Те, кто питаются тенью

Лана Блейк

Те, кто питаются тенью

Идея этой истории родилась благодаря моему мужу – человеку, который воспринимает мир острее и ярче, чем большинство. Его сверхчувствительность делает каждую эмоцию, звук, цвет и запах насыщенными, почти осязаемыми. Я всегда восхищалась этим: он замечает оттенки, которые ускользают от меня, различает запахи, которых я не чувствую, и слышит звуки, проходящие мимо моего восприятия. Только он может разобрать состав блюда по его запаху. Только он, когда обнимает меня, может шептать: «Ты так вкусно пахнешь, я бы тебя съел». Именно он однажды сказал мне, что я пахну солнышком.

Но эта чувствительность – не только дар, но и испытание. Он не переносит шум и толпу. Любая одежда для него – дискомфорт: давит, натирает, мешает. Иногда я вижу, как его трясёт – не от холода, а от необходимости сдерживать себя, чтобы не причинить мне боль, когда он в очередной раз тянется, чтобы укусить меня.

Однажды я задумалась: а что, если восприятие мира было бы не просто ярче, а фундаментально иным? Что, если вкус, запах, сама сущность жизни воспринимались бы не так, как у нас? Что, если голод был бы не просто физической потребностью, а чем-то большим – кодексом, смыслом, философией? Так родилась эта история – мрачная, красивая, полная моральных дилемм, в которой границы между человеком и хищником размыты. Она не о чудовищах, а о тех, кто вынужден жить, следуя своей природе, даже если эта природа противоречит всему, что принято считать нормой.

Эта книга – о выживании. О любви. О границах, которые стираются, когда твоя суть требует совершенно иного.

Целью жизни было мясо. Сама жизнь была мясом. Жизнь питалась жизнью. Все живущее делилось на тех, кто ел, и тех, кого ели. Значит, закон гласил: есть или быть съеденным. (Джек Лондон "Белый Клык")

Глава 1. Техасский закат

Я ещё раз обвёл взглядом полупустую комнату, вглядываясь в каждую деталь, словно хотел запомнить её навсегда. Всё ли собрал? Да. Мои вещи уже аккуратно упакованы. Мебель осталась на местах. Мы её никогда не перевозили с собой – слишком большая роскошь для тех, кто живёт, не задерживаясь. На новом месте нас уже ждёт квартира, укомплектованная всем необходимым. Просто очередное временное пристанище. Через несколько месяцев – новый город, новая жизнь.

Где-то в глубине квартиры раздавались мягкие шаги матери. Она, как и я, прощалась с этим местом – тихо, без слов. Я знал, что она проверяет каждый угол, чтобы ни один предмет не напоминал о нас, когда мы уйдём. Мы не оставляем следов. Мы – тени.

Через пару минут она вошла в мою комнату. В её взгляде не было тревоги, только привычная нежность. Она знала, как я ненавижу переезды. Знала, что мечтаю остановиться. Что мечтаю о доме, в котором можно остаться навсегда.

– Ты всё собрал, сынок? – Голос звучал ровно, но я слышал в нём осторожность.

– Да, – кивнул я. – Я только в лес схожу. Ненадолго.

Я хотел, чтобы мой голос звучал уверенно, по крайней мере я пытался. Надеюсь, она не увидела на моём лице ничего лишнего.

Она кивнула, её губы дрогнули в лёгкой улыбке.

– Мы уедем через час. У тебя есть время.

Она закрыла за собой дверь, и в комнате стало слишком тихо. Какое счастье, что мы понимаем друг друга. Хотя иногда мне хотелось бы, чтобы она знала, как сильно я устал бежать.

Я ещё раз осмотрел комнату. Зелёные стены, кровать, стол, шкаф, бордовые занавески – всё оставалось на своих местах, но уже казалось чужим. Маленький дом, который недавно был моим убежищем, теперь стал просто очередной остановкой на бесконечном пути. Уют растворился, оставив лишь лёгкий привкус грусти.

Я подошёл к окну, открыл его, впуская в комнату прохладный октябрьский воздух, и глубоко вдохнул. Дольше оставаться здесь было невыносимо. Я вышел из дома.

Внизу, за краем двора, в лучах заходящего солнца мерцало озеро – моё любимое место. Здесь моя истерзанная душа хоть на мгновение находила покой. По вечерам я спускался к воде, слушал плеск волн, шорох ветра в прибрежных деревьях, растворялся в тишине. Здесь можно было отключиться от мыслей.

Сегодня озеро встречало меня в последний раз. Я старался запомнить всё: зеркальную гладь воды, серебристые полосы света на её поверхности, тяжёлый запах сырой земли. Потом, когда всё это останется лишь воспоминанием, я попытаюсь вернуть его на бумаге. Я достал блокнот, быстро сделал набросок. Линии и штрихи – только тень той красоты, что окружала меня сейчас.

Я направился к небольшому лесу за озером, совершая свой привычный ритуал. Маленький оленёнок остановился в нескольких шагах, посмотрел на меня и нерешительно подошёл ближе. Его мать стояла в стороне, наблюдая. Наверное, как и любая мать, она считала, что я – не лучшая компания для её ребёнка. И в чём-то была права.

Мы виделись почти каждый вечер. Он привык ко мне, доверял. А она – нет. Она только наблюдала издалека, не приближаясь. И всё же прощаться мне предстояло именно с ним. Не с людьми, которые окружали меня всё это время, а с этим существом, ставшим мне родным.

Я провёл рукой по его тёплой шерсти, а он, словно чувствуя скорую разлуку, ткнулся носом в мою ладонь. Мы постояли так несколько минут. В его тёмных глазах блеснули слёзы.

– Не расстраивайся, дружище. Это ещё не конец света. Всё у тебя будет хорошо, – сказал я, стараясь не выдать собственную дрожь в голосе.

Я не любил долгих прощаний. Они разрывали душу. Поэтому развернулся и пошёл к машине, даже не оглянувшись. Я буду скучать. По утреннему свету, проникающему в комнату сквозь бордовые занавески. По лёгкому ветерку, приносящему свежесть. По покою, пропитавшему это место.

Но уже сейчас мысли о будущем вытесняли воспоминания о прошлом.

Льяно был хорошим местом – тихим, почти незаметным на карте. Но для нас он стал всего лишь ещё одной точкой на бесконечном маршруте. Очередной остановкой перед следующим городом.

На этот раз – Сиэтл.

Огромный, шумный мегаполис, казавшийся мне полной противоположностью всему, что я любил. Я уже представлял холодный дождь, серое небо и нескончаемый поток людей. Эта перспектива пугала. Но мама считала, что сейчас нам нужно именно туда.

Она всегда выбирала места, где мы могли бы остаться невидимыми. Логично затеряться в мегаполисе. Но с нашими особенностями это было, мягко говоря, непросто.

С улицы донеслось глухое хлопанье – мама закрыла багажник. Значит, пора ехать.

Все наши вещи умещались в несколько чемоданов и коробок – вот и весь наш мир. Я сел на переднее сиденье рядом с ней. Она выглядела уставшей. Подготовка к переезду отнимала слишком много сил и нервов.

А впереди нас ждал долгий путь – тридцать пять часов за рулём. Мы будем сменять друг друга, чтобы не останавливаться на ночлег.

В дороге мы всегда чувствовали себя увереннее, чем на месте.

– Когда будем проезжать мимо дома Стивенсонов, останови. Мне надо отдать книги Марии, – сказал я.

Мама кивнула, и спустя десять минут машина притормозила у большого белого дома с красной дубовой дверью.

Я вышел, натянув на лицо дежурную улыбку, и постучал. Через несколько секунд дверь открылась, и передо мной появилась Мария. Она улыбалась мне – тепло, искренне, как будто в жизни вообще не бывает ничего плохого.

– Возвращаю книги, как и обещал, – сказал я, протягивая стопку.

Она взяла их автоматически, но тут же нахмурилась.

– Так вы всё-таки уезжаете? – её голос дрогнул. – Я думала, что твоей сестре нравилось работать у моего папы.

– Нравилось, но ей предложили другую работу, – ответил я, не вдаваясь в подробности.

Мария кивнула, стараясь не встречаться со мной взглядом.

– Ну, пиши мне. В конце концов, и на расстоянии можно поддерживать связь.

В её голосе звучала надежда, и мне искренне не хотелось её разочаровывать.

– Конечно. Мы будем на связи, как ещё? – соврал я.

Она не заметила лжи. Или просто не захотела замечать.

Я протянул ей рисунок – её портрет. Нарисовал его со скуки на уроке, наблюдая за ней.

– Спасибо огромное, – её глаза вспыхнули радостью, и она обняла меня.

Я не ответил на объятие. Просто развернулся и пошёл обратно к машине.

Мама смотрела перед собой, давая мне пространство.

А внутри меня билось только одно: на расстоянии отношения не удержать. Тем более, что через пару суток у меня будет новое имя, новая одежда, новая прическа. Конечно, я не изменюсь до неузнаваемости, но люди редко замечают детали. Для них я стану тем, кем они захотят меня видеть.

И тем, кем я сам решу быть.

– Готов? – спросила мама, не отрывая взгляда от дороги.

– Как всегда.

Она кивнула и нажала на газ. Красная дубовая дверь осталась позади.

Мама включила радио. Меланхоличная песня Radiohead идеально ложилась на моё настроение.

Когда мы проезжали мимо озера, я бросил на него последний взгляд. Оно мерцало в лучах заката, будто прощалось со мной. А у кромки леса, в тени деревьев, стоял Бемби. Он смотрел прямо на нашу уезжающую машину. Я резко отвёл глаза, перевёл взгляд на сжатые кулаки. Глубоко вдохнул, выдохнул, медленно расслабляя пальцы.

Дорога тянулась вперёд, унося нас всё дальше от знакомого и привычного. За окном мелькали пустые поля, редкие деревья, а потом вдалеке появились огоньки придорожных кафе и заправок. Мы молчали, слушая музыку. Мама сосредоточенно вела машину, а я думал о том, что ждёт нас впереди.

За всю свою жизнь я не жил в городе с населением больше двадцати тысяч человек. И теперь не мог даже представить, какой кошмар ждёт меня там, в каменных джунглях. Вряд ли в этом огромном городе у меня будет возможность выбраться на природу. Только асфальт, стекло и тысячи машин.

Я не понимал, почему этот переезд казался таким тяжёлым, почти невыносимым. Мы делали это год за годом, и я давно привык собирать вещи, оставлять жильё, прощаться с местами, к которым не успевал привязаться. Но сейчас меня трясло – как человека, который переборщил с кофеином.

Мама молча вела машину, сосредоточенно глядя на дорогу. Казалось, сегодня ей не до разговоров. Она всегда выбирала для нас тихие, уединённые места – там, где мало людей, но много воздуха, простора и тишины. Умела создать уют даже в самых скромных домах. Эти постоянные переезды не были её прихотью. Это была необходимость, суть которой я понял не сразу.

Я пытался помогать, но мои возможности всегда были ограничены возрастом. Хотя теперь, по крайней мере, я мог водить машину. Это стало для меня настоящим, ни с чем не сравнимым удовольствием. Я любил скорость. Любил ощущение контроля – над дорогой, над машиной.

Хотелось верить, что когда-нибудь я смогу контролировать и свою жизнь.

Мы ехали уже несколько часов. Ночь сгущалась, и звёзды за окнами становились ярче. Где-то вдали замерцали огоньки небольшого городка, но мы проехали мимо, не сбавляя скорость. Мама хранила молчание – значит, так надо. Она расскажет, почему выбрала этот город, но только когда посчитает нужным.

"Всего на год", – повторял я себе, глядя на темнеющие силуэты деревьев за окном. Возможно, даже меньше.

– Мама, что ты чувствуешь? – спросил я наконец.

Она не сразу ответила, словно не услышала меня. Но спустя несколько секунд, не отрывая взгляда от дороги, сказала:

– Я чувствую, что нам нужно туда поехать. Не только из-за меня или моего хобби… Там есть что-то ещё. Что-то важное.

Я ждал продолжения, но она замолчала.

Да, её интуиция редко подводила. Она всегда знала, когда пора собирать вещи и исчезать, кого стоит избегать, а с кем лучше поддерживать контакт. Кто-то назвал бы это даром, но я видел в этом просто внимание к деталям и способность анализировать. Эта способность есть у всех, просто большинство её не развивает – общество с детства приучает нас игнорировать интуицию, загоняя в рамки конформизма.

– А если что-то пойдёт не так? – спросил я. – Это же мегаполис, риски огромные.

Мама нахмурилась. Казалось, она не хочет продолжать разговор, но потом тихо сказала:

– Джимми, обещай мне, что, если случится что-то плохое, ты спасёшь себя. Ты не будешь рисковать ради меня.

Меня передёрнуло.

– Как ты можешь так говорить? Ради кого мне ещё рисковать?

Я снова сжал кулаки, потом глубоко вдохнул, выдохнул и расслабил пальцы. Открыл глаза и посмотрел на неё.

Мама покачала головой, словно знала что-то, чего не знал я.

– Скоро ты поймёшь, – сказала она отстранёно, будто думала вслух. – Поймёшь, что есть вещи важнее меня.

Её слова повисли в воздухе.

Я хотел возразить, но сдержался. Спорить с ней было бесполезно – иногда она становилась непробиваемой. Впрочем, я унаследовал это качество от неё. Иногда мне тоже хотелось спорить до посинения.

Мама вдруг изменила тему:

– Нас преследует полиция. Веди себя естественно.

Я вздрогнул. "Веди себя естественно." Это как вообще?

Через несколько минут позади нас раздался сигнал полицейской машины. Мама спокойно съехала к обочине.

Полицейский подошёл, осветив салон фонариком. Мама опустила стекло и улыбнулась. Она умела сбивать мужчин с толку – и знала это. Полицейский не стал исключением. Я выдохнул. От него не веяло угрозой, похоже, обычная проверка.

– Куда направляетесь? – спросил он, возвращая себе серьёзный вид.

– В Вашингтон, сэр, – ответила мама. – Моему брату скоро поступать в колледж.

Полицейский просмотрел документы и кивнул.

– Всё в порядке, мэм. Только будьте осторожны. В тех краях орудует маньяк. Пока не можем его поймать.

– Не волнуйтесь, офицер, – улыбнулась мама, заводя мотор. – Я могу за себя постоять.

Полицейский замешкался, но ничего не сказал и вернулся к машине.

Как только он отъехал, мама произнесла:

– Надо будет сменить машину.

Я снова посмотрел на небо. Звёзды сияли так ярко, что казались совсем близкими. В большом городе их почти не видно. Но теперь мне казалось, что небо изменится для меня навсегда.

Всю ночь мы мчались без остановки. К полуночи я сменил маму за рулём. Нам придётся заехать в ближайший крупный город и оставить этот пикап. Маловероятно, что полиция станет проверять его, а если и станет – на нём ничего нет. Но излишняя осторожность ещё никому не вредила.

В нашей ситуации даже мельчайшая ошибка может стоить слишком дорого. У нас нет права на промах. Никогда не было.

Мать уснула, укрывшись старым пледом. Я посмотрел на неё – такая же молодая и безумно красивая. Идеальная кожа, длинные ресницы, пухлые губы. Этого у неё никто не отнимет.

Я включил любимый альбом Muse и утонул в музыке, чтобы хоть ненадолго отвлечься от мысленной жвачки. С кочевой жизнью я давно смирился. Но смирение и принятие – это две совершенно разные вещи.

Однажды я понял, почему мы живём именно так. Долгие месяцы отрицания сменились борьбой с новой реальностью, пока я, наконец, не смирился с неизбежным. Теперь, проезжая мимо тихих домов, где люди мирно спят в своих постелях, я кусал губы до крови и так сильно сжимал руль, что боялся его вырвать. Большинству из них повезло провести свою жизнь в одном месте. У них есть дом.

У них есть возможность обживать пространство, накапливать любимые вещи, привязываться к людям, дружить, любить, жениться, растить детей. Они могут строить планы. Мы же обречены жить на бегу. Кочевники.

Всё, что у меня есть – и, возможно, всегда будет, – это мать и дорога. Постоянно меняющиеся стены, лица, которых хватает лишь на краткие эпизоды. Ни корней. Ни стабильности. Ни дома. Только ветер, шоссе и отсутствие покоя. Больше похоже на чистилище для таких, как мы.

Я знаю, что бессмысленно снова и снова прокручивать эти мысли. Жизнь несправедлива. Она не оставляет ни выбора, ни альтернатив.

Если бы не мать, я давно бы оборвал эту бесконечную гонку. Но я не могу так поступить с ней. Она – мой единственный якорь. Моя единственная привязанность. Я осознаю, что являюсь её утешением. Её смыслом. Ради меня она продолжает бороться. Она нашла свою цель – и этой целью стал я.

Я нужен ей. Пусть всё остаётся так. Пока.

Мы продолжали ехать, и ночь всё плотнее окутывала дорогу. Я смотрел в окно, наблюдая, как звёзды исчезают за тонкой завесой облаков. Странный момент – время между завершением прошлого и началом нового. Тишину нарушало только тихое урчание мотора.

– Ты устал? – спросила мама, мельком взглянув на меня.

Я покачал головой.

На самом деле усталость осела внутри, но не физическая. Я никогда не говорил ей об этом – не хотел, чтобы она волновалась. У нас и без моих душевных метаний, больше подходящих для барышень из готических романов, хватало проблем. Она слишком много для меня сделала, чтобы я позволил себе показывать слабость.

Вдалеке показался съезд с шоссе. Я свернул на небольшую площадку для отдыха. Ни людей, ни машин – только ночной ветер, шуршащий в кронах деревьев, и приглушённый свет фонаря у края дороги.

– Нужно немного размяться, – сказал я, выключая двигатель.

Мы вышли из машины. Воздух был свежим, прохладным. Лёгкий туман стелился над землёй. Мама отошла к столу для пикника, вытянула руки, потянулась. Я направился дальше – к небольшому холму, возвышающемуся над площадкой.

На вершине открылся вид: длинная извилистая лента шоссе уходила в темноту, редкие фары машин прочерчивали её светом. Я смотрел на дорогу и вдруг осознал: она – не враг.

Почему это пришло ко мне только сейчас? Может, я просто был слишком упрям, чтобы признать очевидное. Дорога и вечное скитание – не наказание. Это то, что нам пришлось выбрать. Или то, что выбрало нас.

Я всегда винил жизнь за несправедливость, пытался бороться. Но теперь понял: нести груз прошлого бессмысленно. Мы не можем изменить то, от чего бежим. Но мы можем выбрать, как к этому относиться.

Я достал из кармана маленький камень. Подобрал его на берегу озера в Канаде, когда мне было одиннадцать. Именно тогда я понял, какая жизнь ждёт меня впереди. Этот камень был моим талисманом, напоминанием о коротких моментах покоя. Я сжал его в ладони. А потом разжал пальцы.

Камень исчез в темноте. И вместе с ним ушла тяжесть. Страх перед будущим. Обида на жизнь.

Интересно, почему именно сейчас пришло это озарение? Может, такие вещи всегда случаются внезапно. Как осознание, что ты болен неизлечимой болезнью. Что человек, которого ты любил, выбрал кого-то другого. Что твой близкий больше не вернётся.

Я вернулся к машине спокойным.

Мама прищурилась, внимательно глядя на меня:

– Ты в порядке?

Я улыбнулся. Впервые за долгое время – искренне.

– Да. В порядке. Поехали, нам надо сменить машину.

Она ничего не сказала, но я заметил, как её напряжение немного спало. Мы сели в машину, и она завела мотор. Свет фар разрезал темноту, и мы двинулись дальше. Теперь дорога не казалась мне пугающей. Это была не просто необходимость. Это был наш путь.

Глава 2. Грех по наследству

Я не сразу понял, что отличаюсь от других. Это осознание пришло ко мне, когда мне было около пяти лет. Родители и воспитатели устроили праздник в парке для нашей группы – мой первый день в детском саду. Мне очень нравилось находиться там: столько детей, игр, новых впечатлений. Но было одно большое исключение.

Еды вокруг было много. Её запахи витали повсюду, словно невидимая паутина, заползала в нос, цеплялась за сознание. Дети вокруг меня просили у взрослых сладости, с аппетитом ели мороженое и снеки. Я тоже бегал, прыгал, гонялся за мячом – мне всегда нравилась физическая активность. Но стоило кому-то из воспитателей попытаться угостить меня чем-нибудь вкусным, как меня сразу начинало мутить. Я не мог даже смотреть на еду, а уж её запахи и вовсе вызывали у меня настоящий ужас, как если бы они жгли мне ноздри, превращая воздух в яд.

Воспитатели недоумевали. Они пытались меня уговорить, протягивали конфеты и фрукты с улыбкой, но ничего не помогало. Тогда я ещё не умел скрывать свои реакции: лицо непроизвольно кривилось, а отвращение становилось слишком заметным. Всё это привлекало внимание, заставляло окружающих смотреть на меня ещё пристальнее. Их взгляды – недоуменные, но какие-то почти обвиняющие – сводили меня с ума.

Тогда я впервые почувствовал, что что-то со мной не так. Я наблюдал за сверстниками, как они радостно поедают угощения, и пытался понять, почему у меня не возникает никакого желания сделать то же самое. Сначала я думал, что просто не голоден, но чем дольше длился праздник, тем больше меня начинало тревожить собственное поведение. Я испытывал голод, но не к той пище, которая была вокруг. Это было странно, но я не мог этого объяснить ни себе, ни кому-либо ещё.

Я помню, как один из детей уронил мороженое на землю и заплакал. Воспитатель тут же дал ему другое, а я просто смотрел на это и не мог понять, почему мне не хочется попробовать то же самое. Это чувство было странным, почти инстинктивным, как будто я был бы не в своём теле. Вдруг мой взгляд зацепился за человека, который проходил мимо нас по дорожке. Высокий мужчина с загорелой кожей, у которого на руке был небольшой порез. Крошечная капля крови стекала по его пальцу, и мне вдруг показалось, что я чувствую её запах.

Этот момент врезался мне в память. В тот день я не мог найти объяснения тому, что со мной происходило. Просто чувство, что я другой, не такой, как все вокруг. Тогда я ещё не знал, что это значит, но внутри зародилась тревога, которая больше никогда не оставиляла меня в покое.

Мама тоже была на празднике. Она держалась на расстоянии, непринуждённо разговаривая с другими родителями, но её взгляд то и дело возвращался ко мне. Тогда я не осознавал, что она не просто наблюдает – она тревожится. Теперь, оглядываясь назад, я понимаю: мама сомневалась, но у неё не было выбора. Ей нужно было работать, а детский сад казался лучшим решением.

Она заранее предупредила воспитателей: у меня редкое генетическое заболевание, строгая диета, никакой еды из садика. Они выслушали, кивнули, заверили, что всё будет в порядке. Но с каждым днём их отношение менялось. Дети ели вместе, а я – нет. Сначала меня жалели, как «бедного больного ребёнка». Потом начали смотреть с недоумением, а кто-то – с раздражением. Я чувствовал это даже в пять лет. Чувствовал, но не понимал, что именно во мне не так.

А потом случилось то, что должно было случиться. Одна из воспитательниц, пожилая женщина с вечно строгим лицом, будто сделавшая своей миссией накормить всех детей подряд, вдруг решила, что моя мать просто выдумала болезнь. Она позвала меня к себе, ласково улыбнулась, словно пытаясь приручить дикого зверька, и протянула булочку с вареньем. Я помню этот момент до мельчайших деталей.

Запах был слишком резким. Липкая сладость с кислинкой ввинтилась в нос, ударила в мозг, и меня сразу замутило. Но воспитательница смотрела так, будто ждала от меня чуда. Осторожно, с замиранием сердца, я откусил крошечный кусочек. Проглотил. Сначала ничего. А потом мир резко накренился. Желудок сжался в судороге, в горле запершило, и я, шатаясь, побежал прочь. Меня вырвало у качелей, прямо на гравийную дорожку.

Крики, суета, запах железа во рту. Воспитательница испуганно вскочила, что-то лепетала, а потом стремительно повела меня к маме, с которой ещё пять минут назад уверенно что-то обсуждала. Теперь же её лицо побледнело. Она растерянно смотрела то на меня, то на мою мать, и пыталась объяснить случившееся.

Мама молча выслушала, а потом ровным голосом сказала:

– Завтра он не придёт. У него будет болеть живот.

Она была права. Вечером меня скрутило так, что я лежал, свернувшись калачиком, и даже не мог плакать. Боль разливалась по животу вязкой, тянущейся волной. Мама сидела рядом, гладила меня по волосам, давала отвары, что-то тихо напевала. Тогда я окончательно понял: я другой. Никогда не смогу есть то, что едят все остальные.

После этого я стал учиться маскироваться. Научился подавлять рвотные позывы, если кто-то пытался меня угостить. Брал конфеты и прятал их в карман, чтобы потом незаметно выбросить или отдать. Почему-то взрослые всегда хотели меня накормить. Постепенно я понял, что запахи еды никуда не денутся. Они везде. В руках людей, в воздухе, даже в волосах. И мне оставалось только терпеть.

Я не знал тогда, что впереди нас ждёт бесконечная дорога, и терпение станет моим самым ценным навыком.

Но еда была не единственной моей странностью. С самого детства я замечал, что моё тело отличалось от других. Сначала это были мелочи: я быстрее бегал, дольше мог висеть на турнике, реже уставал. Но чем старше я становился, тем очевиднее становилась разница. Я был как бы… не таким, как все.

Я был сильнее большинства детей. Легко мог сломать толстую ветку, тогда как другие мальчишки возились с ней по десять минут, не в силах даже сдвинуть её с места. Однажды, когда мне было около девяти лет, я поднял велосипед, перевернув его одной рукой. Мне даже не пришлось напрягаться. Реакция у меня была такой острой, что я ловил вещи, которые люди роняли, раньше, чем они сами понимали, что что-то упустили. Мне часто говорили: «Ты быстрый», «Ты ловкий», «Ты крепкий», – но никто не знал, насколько.