Грим

3

Особняк Тронто Левиса стоял последним в долине. Сюда почти никогда не заезжали случайные автомобили, так как дорога в город сворачивала раньше, под холмом, и те редкие фары, что расчерчивали тьму над гребнем, могли принадлежать лишь хозяину или его нечастым посетителям. Идеальное место для старого отшельника, думал Роман, ступая в темноте. А еще для социопата, для подлого жулика, для лгуна, например. И для убийцы.

Свою машину Роман оставил на стоянке заправки, прихватив лишь сумку спортивного типа и охотничье ружье, которое перекинул через плечо, и пошел прямо по пустой дороге. Двустволка, которая использовалась исключительно как бутафория, была заряжена двумя патронами, давно пришедшими в негодность. Настоящее же оружие лежало на дне сумки.

Роман не спешил, шел упругим ровным шагом, как человек, четко определивший цель на вершине холма и следующий к ней. Вообще-то таким человеком он и был. Ничто не способно было заставить его прекратить движение по избранному пути. Нижний этаж особняка Левиса был темным, но на втором горел свет. Сквозь неплотные занавески можно было различить силуэт. Грузная фигура пересекла комнату и опустилась в кресло, а большего было не разобрать. Стоя за пределами досягаемости света из окон, Роман наблюдал, вскинув голову, засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Он думал о том, что финальное слушание, вероятно, состоится в будущий четверг. Верил ли Роман, что Левис совершил то, в чем его обвиняют? Нет. На убийство он был не способен. Роман тряхнул головой, невесело усмехнувшись собственным мыслям, и тут же внес поправку: не был способен на физическое убийство. Нет, Левис не брал того револьвера. И стрелял не он. И, вероятнее всего, его оправдают. При этом за свою блестящую сорокалетнюю карьеру учитель загубил сотни умов: хороших, незамутненных, таких, которые могли бы совершить великое.

Роман снова усмехнулся, подумав о том, что судят учителя лишь за одно буквальное убийство, которого тот не совершал. При этом ни один мировой судья не привлечет его к ответственности за преступления, совершенные Левисом в стенах школы. Осознание того, что так поступает не только Левис, но и весь мир, что так устроена его система, неизменно вгоняло Романа в состояние глубокой задумчивости и презрительного отвращения.

Наблюдая, как учитель поднялся и пересек комнату, Роман размышлял о том, что правы те, кто утверждает: мыслить – значит быть, жив тот, кто умеет думать. Из года в год этот человек с методичностью паука, высасывающего кровь из обездвиженного тела своей жертвы, отнимал у молодых людей способность мыслить. Из года в год Левис внушал сотням учеников, что думать не только не обязательно, но и плохо, что пользующийся разумом человек будет в полной мере наказан. За свою многолетнюю практику он доказывал, что на пьедестал превозносят посредственность, готовый, идеально вычерченный шаблон, глупость. Разум же осуждается обществом, учителями, системой. Если ученик в своих ответах высказывал нестандартную точку зрения, такую блажь, как собственное мнение, то неизменно получал низкую отметку, потому что оно не совпадало с мнением большинства и самого преподавателя и считалось неправильным априори. Однако тот умник, что копировал сухие шаблонные ответы где-то на просторах интернета, всегда был вознагражден. Если юноша имел наглость поспорить с преподавателем, за плечами которого не один служебный год и не один учебник, написанный все теми же «правильными» шаблонными фразами, не выражающими ничего, кроме стандартных однотипных мнений, то этот юноша обязательно был порицаем за несдержанность, вольнодумство и излишнюю экспрессивность, и в пример ему ставился тот ученик, который умел слушать и молчать, не имея своего мнения вовсе. Роман отчетливо помнил, каково было стоять у позорной доски, пока Кирби Ларсон с самодовольным видом зачитывал купленный доклад. В тот день его избрали председателем ученического совета. Но свою философию Роман начал формировать не тогда, когда его место отдали надменному, откровенно глуповатому Ларсону, и даже не тогда, когда был исключен на неделю по инициативе преподавателей, в круг которых входил и Левис. Ее прочный фундамент был заложен в тот день, который Роман теперь даже не смог бы четко определить в календаре.

Роман тогда не хотел возвращаться домой. Он должен был поработать и подумать в тишине. Подсобное помещение, примыкающее к комнате отдыха, идеально подходило для этого. Когда Роману показалось, что во всей школе кроме него, уборщиков и провинившихся не должно было остаться никого, в комнату отдыха, громко разговаривая и перекидываясь бессмысленными шутками, ввалились преподаватели Макгилл, Раск и Левис. За годы практики у них сформировалась своя крепкая компания, которую Роман про себя предпочитал именовать шайкой Рыцарей Справедливости. Разумеется, не без иронии. Он замер, не решив, как будет лучше: выйти сразу или остаться здесь, пока преподаватели не уйдут. Роман замешкался и потому посчитал, что выходить уже поздно.

– Я бы с удовольствием сходил, парни, – послышался голос Макгилла, приглушенный скрипом дивана, – но Олсен с меня точно шкуру спустит, если опять не сдам контрольные и журналы вовремя.

– Упырица совсем рехнулась, – бросил Раск. – Оно и понятно! Тяжело без «аппарата» в доме-то.

– Так Отто все-таки слинял от нее? – удивленно воскликнул Макгилл.

– Ну да! Я думал, это всем уже известно.

– А ты считал, что у нас просто так начались внеплановые проверки? Потому что Олсен слишком скучно работается? – Только теперь Роман понял, что среди вошедших присутствует Левис, и поморщился.

– Вот же стервятница!

– Нет такого слова, Раск, не позорься.

– Как же нет?!

– Ах, ну да, ты же среди нас лингвист. Мои извинения!

– И чем же стервятница отличается от обыкновенной стервы?

– Да, просвети нас, старина!

– Ну парни, тут уж лингвистом быть не нужно. Предположения, варианты?

– Да говори уже, – бросил Левис, усмехаясь. Щелкнула зажигалка.

– Стервятница, убивая, поедает. – Послышался смех, к которому присоединились еще два голоса.

– Понятно теперь, почему ты так торопишься вовремя работу сдать!

Роман почувствовал нарастающую тошноту. Агнетта Олсен получила должность директора пять лет назад и всегда оставалась одной из немногих, к кому Роман питал неподдельные уважение и почтение. Она была верна своим принципам и работе, которую, несмотря на неприятные моменты, связанные чаще всего с кадрами, искренне любила. Не было ничего удивительного в том, что большинство учителей считало ее кровожадной карьеристкой с немедленной аллергической реакцией на простые человеческие чувства. Отдавая ей должное, тогда и гораздо позже, возвращаясь мыслями к тем встречам и беседам, что их связывали, Роман с благодарностью вспоминал высокую женщину с темными волосами до плеч и ясными глазами. Когда вокруг него не было ни одного существа, превозносящего разум должным образом, а окружали те, кто любыми способами заглушал его задатки и проявления неумолимым напором посредственности, лжи, апатии и глупости, Агнетта Олсен в тишине своего кабинета учила его мыслить. Учила тому, что теперь окрепло, вознеслось и стало его добродетелями, его лучшими чертами. Именно она помогла ему осознать и принять его постоянную потребность в поисках, в здравой опоре на собственные суждения. Она была единственным человеком, знакомым ему, который руководствовался не иррациональными чувствами, но логикой и взвешенными решениями, не мнением окружающих, но своим собственным, не стереотипами, но суждениями, основанными на фактах. Роман не был гением, не изобретал чудесных инструментов или формул. Был самым обычным. Но в том смысле, который давно извратила массовая посредственность и алогичность. Он хотел мыслить, жаждал приходить к решению цепочкой закономерных проб и ошибок, хотел изучать, понимать и знать. И эта первозданная, чистая жажда знания, которая была, как он понял гораздо позже, самой жаждой жизни, сделала его изгоем.

Такой была и Агнетта. А облегчение, счастье и безмерная благодарность Романа от осознания родства их взглядов – безграничными. Позднее, после ее увольнения и исчезновения, он ни с кем не чувствовал подобной связи, и, ускользнув на дно, этот якорь оставил лишь ржавое, незаполненное пятно, потому что не было столь же прочного и подходящего верпа, который можно было бы достойно поместить на пустое место.

– Уже выбрали учеников для программы обмена?

– Нет еще, – проворчал Раск. Разговор об учениках заставил Романа отвлечься от невеселых мыслей. – У них появится хороший шанс, так что я даже не знаю.

– Я вот думаю послать Йоханссон. А больше некого.

– Но она же вроде и так успевает?

– Конечно. Я всегда отправлял самого способного, – голосом знатока заявил Макгилл.

– Даже не знаю. Я бы еще подумал на твоем месте, старина.

– Не нравится Йоханссон?

– Нет. Мерзкая девчонка. Вечно мнит о себе бог знает что.

– На то они и отличники, чтобы задаваться.

– Ну-ну…

– Я пошлю Ларсона, – заявил Левис.

Раск хмыкнул, Макгилл промолчал, а Роман за стеной резко выпрямился, не веря услышанному.

– Этого болвана? Постой, это ведь тот, у которого папаша сидит? Или есть еще какой-то Ларсон?..

– Да, тот, – коротко ответил Левис, снова щелкая зажигалкой.

– А я считаю, правильно. Пусть едет Ларсон, – поддакнул Раск, обнажая свои собственные убеждения, созвучные с убеждениями Левиса.

– Ну не знаю, парни. Как-то это все…

– По-твоему, эта твоя Йоханссон лучше? Такие выскочки, как она, только и умеют, что унижать нашу профессию. Вечно мнят себя королевами!

– Ну так она хотя бы не глупая, – вступился Макгилл.

– Брось, Ульрик! Эта программа создана для галочки в бумагах на столе таких, как Олсен, и для отмывания хороших денег. Им глубоко наплевать на то, какого умника ты им пришлешь.

– Ну почему, ведь университет…

– Ай, перестань! Университет! Никто из этих остолопов не стремится туда попасть. Разве что детки мерзких нуворишей, как этот Ареклетт, и то исключительно потому, что это придает им чувство собственной значимости. У родителей денег куры не клюют, и они начинают мнить о себе бог весть что, пыркаются, чтобы что-то там доказать! Ты думаешь, они хотят учиться? Все, чего они хотят, это стипендию, комнату в кампусе, куда можно бесконечно таскать девок, и проплаченный штамп в дипломе.

– Почему тогда Ларсон?

– Ему сейчас несладко. Не дай бог такого папашу никому. Пусть мальчик развеется. А там, глядишь, и учиться захочет. – Левис расхохотался, как будто произнес очень остроумную шутку. Раск рассмеялся тоже, а спустя несколько нерешительных секунд послышался и смех Макгилла.

Роман просидел в подсобке до темноты. Рыцари Справедливости ушли вскоре после обсуждения программы обмена, к которой Роман готовился последние два года. Это был его билет в желанный университет, лучший университет страны, и сегодня он видел, как этот билет сожгли перед его носом, а пепел ссыпали прямо ему на ботинки.

«Детки наглых нуворишей…» Конечно, родители могли обеспечить ему обучение в любом университете далеко за пределами Норвегии. Но в таком случае Роман предпочитал забыть об образовании вовсе. Он готов был взяться за любую работу, если б к тому принудила судьба, но не принял бы ни кроны из протянутой в скупом жесте ладони матери, не желая даже думать о том, что каждая крона заработана на нем же. Все, что он презирал в мире и людях, предстало перед ним в облике Тронто Левиса и надменно рассмеялось в лицо. Перед ним Роман почувствовал себя слабым. Не потому, что лишился шанса на лучшее будущее, даже не вступив в битву честным образом, и не потому, что предпочтение отдали человеку, уступающему ему во всем, начиная с моральных ценностей и заканчивая интеллектуальными способностями. Перед лицом этой отвратительной несправедливости, укоренившейся так надежно, что не разглядеть сердцевины и ядовитых корней, он был бессилен.

Стоя перед домом Тронто Левиса девятнадцать лет спустя, Роман почувствовал, как губы медленно растягиваются в улыбке триумфатора. Причиной тому было не то, что он собирался сделать. Он улыбался потому, что больше не был бессилен. Он улыбался потому, что зерно той философии, которое невольно заронил Тронто Левис в тот самый незначительный, незапоминающийся день, проросло, окрепло и превратилось в сильнейший аконит, корнями укрепивший все то, что раньше размывали дожди. Благодаря этой опоре Роман Ареклетт твердо стоял на ногах уже много лет, не позволяя ничему пошатнуть его принципы и мораль: разум должен торжествовать, но глупость, ложь, лицемерие и неоправданная жертвенность ради зла и прихоти должны исчезнуть. Для них нет места в том мире, который он стремился создать. И создавал, медленно, планомерно, упрямо, избавляясь от скверны своими способами, методами закона и силы.

Роман посмотрел в сторону. Садился туман, густел и к утру грозил заполонить долину плотной стеной.

Роман развернулся и ступил в темноту, почувствовал, как замерзли ноги. Кроме его бывшего преподавателя, вокруг на много миль не было никого. И все-таки ему слышались тихие пружинистые шаги. Не все время, но стоило задуматься об этом, как там, у дома, шаги как будто становились отчетливее. Роман усмехнулся, мрачно подумав, что слышит, как его собственные ноги ступают по шаткой дорожке безумия. Он бросил сумку и ружье на заднее сиденье и поехал домой, посматривая на обочины дорог чаще, чем обычно.

* * *

Ему снилось беспокойное стадо белых овец с черными головами и ногами посреди широкого поля пожухлой травы и издалека казалось, что вместо морд к нему обращены обугленные черепа. Что-то их напугало. Пронзительно заблеяв, они развернулись и побежали прямо на него. Роман хотел отойти в сторону, но не смог пошевелиться, как часто бывает в плохом сне, и даже закричать. Рот раскрывался в немом истошном крике до тех пор, пока обезумевшее от страха стадо не настигло его и не погребло под черными копытами.

Роман проснулся и в тишине спальни услышал, как колотится его сердце. Глядя в потолок, он подумал о том, как это было глупо: испугаться овец и – нелепость! – быть затоптанным. Роман даже попытался усмехнуться, но вышло что-то похожее на хрип. Его испугали не овцы, а чувство, которое он отчетливо испытал во сне. Чувство безотчетного животного страха, от которого не скрыться и не избавиться, потому что он иррационален, и здравый смысл над ним не властен.

В зал суда он вошел одним из последних. Присяжные с важным видом оглядывали зал, прокурор сверялся с записями, сторонние наблюдатели шептались и усаживались поудобнее. Среди присутствующих Роман разглядел нескольких учителей, которых смутно помнил, а также бывшую жену Тронто Левиса. Остальные люди были ему не знакомы. Сам подсудимый сидел, без конца поднося к пересохшим губам стакан. Адвокат склонился над ним и что-то долго объяснял, вероятно, строил прогнозы. Роман взглянул на них с плохо скрываемым презрением: все относительно неглупые люди в этом зале знали, что подсудимый будет оправдан.

Он сидел в самом последнем ряду, но хорошо видел подсудимого. Невысокий, грузный, обрюзгший человек с проплешиной. Складки на шее как будто стекали под воротник ставших непривычными рубашки и пиджака. Глаза все время слезились, перебегая от адвоката к судье. Тронто Левис цеплялся за своего защитника, как неокрепший младенец хватается за руку матери, и это еще сильнее провоцировало в Романе отвращение. Страх бывшего учителя висел над ним осязаемым влажным облаком. Страх, который он сам, увлекшись работой, так любил внушать другим, пользуясь положением и неоправданным авторитетом. Глядя на то, как его бывший учитель отчаянно потеет в ожидании приговора, Роман думал о нелепости всей ситуации. Ведь эта история так ничему и не научит старого лицемера. Покинув зал, он даже не вспомнит о том мгновении, когда положил руку на Библию и поклялся говорить лишь правду. И тем более не допустит мысли о том, что все это заслужил. Такие люди, как он, – вечные кредиторы, а мир вокруг – должники.

Все обвинения были сняты. Друзья ликовали, присяжные сухо улыбались, а адвокат улыбался открыто и пожимал руку клиенту, который от облегчения расплылся на стуле. Смотреть на его торжество Роману было тошно.

Он вошел в зал одним из последних и одним из первых покинул его, пока присутствующие скрипели стульями. Левис не смотрел в его сторону. Он был слишком увлечен своей победой. Наверно, к лучшему, ведь если бы их взгляды встретились, торжество учителя было бы смертельно отравлено предчувствием страшного и неизбежного.

Возмездия.

* * *

Теодора повернула ключ в замке всего один раз, когда в кармане зазвонил телефон. Она стянула перчатки. Красивые брови взметнулись вверх, когда она увидела имя звонившего.

– Привет, босс!

– Ты в хорошем настроении. Рад слышать, Тео. Где ты сейчас?

Стиг Баглер не любил, когда Теодора с иронией звала его боссом, и то, что он не обратил на прозвище внимания теперь, тут же дало ей понять: что-то стряслось. Она тревожно взглянула на болтающиеся в замке ключи и ответила, привалившись к двери спиной.

– Как раз захожу домой.

– Понимаю. Но ты нужна нам сегодня.

– Когда? – Она не собиралась вздыхать в трубку, но не сдержалась. В голосе Баглера послышалась улыбка.

– Чем скорее, тем лучше. Но ехать придется далеко. У нас не совсем обычный случай. Необходимо твое заключение.

– Насколько далеко?

– Фолгефонна.

– Ты шутишь, Стиг? Это займет без малого день.

– Знаю. Сможешь перенести своих пациентов?

– Я постараюсь.

– Тогда встретимся в офисе через час? Оттуда поедем вместе. Все расходы за мой счет, разумеется.

– Договорились. С тебя не только расходы, но и термос с горячим кофе, миндальное печенье – много, и премиальные.

– Расширяешь райдер? Давно пора, Холл.

– До встречи, Стиг. Постараюсь успеть.

– Пока, – бросил он и первым нажал отбой.

На самом деле никаких клиентов на ближайшие два дня у Теодоры не было. Что-то подтолкнуло ее согласиться на поездку, совсем как в тот вечер, когда она неслась по шоссе в темноту. Это было какое-то безотчетное желание бежать. Страх?

Она не стала этого выяснять. Наспех приняла душ, переоделась и уложила в дорожную сумку теплые вещи, удостоверение, зарядку для сотового, косметичку, блокнот, несколько ручек и через сорок пять минут была уже в отделении следственного комитета. Со Стигом Баглером она столкнулась в дверях его кабинета. Он кивнул ей и, не замедляя шага, знаком пригласил следовать за ним. На его голове плотно сидела привычная шляпа с загнутыми небольшими полями, из-под которых он мрачно взглянул на Теодору.

– Спасибо, что так быстро приехала. Наши ребята уже в Фолгефонне. Вся округа на ушах, туристы эвакуированы. Вот, взгляни-ка. – На ходу он протянул ей телефон.

Теодора бегло взглянула на темную фотографию подозреваемого, нелепо скрючившегося в углу. Тот прятал лицо и закрывал голову руками. Человек на снимке был в ужасе.

– Так он что же…

– Да. Пойман на месте преступления. Точнее сказать, найден.

– То есть?

– Его обнаружили в одной из хижин. Он и не пытался бежать. Поехали, расскажу по дороге.

В дверях Баглер пропустил ее вперед. От быстрого шага он начал едва заметно прихрамывать, затянул пояс пальто потуже, как будто это помогло бы ему скрыть отпечаток старой травмы. Салон автомобиля быстро прогрелся, и Теодора смогла расслабиться, глядя в ночь, плотно обнимающую лобовое стекло.

– Как вообще дела? – чуть отстраненно спросил Баглер, когда очертания города остались далеко позади.

– Неплохо. Что-то давно у нас не было таких дел. Я и забыла, как мне все это нравилось.

– А сейчас не нравится?

Теодора ответила уклончивой улыбкой, которую он заметил лишь мельком. Стянув с головы шляпу, Баглер бросил ее назад. Кудрявые волосы цвета речного песка были чуть короче, чем она помнила.

– Сам-то ты как?

– Сносно.

– Расскажешь, куда едем?

– Группа туристов совершала поход на ледник. Осенью их меньше, но это же все-таки Фолгефонна, – прочистив горло, начал Баглер. – Все как обычно. Проводник раздал наставления, все нацепили снаряжение, закрепили тросы. Прошли через пещеру. На другой стороне у последней в строю девушки лопнул карабин.

– Лопнул карабин? На альпинистском снаряжении?

– Я о том же спросил, когда услышал. Мы к этому вернемся. Короче, проводник отцепляет ее от общей «змейки» и говорит всем, чтобы не спеша продвигались вперед. До тропы оставалось всего ничего. Он объяснил, что передаст девушке свое снаряжение, и тогда они вместе догонят группу. Туристы двинулись дальше и скрылись за наростом льда, так как путь уже вел вниз, под гору. И все.

– В каком смысле?

– Ни проводника, ни девушки они больше не видели. По словам членов группы, когда они прибыли в пункт сбора, проводника так и не было. Работники отправились выяснить, в чем там дело, а когда вернулись, на всех лица не было от страха. Перепуганным туристам ничего не объяснили и поспешно вывезли их. Альпинисты позвонили в полицию. На том месте, где группа оставила проводника и девушку, нашли изуродованное тело, а самого мужчину обнаружили в одной из хижин на вершине. И, по словам работников, он сошел с ума.

– Под этим они имеют в виду, что он гонялся за ними с ножом или киркой?

– Нет. Буквально. Сошел с ума. Он невменяем, Теодора. По крайней мере, так наши ребята сообщают. Но здесь уже твоя вотчина.

Теодора вздохнула, задумчиво глядя в темноту.

– Точно все хорошо?

– Почему ты спрашиваешь? – Она бегло взглянула на его строгий профиль. Баглер никогда не отличался внимательностью к ее чувствам.

– Обычно ты не настолько молчаливая.

– Да просто… не ожидала, что так скоро придется ехать.

– У тебя были планы?

– Возможно, – солгала Теодора, и сама смутилась своего ответа. – Нет, на самом деле ничего особенного я не планировала, так что даже рада выбраться.

– Может, останется время для восхождения на ледник.

Он всегда шутил так, что, если знать его недостаточно хорошо, ни за что не поймешь, шутка ли это.

– Кажется, ты не фанат активного отдыха, – заметила Теодора.

– Точно нет.

Вскоре они въехали в город. Теодора взглянула на часы на приборной панели и подумала, что доберутся они, должно быть, к утру.

На светофоре Баглер покрутил головой, разминая шею, и взглянул на Теодору. Она не заметила этого, изучая ярко освещенные витрины. Светлые волосы рассыпались по плечам, губы сложились в привычную упрямую линию. Баглер почти признался себе, что скучал по поездкам с ней, и пропустил, когда светофор переключился на зеленый.

– А где?.. – начала было Теодора несколько минут спустя, случайно взглянув на руки, сжимающие руль, но тут же умолкла, глядя то на пальцы, то на строгий профиль Баглера.

– Уже три месяца.

– Извини меня. Ты ни слова не говорил о разводе.

– Разве это важно?

– Важно для тебя, ведь… Не хочу заниматься психоанализом. Мне очень жаль, Стиг.

– Не стоит. Мы не первый день знакомы. Если кто и знает, что реально представлял из себя мой брак, то это ты.

– Ну, в процедуре развода приятного мало.

– Тем не менее.

Теодора не стала лезть с расспросами. Когда они познакомились, Стиг Баглер был женат. Его супругу она знала не слишком хорошо, но та несомненно производила на окружающих впечатление приятной, образованной женщины. Теодора вспомнила, как иногда позволяла себе анализировать, что заставило Баглера жениться на Авроре, и, кроме ошибок прошлого или холодного расчета, логичных объяснений не находила. До приема в доме мэра. Тогда все вдруг изменилось. Она и сейчас мысленно вернулась в тот вечер, пока Стиг был намеренно сосредоточен на петляющей полосе дороги.

Полиция только что раскрыла одно из самых громких дел в истории города, в которое напрямую была вовлечена семья мэра. Обошлось без жертв, и конец истории по праву можно было считать счастливым. В благодарность мэр устроил пышный прием, на котором собирался вручить особые награды полицейским и консультантам по делу. Теодора, сияющая в новом платье глубокого синего цвета, чувствовала небывалый душевный подъем и гордость. Она получала искреннее наслаждение от вечера. Дело раскрыли благодаря ей, и это было именно то, к чему Теодора стремилась. Ее отчаянная жажда приносить пользу наконец обрела реальную форму, а непосредственная помощь была признана всеми в зале. Теодора наивно предполагала, что тем вечером Баглер будет сопровождать ее как напарник, и смутилась, когда он прибыл со своей женой, которую Теодора видела впервые. Аврора Баглер была блистательной рыжеволосой молодой женщиной с точеным профилем. Она обладала безупречным вкусом, умела подать себя так, что в компании, где присутствовала она, никто больше не смел надеяться на внимание и симпатию публики. Стиг Баглер выглядел как всегда: суровый, собранный и серьезный даже теперь, когда прославляли его таланты, мужество и неординарный ум. Непривычным был, пожалуй, лишь смокинг, но сидел он на нем так, будто более подходящей одежды для начальника следственного отдела не существовало вовсе.