Полная версия
Соль партизанской земли
Владимир Павлов
Соль партизанской земли
Шумел сурово Брянский лес,
Спускались синие туманы,
И сосны слышали окрест,
Как шли на битву партизаны.
А.В. Софронов
ПРЕДИСЛОВИЕ
Эта книга, написанная Героем Советского Союза Владимиром Владимировичем Павловым, открывает перед нами страницы жизни человека, чья судьба неразрывно связана с историей нашей Родины.
Владимир Павлов родился 29 ноября 1921 года в Москве. Здесь он закончил школу и поступил в прославленный МИИТ – Московский институт инженеров транспорта. Отсюда в 1939 году он был призван в армию.
Он служил в 214 военно-десантной бригаде и к началу войны получил не только сержантские треугольники и парашютный значок с цифрой выполненных прыжков, но и военно-учетную специальность «диверсант», определившую всю его военную судьбу.
В первые месяцы войны батальон, где служил Владимир Павлов, был десантирован за линию фронта в районе Брянской области с приказом действовать в тылу врага. Партизанская судьба привела Владимира Павлова сначала в Злынковский районный партизанский отряд, а потом – в Черниговско-Волынское партизанское соединение.
Он принимал участие в дерзких операциях, направленных на подрыв боеспособности гитлеровской армии. На личном боевом счету Владимира Павлова 33 пущенных под откос вражеских эшелона.
Книга эта не только о подвигах и сражениях. Она о тех, с кем свела автора опасная партизанская тропа. О боевых товарищах. О дружбе и предательстве. О преданности и подлости. О жизни и смерти. Это история о людях, не щадя себя, защищавших Родину, об их стойкости и мужестве перед лицом врага.
Через воспоминания и размышления Владимира Владимировича мы погружаемся в атмосферу тех лет, ощущаем боль утрат и радость побед, понимаем, что делало людей, защищавших родную страну, непобедимыми.
Эта книга – дань памяти всем, кто сражался за нашу свободу. Это и напоминание о том, какой ценой она была завоевана.
Мы надеемся, что опаленные войной страницы оживят в вашей памяти образы героев, чьи имена остались в истории нашей страны, и помогут лучше понять, что значит быть настоящим защитником Отечества.
ДВАДЦАТЬ ВТОРОГО, НА РАССВЕТЕ
Как начнется война? Накануне гитлеровского нашествия мне было девятнадцать, и я мнил себя великим знатоком международной политики. А как же! Даром, что ли, окончил десятилетку! И даже хлебнул невеликий, правда, глоток студенческой жизни за те полтора месяца, что прошли с начала занятий в Московском институте инженеров транспорта до того дня, когда меня призвали на действительную.
К тому же на моей памяти в мире начались, по крайней мере, четыре настоящих войны и без счету разных военных инцидентов.
Собственно, когда я был призван в армию – в конце тридцать девятого, вторая мировая, хоть и негромко еще, но уже шла – постреливали снайперы из железобетонных укреплений линий Мажино и Зигфрида, вели поиски немецкие и французские разведчики. Английские «Харрикейны» вступали в воздушные схватки с немецкими «мессершмиттами». Гремели орудия линкоров и крейсеров в Атлантике, шли на дно торговые корабли, потопленные гитлеровскими субмаринами…
Мне казалось ясным: сначала – обмен дипломатическими нотами, пограничные стычки, ультиматумы. Затем объявление состояния войны. «Вот так и начнется, – считал я, – Ежели, конечно, дойдет дело и до нашей страны».
Но только дойдет ли? Тут у меня имелись крупные сомнения. Японские самураи все еще почесывались от сокрушительных поражений на Хасане и Халхин-Голе. С гитлеровской Германией заключен договор о ненападении. А кто еще осмелится замахнуться на нас?
Порой мне становилось даже обидно от того, что армейская служба вот так и пройдет без всяких осложнений, обыденной чередой размеренных правилами внутреннего распорядка дней, похожих один на другой, как две капли воды. Вернешься домой – нечего будет и рассказать. Хорошо еще, что служу в такой редкой и знаменитой части, как наша 214-я воздушно-десантная бригада. Как-никак – парашютист. Прыгаю из поднебесья. Это уже кое-что…
Плыл июнь – жаркий, с грозами, с росами по утрам. Из лесов и полей, что подступали к самому нашему военному городку у белорусского местечка Пуховичи, неслись густо замешанные на цветах и хвое призывные запахи. Бередили сердца бойцов девчоночьи письма. Шла служба. Летели прочь дни. В отдалении замаячило долгожданное увольнение в запас, домой.
Правда, шепотом поговаривали, будто бы километрах в семидесяти от нашего расположения летчики истребительного авиаполка посадили на свой аэродром немецкий самолет-разведчик и будто немецкие диверсанты то и дело нарушают государственную границу.
«Так что? – рассуждал я. – От веку недобрые соседи перебрасывали на нашу сторону своих соглядатаев. Сколько их переловили!»
Даже когда из штаба ЗапОВО (Западный особый военный округ) пришел приказ затемнить фары автомашин и строго соблюдать маскировку, – я не придал этому особого значения. Ну, да, правильно, бдительность нужна. Как же без этого!
В четверг, девятнадцатого июня, на командирской тактической игре наш ротный, старший лейтенант Хотеенков, после разбора занятия, выдержав внушительную паузу, сказал:
– Отдельные трусы и паникеры распускают враждебные провокационные слухи… Заявление ТАСС читали? А если кто и нападет – враг будет разгромлен одним ударом, малой кровью, на его же территории. Нет силы, которая могла бы одолеть нашу армию… Ясно?
Мы стояли перед старшим лейтенантом потные, вымазанные землей, тяжко переводили дух. «Захват вражеского штаба», который мы только что отработали, задача, конечно, учебная. Но выполнить ее нелегко. У Хотеенкова не посачкуешь. Попробуй сделай перебежку, коль приказано проползти по-пластунски, – командир роты враз заметит, даже если спиной к тебе стоит. И тут же заставит вернуться на исходный рубеж и ползти всю дистанцию сначала. А ежели разморит тебя солнцем, запьянит голову ласковым ветерком и смежишь ты на минуту глаза – не посмотрит на сержантские треугольники, походишь во внеочередные наряды, а то и насидишься на губе!
Все молчали, ожидая, не скажет ли еще чего старший лейтенант. Я искоса оглядел строй. Молодые, как на подбор, здоровенные парни. Летные шлемы, комбинезоны. На груди поблескивают парашютные значки – символы мужества. Не у всякого достанет смелости оторваться от самолета и ринуться в голубую пропасть, на дне которой вековые сосны кажутся спичками, а машины, повозки и кони – букашками.
У кого не достанет, кто вернется на землю, так и не совершив прыжка, «пассажиром», как называет таких наш комбриг полковник Левашов, тому не бывать в бригаде.
Всего около двух лет прошло, как я на службе, а чувствую – здорово изменился. Давным-давно исчез тот юный интеллигентик, что впервые переступил порог казармы. Куда девались мешкотная штатская неторопливость, книжная мечтательность! Конечно, мне еще далеко до бригадных «старичков» вроде сержанта Пылайкина, ефрейтора Сорокина или ефрейтора Кузьмина. Каждый из них, по меньшей мере, раз двадцать отделялся от самолета, раскрывал парашют. Все трое понюхали пороху на Карельском перешейке, совершали боевые высадки во вражеском тылу. Они-то умеют и знают все, что касается службы. Мне до них далеко.
Но и у меня, как у них, есть парашютный значок с подвеской, на которой выбита цифра шесть – число прыжков. И у меня – голубые петлицы с птичками и сержантскими треугольниками… Я представляю себе, как вернусь домой при всем этом великолепии – с птичками в петлицах и значком на груди. Как зайду в родную школу, к товарищам и еще к одной знакомой, от которой получаю письма…
– Значит, ясно? – переспросил, наконец, старший лейтенант Хотеенков. – Так и будете разъяснять бойцам. А теперь слушай мою команду! Нале-е-во! С места с песней, шага-а-м марш!
Школа младших командировКомсостав стране лихой кует.Смело в бой идти готовыЗа трудящийся народ!..Эх, хорошо запевал ефрейтор Сорокин! Песня бодрила, снимала усталость, вселяла в душу твердую уверенность: ничто не устоит перед нами – десантниками. За спинами каждого из нас с грозной размеренностью колыхались тупые стволы автоматов ППД. Мягкая луговая земля глухо гудела в такт кирзовым сапогам. И встречные, особенно девчата, провожали восторженными взглядами…
В субботу – двадцать первого июня я попросил у старшины Воробьева разрешения сразу после уборки помещений сбегать на почту, получить посылку из дому, извещение о которой второй день лежало у меня в кармане. Но не управился: старшине не понравилось, как наше отделение вымыло полы. Заставил перемыть. А когда мы кончили, было уже поздно.
«Завтра непременно схожу, – решил я. – Заодно письма отправлю».
День кончился. Грустно, протяжно пропел рожок сигналиста. Отбой… Засыпая, я слышал, как мерно постукивают ходики над тумбочкой дневального. И, конечно, не знал и не думал, что был это последний звук, который слышал в мирное время. И я, и мои товарищи, что лежали рядом на узких солдатских койках, и тысячи других красноармейцев и командиров от Баренцева до Черного морей спокойно отошли в тот вечер ко сну, не подозревая, что там, за Бугом, за госграницей немецкие артиллеристы расчехляют орудия, загоняют в казенники боевые снаряды, что танкисты, которых мы завтра станем называть вражескими, снимают маскировочные сети, растянутые над бронированными машинами с черно-белыми крестами на камуфлированных боковинах… Что летчики «Люфтваффе» прогревают моторы перед вылетом на Восток.
Ходики над тумбочкой дневального у входа в казарму отстукивали последние мирные часы. Я уснул.
Наступил рассвет двадцать второго июня сорок первого года. На границе уже прогремели первые артиллерийские залпы. Уже насмерть бились пограничники у своих застав. Уже отразил первые атаки гарнизон Брестской крепости. А мы еще не знали, что началась война. Было пять, когда дежурный по роте сержант Пылайкин скомандовал: «В ружье!»
Но ни мне и никому из нас не пришло в голову, что она означала, та тревога.
Заслышав привычный возглас – «Подымайсь»! – я вскочил. Птицами взлетели вокруг одеяла. Сон еще окончательно не прошел, еще мутил разум, а руки автоматически делали свое дело – натягивали брюки, сапоги, гимнастерку, ремень. Скорей к пирамиде, за оружием!
– Вылетай строиться! – грянула новая команда.
«Не иначе – прыжки, – пронеслось в уме. – Значит, и тактика… Эх, пропал выходной!..»
На бегу я не забыл продублировать приказ: «Второе отделение, выходи!»
Главное, не опоздать в строй. На дворе-то уж, конечно, ждет и комбат капитан Антрошенков, посматривая на секундомер, ждет ротный. А ежели учебная тревога объявлена по всей бригаде, то и сам комбриг. Опоздаешь – худо. Да и Лобецкому достанется.
Командира нашего взвода младшего лейтенанта Лобецкого мы обожали немой, но беззаветной любовью. Солдатской этой любви не добьешься ни выправкой, ни ладно пригнанной формой, ни фамильярностью, ни наигранной простотой. Ее можно завоевать лишь справедливостью, настоящей, душевной заботой о бойце. И еще смелостью. Смелость у нас, десантников, в большом почете. А о Лобецком даже бригадные старички рассказывали чудеса. Да и на моей памяти был случай, когда младший лейтенант, заметив, что у одного из бойцов в самолете случайно раскрылся запасной купол, поменялся с ним парашютами. Зажав под мышкой выпавший из ранца купол, Лобецкий покинул самолет. И на лету бросил всю эту кучу. Конечно, младший лейтенант здорово рисковал – стропы могли перепутаться, свернуться в жгут или, в лучшем случае, перехлестнуть через купол, сократив его поверхность и ускорив падение. К счастью, ничего не случилось. Говорили, Лобецкому крепко досталось от полковника Левашова. Только Лобецкий нам о том не рассказывал. Ограничился фразой: «Не пропадать же прыжку!..»
Эта смелость – неброская, без рисовки, без пересказов разных случаев и происшествий, притягивала нас, молодых десантников, как магнит. Нам хотелось во всем подражать комвзводу – неторопливой его речи, походке, манере носить пилотку. Хотелось повторять его любимые словечки. Даже внешне хотелось походить на него. Были б у меня волосы, которые нам, младшим командирам срочной службы, полагалось стричь наголо, я б, кажется, покрасил их, чтоб они стали такими же светлыми, как у Лобецкого.
Нет, младшего лейтенанта никак нельзя подвести!..
Наконец я на улице. Пылайкин, конечно, уже выстроил своих. Но и я не последний.
– Отделение, становись! По порядку номеров, рассчитайсь!
Все на месте. Теперь можно перевести дух и осмотреться… Я поискал глазами ротного, комбата, командира взвода. Что за притча? Никого! Командиры еще только бегуг, затягивая на ходу ремни. Впервые что-то тревожное коснулось сердца. Строй притих.
– Сержант! – издали крикнул мне Лобецкий. – Взять машину и на склад боепитания – получить патроны!
– Есть получить патроны! – по-уставному отозвался я. А когда Лобецкий подбежал поближе, спросил вполголоса: – Что случилось, товарищ младший лейтенант?
– Крупная провокация на границе, – так же тихо проговорил Лобецкий. – Не исключено – война с Германией!..
По дороге, что вилась далеко в поле, безмятежной стайкой шли на работу девчата-колхозницы. Утренний ветерок доносил их звонкую песню… Они еще ничего не подозревали, те девчата. Но для меня, для всех нас, бойцов и командиров, все окружающее в ту же минуту изменило свой облик, приобрело новое значение и новые грозные краски. И лес. И поле. И дорога. И девчата на ней. И голубое утреннее небо, усеянное празднично-белыми облаками, меж которыми двумя темными черточками мелькали истребители, совершающие уже не учебный, а боевой полет, стало с этой минуты небом войны.
Прошло три дня, а мы все еще сидели в лесу, который окружал наш аэродром, ожидали приказа на высадку.
Утром и вечером, аккуратно в одно и то же время, прилетали немецкие самолеты. Струи пулевых трасс, выпущенных спаренными пулеметами с верхних турелей наших «тэбэ» – тяжелых бомбардировщиков ТБ-3, расставленных вместо зениток по углам взлетного поля, на наших глазах упирались в животы «юнкерсов», идущих в четком, как на параде, строю, но не приносили им видимого вреда.
«Юнкерсы» неторопливо разворачивались, поочередно, с оглушительным воем, пикировали. Над взлетным полем вставали столбы разрывов.
Мы разбегались по щелям, вжимались в землю, с непривычки прикрывая головы руками. А после отбоя воздушной тревоги шли зарывать воронки.
Перед самым заходом солнца на старт выруливали наши самолеты. Подпрыгивая на перепаханном бомбами поле и, тяжело набирая высоту, уходили они на Запад. А перед рассветом их поредевший строй возвращался назад, устало подрагивая иссеченными осколками гофрированными крыльями.
– А о нас что? Забыли? – ворчали десантники. – Эдак мы без выстрела и войну кончим!
Мы все еще были уверены, что вот-вот наши войска перейдут в решительное наступление до самого Берлина. И беспокоились лишь об одном – а вдруг война обойдется без нас!
Потом пришел приказ отходить к Березине…
Незадолго до вечера мы вышли на шоссе. Армия отступала. Громыхала по булыжнику тяжелая артиллерия. Устало, вразнобой переставляя ноги, брела пехота. Обочинами, пешком, с мешками и тачками, на повозках, утыканных для маскировки увядшими березовыми ветками, тянулись беженцы. Гром, лязг, топот, цокот копыт, плач детей, крики, команды смешались в один нестройный гул. По сторонам от шоссе, меж воронок, еще не успевших заполниться болотной водой, там и сям лежали тела убитых. Мертво чернели под откосом остовы сожженных и разбитых грузовиков. Горели села…
То и дело проносились немецкие самолеты. Они выскакивали из-за леса, со стороны солнца, и их черные тени мчались по шоссе, как бритвой срезая все живое… Бешено стучали пулеметы, визжали пули, хлопали разрывы мелких противопехотных бомб…
Шоссе замирало. Останавливались машины, повозки, орудия. Люди опрометью сбегали с насыпи, прочь, в спасительную тень леса.
Вместе с другими частями некоторое время двигались мы на Восток, все более и более проникаясь ужасом происходящего. Наши войска отступали по всему фронту. Немцы шли неудержимо, захватили Брест, Барановичи, Гродно, Слоним, Молодечно, их танки приближались к Минску… Примолкли разговоры. Нахмурились командиры. Никто не беспокоился более, что мы не успеем вступить в бой до конца войны, что о нас забыли.
Нет, о нас не забыли. Когда до Березины оставалось рукой подать, пришел приказ: перейти линию фронта и действовать в тылу врага…
В те дни пройти и даже просто проехать во вражеский тыл было вполне возможно. Сплошного фронта не существовало. Немцы наступали вдоль шоссе. Все, что лежало по сторонам, оказалось «ничейным» пространством. Мы получили «энзэ» – по две банки мясных консервов, гороховый концентрат, сухари, таблетки хлороцида, чтоб обеззараживать воду. Потом погрузились на машины приданного нам автобата и проселками, глухими дорогами, минуя обезлюдевшие села и местечки, провожаемые недоуменными взглядами красноармейцев, отступающих на Восток вместе со своими частями, помчались назад. На Запад, навстречу первому бою в тылу врага.
Первый бой! Для солдата и партизана им определяется вся жизнь на войне. Первый бой дает новичку ответ на жгучий вопрос: трус ты или не трус? Будешь ты равным среди равных или станешь всеобщим посмешищем? Можно сказать – солдат по-настоящему рождается в первом бою.
А мне и моим товарищам не терпелось поскорее увидеть врага поближе, посмотреть ему в лицо, узнать – каковы же они, гитлеровские солдаты, покорившие всю Европу и теперь победоносно шагающие по нашей земле? Каковы они – те, кто сидит за крупповской броней танков, за рулями самолетов, от которых мы до сих пор лишь беспомощно прятались – то по щелям, то за стволами деревьев?..
Мы ждали первого боя, и в то же время страшились его. Для кого-то он будет первым, а для кого и последним. Для кого?
Но прежде чем вступить в первый бой, я пошел в разведку. Не знаю, почему Лобецкий взял с собой именно мое отделение. Почему не предпочел кого-нибудь из старичков? Быть может, потому что относился ко всем ровно, любимчиков не терпел.
Командир взвода повел нас по азимуту, напрямик болотом и лесом. Он был прекрасный офицер, отлично знал карту, но настоящего, боевого опыта войны в тылу врага не было еще и у него. И он не знал, что карте не во всем можно доверять и что азимут, хоть и кратчайшая, но отнюдь не всегда самая близкая дорога к цели… В будущем, когда у меня и у моих товарищей появится партизанский опыт, мы станем чаще ходить тропами с надежными проводниками, знающими местность, как свои пять пальцев, научимся рассчитывать время и приходить к сроку.
А в тот первый раз мы ломились прямиком через чащу, вязли в трясине, продирались сквозь густые заросли кустарника и лишь к вечеру, а не днем, как предполагали, добрались, наконец, до большого села, которое нам требовалось разведать. Добрались усталые, вымокшие, исцарапанные, перемазанные болотной тиной.
Остановились на опушке. Дальше, за кустами коробились крыши села. Ветерок доносил перебрех собак, урчание моторов. Ясно – в селе враг.
На опушке паслось стадо. Два пастушонка в больших – явно с чужого плеча, замызганных пиджаках испуганно смотрели на нас. Лобецкий поманил их рукой. Осторожно, втягивая светловолосые вихрастые головы в плечи, мальчишки подошли поближе.
– Есть в селе немцы?
– Есть, дяденьки, ой, да много!.. – отвечал тот, что выглядел постарше. – На машинах понаехали! Во всех хатах стоят.
– А танки есть?
– И танок много…
– А у нас в хате их главный начальник, – выпалил младший. – Кажут – генерал… А из себя сердитый. Нас из хаты велел выкинуть. В сарай перебрались!
– Генерал, говоришь? – переспросил Лобецкий. – Ладно… Вот что, хлопцы, одолжите-ка нам штаны и пиджак. Мы ненадолго, вернем через часок. А ну, Сапрыкин, переодевайтесь!
Боец Сапрыкин, самый маленький десантник моего отделения, быстро скинул комбинезон, гимнастерку, брюки. Переоделся. Перекинул через плечо кнут. Теперь по виду он ничем не отличался от подпаска.
Лобецкий отвел Сапрыкина в сторонку.
– Пойдете в село, – вполголоса проинструктировал он, – уточните, что за часть там располагается, какое вооружение, где находятся посты, в каких домах расположились офицеры. Через час встретимся здесь. Задача ясна? Выполняйте.
Оставив с мальчишками двух человек дожидаться Сапрыкина, Лобецкий повел нас к дороге, где, как показывала карта, был шоссейный мост через небольшую речушку. Нам было приказано взорвать мост. Потому-то мы тащили с собой две большие жестянки с бензином, к каждой из которых были привязаны связки толовых шашек. До шоссе и, следовательно, до моста, судя по шуму машин, что доносился время от времени, совсем недалеко. Но шли мы с полчаса – требовалась осторожность и тщательная маскировка. Наконец сквозь кусты блеснул просвет. Лобецкий знаком приказал всем залечь и осторожно раздвинул ветки.
Тут-то я и увидел первого в своей жизни вражеского солдата. Закинув за спину черный автомат (позже партизаны прозвали немецкие автоматы системы «Шмайсер» «козлами»), беспечно насвистывая какую-то песенку, у временного деревянного мостика, наведенного взамен взорванного, остатки которого уродливыми черными зубами торчали из воды, прохаживался светловолосый парень в зелено-сером мундире. Он был молод, этот немецкий солдат. Наверное, одного возраста со мной. Наверное, и у него где-то была старая мать, брат, сестренка. И, наверное, в кармане своего мундира он хранил фотографию своей милой, ее письма.
Обо всем об этом я почему-то подумал, глядя на врага, который, конечно, не подозревал, что мы смотрим на него сквозь прорези прицелов наших ППД… Я подумал: быть может, сейчас Лобецкий прикажет, и я поползу к мосту, чтобы ударом десантной финки без шума снять часового. От этой мысли мне стало не по себе. А он-то в чем виноват, этот немецкий солдат? Ведь не по собственной же инициативе пришел он завоевывать нашу страну!..
В это время на дороге появились люди. Несколько стариков и женщин с граблями и косами возвращались в село с сенокоса. Завидев их, часовой преобразился: глаза презрительно сощурились, нижняя губа выпятилась вперед. Спокойного добродушия как не бывало – жестокое, свирепое лицо смотрело на прохожих.
– Шнель, шнель, руссише швайн! – закричал он, вскидывая автомат.
Старики и женщины бегом побежали через мост. Один дед оступился и упал, жалобно звякнула коса, ударившись о настил. Часовой пнул ногой упавшего. Еще раз.
– Штейт ауф!.,
Дед, охая, поднялся, заковылял прочь, как побитая собака.
Волна ярости подкатила к горлу. «А-а, так вот ты как, подлец!» Я крепче прижал к плечу приклад автомата.
– Не стрелять, – свистящим шепотом приказал Лобецкий, сразу угадав мои намерения. – Голову сниму! Пошли!..
Мы двинулись обратно, к пастушкам, – нас уже поджидал Сапрыкин, вновь переодевшийся в десантную форму.
Лобецкий молча выслушал доклад разведчика. Сапрыкин выяснил, что в селе расположился штаб вражеской дивизии, крупные склады, разузнал расположение вражеских постов и, сверх задания, высмотрел место, где к селу, вплотную к крайним хатам подступал лес.
– Молодец, – одобрил Лобецкий. – А мост взрывать сейчас не стоит. Времянка – тол на него жаль тратить. Только всполошим противника.
За ночь мы добрались до своих, а утром наш батальон получил приказ уничтожить разведанный нами штаб и склады. Мы получили задачу, которую десятки раз отрабатывали еще в мирное время. Но тогда это была игра. А теперь нам предстояло повторить все по-настоящему, под вражьими пулями.
Следующей ночью мы вновь подошли к уже знакомому селу. На сей раз со стороны леса. Наше отделение в головном дозоре, вместе с нами шел Лобецкий. Меж деревьев, в легкой предрассветной дымке показались крайние строения села. Ближе к нам сахарными головами белели палатки. За ними – смутно поблескивали стекла в кабинах грузовиков, выстроенных аккуратным рядом. Чуть справа серело что-то огромное, накрытое брезентом. «Склад!» – догадался я.
Все это я в одно мгновение охватил взглядом. Но где же часовой? Ведь до палаток и до складов оставался какой-нибудь десяток метров! В этот момент прямо передо мной от дерева отделилась темная фигура – часовой, видимо, проспал наше приближение…
– Хальт! Вер ист да?
Я нажал спуск автомата. Коротко резанула очередь. Часовой упал.
– Гранаты! – раздалась звонкая команда Лобецкого.
Загремели взрывы. Полотнища палаток окутались дымом и медленно, как погашенные парашюты, осели на землю. Из-под них с воплями, в одном белье, отчетливо выделявшемся в утреннем сумраке, метнулись гитлеровские солдаты. Перебегая от ствола к стволу, мы подступали все ближе к складам и грузовикам… Гром очередей, грохот разрывов, бешеные слова команд, истошные крики и стоны – все смешалось в один нестройный рев. В глубине села тоже кишел бой – это действовала группа, специально выделенная комбатом Антрошенковым для захвата штаба.