по себе, происходили столь медленно, что их не смог бы заметить тот, кто видел Эвелину изо дня в день. Лишь когда она нарядилась в пышное праздничное платье, которое не надевала несколько месяцев, я увидел, как велик стал ей расшитый корсаж и как потускнели ее глаза, а ведь совсем недавно они своим блеском соперничали с бриллиантами в ее прическе.

Я отправил в Париж гонца с приказанием позвать одного из придворных лекарей, хотя знал: пройдет немало дней, прежде чем столичное светило появится в Пюи-де-Верден.

И в этот период я наблюдал за женой с невыразимым страхом, ибо не только телесное здоровье стало подводить Эвелину. Другая перемена мучила мой взор куда сильнее. Исчезла ее всегдашняя веселость нрава, поник дух, и место юной резвушки заняла женщина, в чьем сердце укоренилась меланхолия. Напрасно искал я источник печали. Моя бесценная жена уверяла, что не имеет причин грустить или сетовать; да, она грустна, но ждет за это прощения. Мне следует жалеть ее, а не корить.

Я сказал, что придворный лекарь живо отыщет средство от ее уныния: скорее всего оно вызвано телесным недугом, ведь для душевного страдания нет никаких причин. Эвелина ничего не ответила, однако я понял: она не надеется на исцеляющую силу медицины, не верит в нее.

Однажды, желая разговорить Эвелину, которая вот уже целый час сидела, погруженная в многозначительное молчание, я со смехом предположил, что она забыла своего таинственного кавалера, да и он ее забыл.

К моему изумлению, бледное лицо стало пунцовым, но прежде, чем я успел сделать новый вдох, опять побелело.

– Ты ведь не встречала его с тех пор, как не ходишь к уединенному гроту, столь тобой любимому? – уточнил я.

Она обернулась ко мне, и от ее взгляда мое сердце едва не разорвалось.

– Гектор, – вскричала Эвелина, – я вижу его каждый день! Именно это меня и точит.

Она разрыдалась; я заключил ее в объятия, будто перепуганное дитя, и приложил все усилия, чтобы успокоить.

– Любовь моя, ведь это безумие, – увещевал я. – Ты сама знаешь, что в сад не могут проникнуть посторонние. Ров имеет ширину десять футов и всегда полон воды, ворота заперты днем и ночью – за этим следит старик Массу. Хозяйка средневековой крепости не должна бояться, что в ее старинный сад вторгнутся чужаки.

Моя жена лишь качнула головой и повторила:

– Я вижу его каждый день.

Из этого я заключил, что она лишилась рассудка. Я не рискнул расспрашивать ее о таинственном госте. Проблема только усугубится, думалось мне, если под моим давлением Эвелина опишет внешность, манеру держаться, повадки незнакомца, – иными словами, если смутной тени будут даны форма и плоть. Я принял меры, чтобы полностью исключить возможность вторжения в сад. Теперь оставалось только ждать лекаря.

Наконец он приехал. Я открылся ему – сообщил, что считаю свою жену безумной, – в этом мое горе. Лекарь провел с Эвелиной наедине целый час, затем вышел ко мне. К моему несказанному облегчению, он уверил меня в том, что жена моя в здравом уме.

– Скорее всего ее мучает некое наваждение – но только одно, ведь по всем остальным вопросам она рассуждает трезво. Вряд ли мы имеем дело с мономанией[12]. Я склонен думать, что ваша супруга действительно видит некоего человека. Она описала его с поразительной точностью. Если мономаны всегда путаются при описаниях своих видений, то ваша супруга говорила со мной так же спокойно и внятно, как я сейчас говорю с вами. Вы уверены, что никто не мог проникнуть в ваш сад?

– Абсолютно уверен.

– А не может ли там бывать какой-нибудь родственник вашего дворецкого или другого слуги – молодой человек с красивым женоподобным лицом? Он очень бледен и имеет алый шрам, похожий на след от удара.

– Боже мой! – вскричал я, ибо на меня снизошло озарение. – И он одет в старинное платье, да?

– Верно: он носит охотничий костюм в оранжевых и пурпурных тонах, – ответил лекарь.

Тогда я понял: Андре де Бриссак сдержал слово. В наисладчайший час моей жизни его тень явилась и встала между мною и счастьем. Я показал Эвелине портрет, все еще питая слабую надежду на собственное заблуждение относительно кузена. Эвелина задрожала как осиновый лист и приникла ко мне.

– Здесь какое-то колдовство, Гектор, – пролепетала она. – Костюм точь-в-точь как на незнакомце, но лицо не его.

Лицо, описанное ею, до последней черточки походило на лицо моего кузена Андре де Бриссака, которого Эвелина никогда не видела во плоти. Особое внимание она уделила безобразной отметине – следу от удара, мною же и нанесенного.

Я увез жену из шато Пюи-де-Верден. Мы отправились в южные провинции, а оттуда – в сердце Швейцарии. Я уповал на расстояние и перемену места – они должны были вернуть покой моей Эвелине.

Но этого не случилось. Куда бы мы ни поехали, призрак Андре де Бриссака следовал за нами. Причем он никогда не являлся мне самому – это была бы жалкая месть. Губительный фантом сделал своим инструментом невинное сердце моей жены. Он разрушал ее жизнь, и мое постоянное присутствие не могло защитить Эвелину от этого нечестивца. Напрасно я не спускал с нее глаз; напрасно пытался утешить ее.

– Он не оставит меня в покое, – отвечала Эвелина на мои увещевания. – Вот и сейчас он стоит между нами. Его лицо с багровым шрамом я вижу четче, чем твое, Гектор.

Однажды ясным лунным вечером, когда мы были наедине в тирольском горном селении, Эвелина бросилась к моим ногам и простонала, что она худшая и подлейшая из женщин.

– Я во всем исповедовалась своему духовнику, – сказала она. – С самого начала я не скрывала свой грех пред Небесами. Но я чувствую, что смерть моя близка, и хочу признаться тебе, Гектор, прежде, чем умру.

– Что еще за грех, любовь моя?

– Первое появление незнакомца – в роще – огорчило и озадачило меня. Я отшатнулась от него в недоумении и страхе. Но он приходил снова и снова, и вот я стала ловить себя на мысли о нем, а там и ждать его. Образ постоянно был предо мною, и напрасно я пыталась закрыть воображение для его лица. Потом он исчез на некоторое время – и, к стыду и ужасу своему, я затосковала. Жизнь казалась мне отвратительной и пустой. Но вот он начал являться мне в саду. О, Гектор, убей меня, если такова твоя воля! Я не заслуживаю снисхождения, ибо в тот период я считала часы до его прихода, ибо ничто меня не радовало, и лишь это бледное лицо с багровой отметиной тешило мой взор. Гость изъял из моего сердца все прежние милые удовольствия, оставив одно-единственное, кощунственное – блаженство от своего присутствия. Целый год я жила от встречи до встречи. Проклинай меня, Гектор, ибо я грешна. Я не знаю, из глубин ли моей души родился грех или он плод колдовских чар. Мне известно только, что я напрасно боролась с ним.

Я прижал Эвелину к груди; я простил ее. По сути, прощать мне было нечего: разве это Эвелина вызвала роковую тень?

Следующей ночью она умерла; я держал ее за руку, и напоследок, всхлипывая и трепеща, она сказала, что гость стоит по другую сторону ее постели.

Обещание моей жены

Судьбе было угодно, чтобы в ранний период сознательной жизни я предался опасным восторгам той деятельности, которая захватывает целиком своих адептов. Юношей я влился в команду храбрецов и отправился исследовать Арктику. В первый же час, когда я увидел густо-сизые небеса над Северным морем и ощутил, каков на вкус разреженный полярный воздух, я был потерян для обыденных вещей и забот, приносимых жизнью. Экспедиция потерпела неудачу, даром что руководил ею мудрый и ученый мореплаватель, а в подчинении у него находились поистине люди избранные. Горькое разочарование сопровождали еще более горькие потери, ибо мы лишились как бесценных наших товарищей, так и изрядной денежной суммы. Из плавания на «Предсказателе» я вернулся в западный мир, сверх всякой меры счастливый, что снова нахожусь дома, и настроенный никогда больше не рваться в жестокий и полный опасностей край, где остались лежать столь многие мои дорогие друзья.

Я, Ричард Данрейн, был старшим сыном состоятельного семейства; отец мой имел известное влияние в политических кругах, и поэтому я мог бы занять практически любую должность, если бы только пожелал для себя карьеры, к которой стремится обычный молодой британец. Я уже отдал дань мальчишеской страсти к морю и побывал в арктической экспедиции – словом, мои родные надеялись, что теперь я возьмусь за ум, то есть намечу в жизни цель, более согласную со взглядами и упованиями людей моего круга. Моя матушка проливала слезы надо мной – сокровищем, вернувшимся к ней, и живописала мне страхи, что преследовали ее во время моего плавания. Отец поздравил меня с тем, что скачка на любимом коньке не стоила мне перелома шеи, а вся семья с волнением ждала, какую же карьеру я изберу. Но я не мог сделать этот выбор. Если бы даже я, по известной формуле, продался душой и телом некоему демону айсбергов или духу ледовитых морей, который специально для такого случая облекся в плоть, то и тогда я не был бы более, чем теперь, одержим Севером. Рождество я проводил дома, окруженный близкими людьми: сидел на скамеечке у матушкиных ног, в камине ярко пылал огонь, – но из этой сердцевины благополучия и мирских удовольствий видел манящую руку божества, что обитает в полярных широтах, и все дары моей судьбы, все естественные привязанности сердца оказывались слишком ничтожны, чтобы удержать меня. Во снах, которые неумолимо повторялись, я шагал с товарищами прежней тропой, и перед нами, преграждая путь, вставали ледяные стены, призрачно-белые на фоне лилового небосвода. Мне казалось, что следующую экспедицию ждет успех, нужно лишь снова очутиться среди мертвенного безлюдья. Мы ведь уже держали в руках волшебный ключ от лабиринта, думал я, и только по глупой случайности он выскользнул из пальцев.

«Новая экспедиция, вооруженная опытом прежней, непременно сделает открытия», – сказал я себе и с этого момента уже не мог противиться своей одержимости. Я списался с выжившими в первом ледовом походе и нашел их соображения полностью созвучными моим собственным.

Мы встречались много раз, и результатом наших сходок стала подготовка к новой экспедиции. Деньги так и текли в ее фонд – мы их не жалели и не считали, полагая мусором в сравнении с сокровищем, которое ждало нас. Подготовка началась прежде, чем я набрался мужества сообщить тем, кому был бесконечно дорог, что вновь отправляюсь в плавание. Я решился открыться ясным весенним вечером: вошел в дом и с порога все выложил. Ныне я только дивлюсь своему бессердечию, хотя на самом деле вовсе не был равнодушен к горю родных. Вопль, который исторгла матушка, звенит в моих ушах и сейчас, когда я пишу эти строки. Нет, я не был равнодушен. Я был одержим.

Вторая экспедиция не принесла истинного успеха, но превратилась для меня в одно растянутое во времени, приятнейшее приключение. Я был уже опытным мореходом и не лишенным азарта охотником; в предыдущем плавании я заслужил недурную репутацию, и младшие офицеры нашего судна под названием «Тундрянка» буквально смотрели мне в рот. На зимовку мы обосновались на берегу залива Репалс; у нас было не так уж много топлива и совсем мало провизии, но мы обходились крохами от прежней роскоши, пополняя припасы посредством ружей. Никогда еще не бывало, кажется, более веселого рождественского ужина, чем устроенный нами: мы угощались стейками из оленины, на десерт ели клецки с северными ягодами. Термометр показывал 79 градусов мороза[13], и наши куртки и штаны поблескивали от инея.

Лето, которое в северных широтах столь мимолетно, все же принесло нам скромные успехи.

Вторую зиму мы провели в жилищах из снега, похожих на гигантские пчелиные ульи, и поистине не могли бы устроиться уютнее, а летом, все до единого в добром здравии и приподнятом настроении, взяли курс на Британию. Однако радости моей суждено было померкнуть, ибо я вернулся к матушкиной могиле на пригородном кладбище Лондона – могиле, убранной столь знакомыми осенними цветами. Я осознал, что нежные руки, обнимавшие меня в час прощания, уже никогда не сомкнутся на моей шее. Удар был жесток, и некоторое время я с отвращением вспоминал чуждый мир Севера, который уже получил с меня столь много и намеревался получить еще больше.

Время шло, я жил в Англии – уничтоженный морально в свои двадцать пять лет. Люди моего круга не вызывали у меня симпатии. Их устремления были мне скучны, их мелкие амбиции – гадки. Я не имел ни малейшей склонности к так называемым удовольствиям цивилизации. Даже полярный медведь не мог бы чувствовать большего дискомфорта в каком-нибудь уэст-эндском бальном зале, чем чувствовал я, и не мог бы питать меньше интереса к разговорам, принятым во время званых ужинов. По сути, мне не было дела ни до кого, кроме моих товарищей по «Предсказателю» и «Тундрянке»; по мере того как день за днем росло мое неприятие цивилизованного мира, оживала и прежняя страсть – и знакомые видения приходили ко мне ночами. В нарядных покоях отцовского дома я тосковал по хижине, кое-как сложенной из камней на берегу Гудзонова залива, и по снеговым «ульям» на мысе Крозье.

Между тем стартовала новая экспедиция. Мои товарищи в письмах сулили ей невероятный успех, а мне – пожизненное раскаяние неженки, который предпочел домашний уют, в то время как другие торили путь среди морских льдов, шли с рогатиной на владыку Севера гризли и вернулись победителями.

Я не отправился с ними – и только мне была известна цена этой жертвы. Дело в том, что с того дня, как умерла матушка, мой отец неумолимо слабел, и я решил не покидать его. По крайней мере, думал я, эта дань будет мной отдана; эту последнюю печальную привилегию – находиться при умирающем родителе – я не уступлю всем демонам ледовитых морей вместе взятым. Я оставался дома три года – три пустых, исполненных терпения года. Моя рука благоговейно закрыла глаза, которые смотрели на меня не иначе как с обожанием; я один видел, как мой отец погрузился в этот последний, вечный сон. И вот, исполнив свой долг, я стал свободен, и моя одержимость сжала меня в тисках крепче прежнего. Отец оставил мне богатое наследство – я же знал только один способ применить его, а давняя жажда возросла десятикратно по печальнейшей из причин. «Тундрянка» пропала без вести – о судне не было вестей с тех пор, как оно покинуло Баффиново море[14], и участь тех, с кем я бок о бок провел два счастливых года, стала темной тайной, раскрыть которую можно было лишь терпением и трудами.

Эта экспедиция не имела особой важности, и потому сама по себе не слишком взбудоражила научный мир, ведь недостатка в дилетантах, очарованных северными морями и готовых снарядить судно, не наблюдалось. Однако, когда стало известно об исчезновении «Тундрянки», Лондонское королевское общество на одном из заседаний уделило внимание сему событию и обещало помощь в поисках. Мои капиталы позволили мне сделать изрядный взнос в подготовку новой экспедиции, но деньги беспрерывно поступали и от других жертвователей.

Трудности начались, когда я занялся сбором команды: от желающих отбоя не было, мне же следовало отсеять недостаточно опытных. В итоге костяк составили моряки с потрепанного бурями китобойного судна. Мы ушли в плавание на целых шесть лет: иногда зимовали в Южной Америке, один раз – в Нью-Йорке; припасов нам хватало с лихвой. Мы сделали несколько открытий, которые вполне оценило Королевское общество, но не обнаружили ни следа тех, кого искали, так что я уже склонялся к мысли, что судьба моих друзей останется вечной загадкой под этими вечными звездами.

Я вернулся в Англию, когда мне было уже тридцать четыре года. Огрубевший путешественник, я носил длинную каштановую бороду, словно припорошенную северным снежком, и обладал мощью морского льва. Лучшие годы я провел в снежных «ульях» и каменных хижинах; мне доводилось ночевать прямо на дикой ледяной равнине, в лодке, которую я сам же и нес, вместе с товарищами, целый день на своих мускулистых плечах. Святые небеса! Я был сущим медведем, угрюмым морским чудовищем – и, однако, Изабель Лоусон полюбила меня! Да, в Англии я нашел чаровницу куда более дивную, нежели духи вечных льдов, и променял свободу на молодую супругу. Пока я плавал, одна из моих сестер вышла замуж, и именно в ее загородном доме ждал меня мой будущий якорь, ведь Изабель Лоусон доводилась младшей сестрой капитану Лоусону, моему новоявленному зятю. Ее визит совпал с моим – вот как вышло, что я встретил свою судьбу.

Не берусь описывать Изабель словами; это невинное личико, столь милое моему взору, возможно, не обладало совершенствами, которые я в нем находил. Но если совершенство выглядит иначе, ему меня не пленить. Изабель была моложе меня на шестнадцать лет и довольно долго считала меня новообретенным старшим братом, чей возраст дает право на известную покровительственность в отношениях. Сам я столь же долго видел в ней прелестную картинку, воплощение всего утонченного и возвышенного, что есть в женщинах, и считал ее такой же недосягаемой для себя, как звезды, которые учил ее различать в летнем небе во время вечерних прогулок по морскому берегу.

Как я полюбил Изабель? О, это пустой вопрос: она была из тех созданий, которые вызывают любовь, едва их увидишь. Как она полюбила меня – тайна; я пытался ее разгадать и однажды спросил Изабель напрямую, весь трепеща, за какие заслуги я избран судьбой. Изабель ответила, что я храбрый, честный и верный, а значит, достоин женской любви.