Грим

– По-вашему, будет лучше, если все начнут заботиться лишь о себе, эгоистично забывая о нуждах соседа?

– Именно так я и думаю! Не стоит забывать о ценностях. У каждого достойного человека они есть, и он не позволит себе похоронить их. Поощряя беспомощность, глупость, наглость и лень, добра в этом мире больше не станет. Вы не обязаны заботиться обо мне, точно так же, как и я о вас. Но вы просто должны думать о себе. Общество вбило в головы мысли о самопожертвовании, о святой добродетели, только где оно оказывается с такой моралью каждый раз? Я скажу вам: на краю нищеты и голода, у ног бестолкового, наглого, объедающего их правительства. И со слезами, с голодными детьми на руках хлопают глазами и продолжают слушать речи о самопожертвовании, только уже стоя на коленях!

В легких Сюзанны закончился воздух. Она упала на спинку кресла и отвернулась, словно смертельно устала от непонимания. Теодора же в ступоре смотрела на упрямое лицо в обрамлении светлых кудряшек. Ее как будто отчитали, точно это она была в кресле пациента. Отчитали за то, чем она руководствовалась всю жизнь, слепо доверяя родителям, обществу, Богу. Но… им ли она доверяла? И стоило ли это делать так рьяно? Ведь теперь она не может произнести ни слова в свое оправдание. Когда оцепенение ослабло, Теодора почувствовала нарастающую ярость, чего ей, как профессионалу, чувствовать точно не полагалось.

– Как понять, что вы не на своем месте, Теодора?

Голос Сюзанны звучал глухо, примирительно.

– Мы поговорим об этом на следующем сеансе. А до тех пор я предлагаю вам сформулировать свой вариант ответа.

– Вряд ли следующий сеанс состоится. Извините меня, фрекен Холл. Кажется, пока они мне больше не нужны.

Сюзанна поднялась и вдруг показалась Теодоре выше обычного. Пестрый кардиган уже не висел на ней, как на вешалке. Она стояла в нем посреди комнаты так, словно на плечах у нее был военный мундир.

– Вы уверены, Сюзанна? Если я чем-то обидела вас…

– Нет, что вы, – поспешила успокоить Сюзанна. – Я… позвоню вам, если передумаю.

Она подхватила вещи с подоконника и направилась к двери, откидывая с лица непослушные волосы. Теодора тоже поднялась и теперь смотрела в спину уходящей девушке со смешанным чувством. Сюзанна остановилась у порога и обернулась:

– Спасибо за все, фрекен Холл. Вы хороший специалист. Лучший, что у меня был. Но не отдавайте себя им… Никогда. Вы для этого слишком хороши.

Не дождавшись ответа, Сюзанна покинула кабинет, неслышно ступая по ковру, плотно прикрыла дверь. Теодора застыла на том самом месте, где провожала девушку глазами. Она жадно хваталась за слова Сюзанны, но с каждой секундой их все громче и настойчивее перекрикивали голоса родителей. Особенно отца. Нет, она должна быть хорошей девочкой. Должна помогать, сострадать, слушать, отдавать. Должна, должна!

Но кому?..

Теодора подошла к широкому оконному проему и опустилась на подоконник. Ее охватили тоскливое одиночество и немая беспомощность, каких она не чувствовала давно. Сумерки обвели город темным контуром, который стал четче виден на фоне разбухших снежных туч. Сыпались первые хлопья. Подступающая темнота пробралась и в глаза, провожающие длинную вереницу машин внизу. Теодора приложила ладонь к стеклу, потом убрала ее и наблюдала за тем, как тает призрачный отпечаток. Терзаемая противоречиями, она твердила себе, что должна сделать выбор. Как можно разобраться в мыслях других, если не способна навести порядок в собственных? Она попыталась представить два четких варианта будущего, разделить возможные решения на черное и белое. И вдруг увидела разделение не на два контрастных цвета, но на двух диаметрально противоположных людей, смотревших на нее с немым вопросом в строгих глазах. Она оказалась между ними. Настало время выбора.

Глядя то на лицо отца, то на лицо Романа, Теодора почувствовала, как вспотели ладони. Ее всегда влекло ко второму. И сидя там, на подоконнике в своем кабинете, она призналась себе не в том, что выбрала черное или белое, но в трусости. Да и как могла она выбрать, если все суждения, мысли и мораль, внушаемые ей с малолетства, развили в ней дальтонизм?

Четверть часа спустя Теодора уже мчалась по шоссе, ругая себя за несобранность и невнимательность, когда вслед неслись возмущенные гудки клаксонов. Она действовала точно с завязанными глазами, но нога упрямо вдавливала педаль газа в пол. Город начал исчезать в темноте позади, прячась за холмом, как если бы уходил под воду. Теодора прибавила скорости.

Когда она выбралась из машины, ступив на мягкую пружинистую землю, медного цвета луна только начала подниматься над далекими шпилями, невидимыми отсюда. Ей пришлось покопаться в поисках фонарика. Старая церковь стояла у подножия холма неосвещенная – сгусток тьмы с проржавевшей крышей, терзаемой всеми ветрами. Ее так и не решились снести. Казалось, к ней вообще никто не осмеливался приближаться, не говоря о том, чтобы ступить под непрочный неф. Это место категорично заклеймили злым, нечистым, хотя когда-то считали святым.

Слушая свое громкое, учащенное дыхание, походящее на хрип, Теодора приблизилась к двери. Потянулась к ручке, застыла. Совсем как тогда. Она вошла внутрь. Замерла посреди загнившего от времени и пустоты нутра здания. Здесь все осталось таким же. Ничего не тронули, не перенесли в новую церковь, построенную уже в городке. Даже позолоченный алтарь остался стоять нелепым памятником древности и ушедшим векам. Он высился посреди сгнившего дерева и полуобвалившегося купола, будто бы гордился своей святой неприкасаемостью, торжествовал над разрушением и скверной. Теодора долго смотрела, как алтарь отражает направленный на него луч фонаря и бросает его к потемневшим от сырости стенам. На них смотреть было просто. Только бы не поднимать взгляд наверх, на балюстрады, не опускать вниз, под ноги. Она поддалась. Посветила вниз.

Этого не могло быть, но… на том самом месте, кажется, бурое пятно навечно въелось в непрочные доски. Теодора отскочила, почувствовав, как к горлу подступает ком. Зажав рот рукой, она бросилась вон, и свет фонарика заметался по стенам и полу застигнутым врасплох грабителем.

Теодора твердила про себя, что это была она, но слышала не собственные разрушительные мысли, а его крик. Уже давно он не оглушал ее так мощно, невыносимо. В слезах она забралась в машину и заперлась, точно преследуемая чудовищем. Прежде чем завести мотор, Теодора еще долго обхватывала себя руками. Как будто так спасет себя от этого крика, от чудовища.

Она ехала, не разбирая указателей. Просто неслась вперед, наблюдая, как крепчают порывы ветра и бросают теперь уже крупные снежные хлопья в лобовое стекло. Она ехала, чтобы не думать, не вспоминать. Темную равнину лишь иногда подсвечивали окна домов, стоящих особняком от соседей. У одного, с колоннами у входа и большим садом, очерченным соснами, резвились собаки. Крупные, лохматые, они носились друг за другом в сиреневом свете фонарей. Одна все время тянула другую за хвост, не позволяя увильнуть от дружеской потасовки. При взгляде на них Теодору пронзила крупная дрожь. Та, что тянула за хвост другую, слишком сильно походила на волка. Теодора задержала взгляд на собаках чуть дольше, чем следовало, и потому не заметила, как с подъездной дорожки соседнего дома выворачивает автомобиль. От резкого торможения ее швырнуло на руль, послышался глухой, несильный удар.

Выругавшись про себя, Теодора зажмурилась, а когда распахнула глаза, сквозь мелькающие дворники и снег увидела высокую женщину в меховом манто до самых пят. Она гневно махала рукой, и Теодора, съежившись, выбралась из автомобиля.

– Вы совсем ополоумели?! – воскликнула дама, накидывая на голову платок и сверкая глазами в сторону Теодоры. – Пустая дорога, а вы умудрились устроить аварию, и где? У моего дома! Вы вконец совесть потеряли, милочка!

Несмотря на внушительный возраст, незнакомка выглядела крепкой, а такой осанке могли бы позавидовать многие молодые девушки. Ясные голубые глаза гневно сверкали на лице, неоднократно тронутом хирургическим скальпелем, но возраст упрямо выдавала шея, слегка обвисшая и морщинистая, которую прятали в платок, как уродца, которого не должны были видеть посторонние для собственного же блага, да еще руки, такие же сухие и пожившие добрые шесть, а то и семь десятков наверняка интересных, не лишенных удовольствий лет.

– Ради бога, простите! Снег пошел сильнее и… – Теодора поняла, что любые оправдания будут выглядеть нелепо. – Мне очень жаль. Я признаю свою вину и готова оплатить ремонт. Давайте взглянем на вашу машину?

Ровный тон только сильнее вывел пострадавшую из себя. Женщина взглянула так, что не будь у Теодоры за плечами многолетней практики и сотни проблемных пациентов, она, возможно, стушевалась бы.

– Нет, – отрезала дама с впалыми щеками и острым носом, наделенная, однако, какой-то хрупкой привлекательностью. – Мы будем ждать полицию. Они и взглянут.

– Возможно, в этом нет необходимости. Если повреждений нет, мы зря простоим на холоде.

– Как же нет! Если ты думаешь, что напала на наивную…

– Что тут происходит, мама?

Внезапно раздавшийся со стороны дома голос заставил обеих женщин синхронно обернуться и почти одинаково прищуриться. К ним приближался высокий человек в наброшенном на плечи пальто. Из-за снега и набежавшей на глаза влаги Теодора смогла рассмотреть его лицо, только когда он приблизился к автомобилю.

– Теодора? – В замешательстве Роман уставился на нее, на мгновение потеряв мысль. – Что случилось? Мама?.. Откуда ты здесь? – снова спросил он, оборачиваясь к коллеге.

– Так ты знаешь эту девицу? – воскликнула дама так, будто это нанесло ей личное оскорбление.

– Теодора моя напарница, мы вместе работаем уже много лет.

– Ах, ясно! Твоя напарница влетела в меня на пустой дороге. Хорошо, что я вовремя ее заметила!

– Я приношу искренние извинения, – сказала ошеломленная и дрожащая от холода и напряжения Теодора. – Давайте посмотрим, есть ли повреждения и…

– Эта пигалица намеренно не желает вызывать полицию, как тебе это нравится? – снова вскинулась женщина, но продолжить свою возмущенную тираду не успела – так и осталась стоять с набранным в грудь воздухом и приоткрытым ртом.

– Что ты себе позволяешь, мама? Она извинилась, одного раза было более чем достаточно, зная твою манеру вождения, а я услышал уже два. Теодора права, если повреждений нет, незачем тратить время. – Сделав паузу, Роман махнул головой, отгоняя какую-то мысль. – Даже если они там есть, езжай домой. Пусть твой механик пришлет мне чек.

– Как же твоя страсть к правосудию? – хмыкнула мать. – Я не стану уступать какой-то лихачке, не отличающей газ от тормоза!

– Довольно, – ледяным тоном осадил ее Роман. Он не повышал голоса, но если бы крикнул, это звучало бы менее угрожающе, чем то, что вырвалось из его горла теперь. – Тебе пора, мама.

– Выгоняешь меня? – ощетинилась она, кутаясь в манто.

– Если тебе угодно так думать, то да, выгоняю.

Теодора подумала, что не будь ее здесь, на лице этой женщины не отразилось бы такого яростного возмущения. Но того, что ее, эталон элегантности и холодного правосудия, так резко осадили в присутствии обидчицы, она стерпеть не могла. Негодование и неприкрытое презрение глянули на Теодору синими глазами уязвленной в своем былом величии женщины. Величии, которое, по всей вероятности, не ставил под сомнение ни один представитель мужского пола, кроме ее собственного сына. Если до сих пор Теодора не была уверена в том, как выглядит уничтожающий вдребезги взгляд, то теперь смогла ощутить его на себе в полной мере. Мать Романа больше не проронила ни слова. Вздернув подбородок, она отвернулась, села в машину и резко вдавила педаль газа, но Теодора успела заметить целый, не подпорченный ни единой царапиной перламутровый бампер.

– Ты что здесь делаешь?

Теодора вскинула голову, глядя на то, как намокли, потемнели и прилипли ко лбу его волосы.

– Ты поверишь, если скажу, что оказалась здесь совершенно случайно?

– Случайно заехала в глушь, чтобы подбить машину моей драгоценной мамочки? Ты лучшая из известных мне людей, Теодора Холл.

Он слабо улыбнулся, и ее оцепенение начало спадать.

– Ты совсем продрогла. Входи.

– О нет, я лучше поеду!

– Чушь, тебе нужно обсохнуть. Идем.

Не дождавшись ее ответа, Роман двинулся в сторону дома крупным шагом. Она не хотела следовать за его широкой спиной в коттедж, подсвеченный низкими фонарями, свет которых в снежном мареве казался жидким янтарем. Успокаивающим и желанно теплым. Не хотела оставаться с ним сейчас. Но, блокируя дверь своей машины и делая несколько шагов по подъездной дорожке, подумала, что, возможно, это именно то, что ей необходимо.

Внутри дом оказался очень уютным. Теодора с удовольствием вдохнула теплый воздух, пахнущий морилкой для дерева и согретыми огнем дровами. Замерзший нос грозил вот-вот потечь. Роман скинул пальто и отвел от лица прилипшие волосы. У себя в гостиной он выглядел еще выше. Проводив девушку в просторную комнату с камином и роялем у окна, он принес мягкую шерстяную кофту, в которую Теодора тут же закуталась, удержав себя от того, чтобы вдохнуть ее запах – хозяина и этого дома. Она отчетливо почувствовала его впервые, хотя много раз засиживалась с Романом в кабинете или архиве, склонившись над бесчисленными записями и графиками. Перец, ветивер, кожа, табак и какая-то едва уловимая сладость.

– Грейся. Я сварю грог. Кажется, тебе он даже нужнее, чем мне.

Хмыкнув и не задерживаясь, чтобы не услышать очередной упрямый отказ, Роман скрылся в кухне. Он успел заметить, что глаза у Теодоры слишком красные даже для такой погоды.

Он методично помешивал напиток и разливал его по чашкам, оставаясь внешне невозмутимым. Почему она здесь? Почему сегодня? Роман не мог понять, хочется ли ему ее присутствия. Разумеется, выставить девушку он не мог. Она плакала, это очевидно. Всегда собранная, аккуратная и внешне готовая к бою, Теодора была не похожа сама на себя. Роман надеялся, что сегодня она откроется ему с новой стороны, той, которую тщательно скрывала. Наконец он, возможно, увидит то, что настойчиво скрывала от него безлунная ночь. Это сравнение заставило его нервно усмехнуться.

Вернувшись в комнату с двумя полными чашками, Роман нашел Теодору сидящей на полу у камина, листающей потертую книгу древних мифов. Он замер на пороге, внимательно глядя на нее, неожиданно хрупкую и ранимую, и отметил, что ей, на удивление, его кофта идет куда больше. Роман наблюдал, пока Теодора не подняла голову и не заметила его, растерянно улыбнувшись.

– Лучше? – Он пододвинул невысокий столик и тоже опустился на ковер.

– Намного. Спасибо… За все это, – сказала она, поднимая чашку.

– Ерунда. – Роман отпил и взглянул на нее поверх прозрачного края, бросающего бордовые отблески на лицо. – Расскажешь, что с тобой стряслось?

– В общем-то ничего особенного. – Такое начало его разочаровало, но он промолчал. – У меня была сложная пациентка. И я вышла из себя. Села в машину и ехала, пока случайно не оказалась здесь и…

– И не врезалась в мою мать.

– Извини меня.

– Надеюсь, не за причиненный матери моральный ущерб?

– За то, что сказала в нашу последнюю встречу.

– Ты не должна извиняться за свои убеждения.

– Даже если я не уверена в них?

– А ты не уверена?

– Я не…

– Послушай, Теодора. Человек может выучить основы психологии, истории или метафизики, но свою философию он должен выбрать сам.

Она посмотрела на него так, будто Роман сказал какую-то непристойность. Теодора всегда смотрела на него так, когда он говорил вслух о том, что она боялась принимать на веру.

– Ты не должна соглашаться со всем, что я говорю.

– В большинстве случаев это далеко не так.

– Ты никогда не сможешь выбраться за рамки своего круга. Так и просидишь на месте всю жизнь.

– Прости?

Его слова ошеломили ее. Ей даже показалось, что она ослышалась. В голосе Романа не было ни злобы, ни надменности, присутствовал даже какой-то намек на веселую иронию. Поставив стакан, он уперся ладонью в пол позади себя и смотрел на нее, вскинув подбородок.

– Ты слышала. Ты блестящий специалист, но дальше не пойдешь.

– Почему ты так говоришь?

– Ты ведь не запрещаешь мне это говорить.

– Ты ничего не можешь знать обо мне, – с горечью произнесла Теодора. Роман выглядел жестоким.

– Конечно. Как я могу знать, если ты о себе не заявляешь?

Она не ответила, молча смотрела на него с укором и зарождающейся обидой. Не ответила, потому что он был прав.

– Вот прямо сейчас, давай, встань и скажи, что я не прав. Скажи, кто ты. Скажи, какая ты умная. Скажи, что ты лучшая в своем деле! Скажи, что заслуживаешь лучшего. Прямо сейчас встань и скажи, чтобы я заткнулся, потому что не должен даже допускать мысли о том, что сказал.

Теодора не пошевелилась.

– Скажи! – резче воскликнул Роман, и тогда она вскочила.

Твердо стоя над ним, она расправила плечи и почувствовала, как в груди становится горячо от гнева и вновь подступающих слез. Он замер, и в его глазах, вопреки ожиданиям, она разглядела не жестокость, но восторженное предвкушение. Это была начальная степень восхищения, которую Роман почти никогда не испытывал, а если и чувствовал, то только по отношению к самому себе.

Кофта спала с ее плеч и теперь бесформенной синей тряпкой валялась на полу. Столкнувшись с другой машиной, она выскочила на улицу без пальто, в одной блузке. И все же Теодора стояла над внезапным противником так, словно на ней была броня. Вот только защита ее была тихой, молчаливой, совсем как тонкий жемчужный атлас, и пока еще хрупкой, но несомненно обладала огромным потенциалом, которого она по-прежнему боялась. Она отвернулась и подошла к окну, долго всматриваясь в заботливо укрытый снегом сад, пока ее собственные плечи не укрыло теплом. Это Роман накинул на них кофту, а сам тут же отошел и опустился на табурет перед роялем.

– Ты блестяще выбрала профессию, знаешь? Что бы ни творилось в душе, ты будешь молчать. Не этого ли требуют от хорошего психотерапевта? Молчать и слушать.

В голове у Теодоры пронеслось, что того же требуют и от хорошей дочери. Сердце только сильнее сжалось.

– Не принимай близко мои слова. Вообще выбрось их из головы, я лишь хотел спровоцировать тебя.

– Зачем? – глухо спросила она, все так же глядя на свое отражение в окне.

– Чтобы увидеть… Не важно. Извини меня.

Роман опустил пальцы на клавиши, и те издали тонкий протяжный звук. Всего две ноты. Теодора обернулась на звук.

– Не стоит извиняться за свои убеждения.

– О нет, это вовсе не они. – Роман усмехнулся тому, как она подловила его. Сплетя в замок пальцы, он уперся локтями о крышку рояля и подпер подбородок.

Теодора вздохнула и вдруг вспомнила вопрос, заданный Сюзанной Даль сегодня утром, но так и повисший в воздухе перевернутым вопросительным знаком.

– Как понять, что ты не на своем месте?

– Очень просто, – ответил Роман, задумавшись на секунду. – Перестать притворяться.

– Что ты имеешь в виду? – Его слова пробудили в ней интерес.

– Вот заходишь ты в комнату, расстроенная какая-то. Разочаровал молодой человек, обидел начальник, да просто нет вдохновения, ничего не выходит, – начал Роман, глядя поверх плеча Теодоры. – У тебя свои заморочки. И тебе сейчас плохо, но это пройдет. Просто помолчать, понять, отпустить. И вот ты с этой своей «трагедией» заходишь в комнату, где уже есть люди. А им твоя трагедия не нравится. Они ее видеть не хотят. Им лучше приторная нарисованная улыбочка, чем эта твоя дурацкая трагедия. И они начинают беситься, докапываться, что с тобой не так, черт возьми? Почему нельзя просто быть радостной, как с красивой картинки? Чтобы всем вокруг было красиво! И теперь уже входишь на цыпочках, тихонько открываешь дверь в комнату и ждешь понимающего взгляда. Не «ну в чем дело? Не узнаю тебя! С тобой же вообще невозможно иногда!», а «это нормально – чувствовать себя разбитой/подавленной/преданной/истощенной/грустной. Давай просто помолчим, если хочешь. Я приму тебя любой». Ждешь… чуда?

– Почему мне кажется, что ты отлично знаешь, о чем говоришь?

Роман наконец посмотрел на нее, открыто, позволив себе не скрывать того, что он чувствует. И этот взгляд, пущенный через комнату, пронзил ее серебряным наконечником стрелы. Они почувствовали это одновременно, и оба отвели глаза.

– Не нужно становиться моим психотерапевтом, – произнес он чуть тише.

– Кто-то же должен.

– Тогда уж я побуду твоим. У меня лучше выходит.

– Думаешь, это так легко? – чуть надменно спросила Теодора, скрестив руки на груди. Она улыбнулась про себя, почувствовав, как в беседу возвращается привычный непринужденный тон.

– Проще простого! Сидишь себе в кресле, водишь ручкой по бумаге. Главное – изредка поднимать голову, делать вот такой взгляд, – он нахмурил брови и как будто бы даже слегка скосил глаза, вызвав у Теодоры улыбку, – и говорить: «Может быть, это из-за того, что… мне кажется, что… у меня такое чувство, что на вас кофта, подаренная моей матерью, и она бы рехнулась, узнай, что ее теперь носит та самая девица, которая чуть не помяла ее драгоценный кабриолет у ее же дома».

– Нет, – засмеялась Теодора. – Ты это нарочно подстроил?

– Никакие случайности не случайны. – Роман улыбнулся ей в ответ, отчего она ненадолго замерла, подумав, что, должно быть, похожа на лань, увидевшую перед собой вспыхнувшие фары. Ей вдруг захотелось послушать, как он играет. Увидеть, как он это делает. Но она ничего не сказала.

«Не сейчас, – подумала Теодора, имея в виду вовсе не рояль, – не сегодня». Она снова взглянула в окно. Ей показалось, будто в саду кто-то двигался.

– Что? – спросил Роман, проследив за ее взглядом.

– Просто показалось, – ответила Теодора, вглядываясь во тьму за периметром фонарей.

– Что это ты читала, пока меня не было?

Роман переместился к камину и притянул к себе брошенную книгу.

– Она была в кресле.

– Наверное, мать оставила, – тихо проговорил он.

– Это мифы. В детстве я тайком брала такие книги у соседских детей. У нас в доме была лишь одна книга.

– Так-так, вот и первое признание во грехе, фрекен Холл, – протянул Роман, улыбнувшись. – Воровство, значит! Так и запишем.

Он пытался пошутить, но на этот раз Теодора не улыбнулась, напротив, поджала губы, как-то едва заметно съежилась, касаясь ладонью шеи.

– Вот, послушай. – Роман сделал вид, что ничего не заметил, и стал зачитывать первый попавшийся фрагмент:

Я гуляю с совой и многих заставляю кричать не тише, чем оная птица. Порою пугаю я многих простаков, отчего иные именуют меня Черным Псом из Ньюгейта. На гуляньях юношей и дев бываю я часто, и посреди их веселья являюсь в каком-либо ужасном обличьи и пугаю их, а затем уношу их угощенье и съедаю его со своими друзьями эльфами. Вот еще что я делаю: ухаю филином на окнах у больных, отчего те, кто это слышит, столь пугаются, что больной уж не выживает. Много еще есть у меня в запасе способов пугать простаков; но человека знающего я не могу вогнать в страх, ибо он знает, что нет у меня власти вредить. [2] Грим – существо, чаще всего являющееся в облике гоблина или большого черного пса на кладбищах или… или у домов, воем своим, подобно крику банши, предвещающее смерть.

– Да, был у меня как-то пациент, который до ужаса боялся мифических… Что с тобой? – Теодоре показалось, что Роман побледнел. Он продолжал читать, но уже про себя. – Роман?

Он вскинул голову и теперь выглядел как обычно. Однако что-то в его лице безвозвратно изменилось.

– Зачитался, – небрежно проговорил он. – Налить тебе еще?

– Спасибо, но я лучше поеду.

– Брось! Оставайся. Я постелю тебе в гостевой спальне.

Это прозвучало как нечто среднее между приказом и отчаянной мольбой. Роман смутился, дав Теодоре понять, что не собирался вкладывать в последнее предложение такую интонацию.

– Это неудобно.

– Тебе?

– Неудобно для тебя. И странно для меня.

– Тогда я бы не предложил. – Он пожал плечами, вернув на место свою маску небрежности и безразличия.

– Спасибо. Но мне пора ехать.

Она не стала ничего объяснять, просто поднялась и, стянув с плеч кофту, протянула ему.

– Оставь. Тебя будет греть она, а меня – мысли, что маме бы это чертовски не понравилось.

Теодора кивнула, сунула руки обратно в большие рукава и направилась к выходу. Она осознала, что с момента своего появления здесь совсем не слышала преследовавшего ее крика – из подсознания, из прошлого, из кошмара, что когда-то был явью. Как будто стены этого дома поглощали его.

Он не проводил ее до машины – остался стоять на пороге. Фонарь над крыльцом золотил его волосы, заострял красивые черты серьезного лица. Теодора же не стала медлить, завела автомобиль и поехала, бросив единственный короткий взгляд в зеркало заднего вида. Он все еще был там и смотрел ей вслед. В городе, стоя на перекрестке, она посмотрела по сторонам и вдруг, не отдавая себе отчета, прижала к лицу просторный рукав свитера, ставший сиреневым под красным лучом слепящего светофора. Теодора глубоко вдохнула запах и, когда загорелся зеленый, увидела, как расплываются вокруг огни проносящихся мимо автомобилей.