Принц запретов

Это чувство усилилось, когда брат произнес:

– Адди, наш папа был сумасшедшим. Он очень тебя любил, но не принес тебе ничего, кроме боли.

Я вскочила на ноги, не обращая внимания на гримасу, исказившую лицо Томми. Мой стул громко опрокинулся на пол. Большие часы в гостиной пробили трижды, деревянная дверь хлопнула у меня за спиной, вдалеке прогремел гром. Я не стала возвращаться в дом, чтобы удостовериться, что Томми выключил слуховой аппарат.

Глава третья

Мы спускаемся к реке. Мы спускаемся к реке…

Колокольчики позвякивали у моих лодыжек, а внутренний шов платья тер шею. В небе то тут, то там вспыхивали молнии, вдалеке гремел гром, но я не обращала внимания на надвигающуюся грозу и решительно приближалась к реке с мешочком соли. Полгода назад папа испустил последнее дыхание у самой кромки воды – такой была его последняя воля, которую он прошептал во время такого сильного приступа кашля, что даже мне стало понятно: ему уже не выкарабкаться. Но пусть он умер, а его старая гитара с прошлой весны стояла без дела у его кровати, вся в пыли, у меня в голове по-прежнему звучала мелодия и его хриплый баритон, выводящий первые строки песни:

Мы спускаемся к реке,Мы спускаемся к реке.К реке и озеру да к болоту…К ясеню да к туману полночному…И в зной, и в дождь, и когда ревет ветерГоворит с нами Бог и его падший друг.О грехе, об отце, о девчушке,что в долг отдана.Когда дьявол убивает святых, он неспешен.Когда дьявол убивает святых,спешки нет никакой.

Я зажмурилась и медленно вдохнула, отдаваясь мыслям. Томми вечно твердит, что мои видения не имеют с реальностью ничего общего, но тогда получается, что я выдумала эту сцену с папой у реки несколько месяцев тому назад? Нет, у меня остались одни только воспоминания, ритуалы, которым меня обучил отец, и песня, которую я знала до того хорошо, что могла спеть и во сне.

Я сняла обувь и положила ее на островок сухой травы, чтобы дальше пройтись по влажной земле босиком. Отстегнула от пояса мешочек с солью и начала обходить наш дом. Мое тело тут же словно бы наполнил тихий гул – чувство животрепещущей сопричастности.

– Мы спускаемся к реке… – пробормотала я, но язык сегодня не слушался, как и во многие другие дни. Но мне живо представилось, как папа выводит своим бархатным, низким голосом заветные слова и как его седеющая борода подергивается на каждом слоге.

И мы спускаемся к реке,Мы спускаемся к реке.С сыном, да с дочкой, да с краденой ночкой,Соль на землю летит, кости свет золотит.С нами Ева с Адамом и шепот в листве;Ты сделку со змеем отвергнуть не смей.Заплатить за дочурку придется сполна,Когда дьявол убивает святых, он неспешен.Когда дьявол убивает святых,спешки нет никакой.

В небе совсем недалеко от меня полыхнула молния. Оставаться на улице в такую грозу было опасно, а уж среди высоких деревьев и рядом с водой тем более, но я должна была закончить. Казалось, если я хоть один раз пренебрегу папиной литургией, я забуду ее насовсем. Я никогда не пела. Пел всегда он. Он был голосом, который я отринула, а Томми потерял, когда лишился слуха. Но оставался еще танец, и я плясала, как в старые добрые времена, подняв лицо к небу и шлепая по грязи, а ветер трепал мои волосы и холодил затылок.

На той стороне реки застонали от ветра рослые сосны и ели, зашуршали листья на протянутых к небесам ветках, а тени запрыгали по воде. Я двинулась в обход нашего дома по выжженной тропке, траву на ней разъела соль, которую мы сыпали изо дня в день на протяжении многих лет. Ветер носился по реке, пробирал меня до костей, но я упрямо шла, рассыпая соль, бормоча себе под нос, выдерживая ритм, пока наконец не закрыла глаза и не начала двигаться по памяти. Мои плечи покачивались в такт порывам ветра, подол платья хлестал по лодыжкам. Стоило мне с головой погрузиться в мелодию, как память стала воскрешать не только папин голос, но и мелодичные переливы его призрачной гитары.

Мы спускаемся к реке,Мы спускаемся к реке.За нищих, да за лжецов, да за страх мертвецов,За предсмертный матери вздохда за слезы вдовца.Чтоб река забрала не дочурку – отца;И чтоб камни истерли папулин скелет,Пусть возьмет Сатана не мою душу, нет.Когда дьявол убивает святых, он неспешен,И если он вдруг поймает меня,долгою будет смерть.Когда дьявол убивает святых,спешки нет никакой.

Вместе с финальными словами, сорвавшимися с моих губ, упали на землю и последние крупинки соли. Повинуясь инстинкту, я подняла глаза на лес, на темную покачивающуюся линию древесных крон. Нет ли где хоть крохотного признака жизни? И главное, пары золотистых глаз? Впрочем, с нашей последней встречи прошел уже год, и за это время тревоги о том, что у самой границы наших земель бродит зловещее видение, уже успели отступить. Люди поговаривали, что дьявол блуждает по нашей ферме, и были совершенно правы. Он навещал меня каждый месяц, но только во сне.

Дождь лил с такой силой, точно кто-то дернул за рычажок, а вернуть его в прежнее положение забыл. Подол платья облепил мне ноги, промокшие волосы хлестали меня по лицу, но я не двигалась с места. Иногда мне хотелось, чтобы грянул холодный ветер и забрал и мои легкие. Чтобы наконец покончить и с ожиданием, и с тревогой, и с издевками, и со скорбью.

Я зашла в дом. Дождь быстро смывал мою свеженасыпанную соль. Все мои старания растворялись на глазах.

* * *

Под напором стихии весь наш дом дрожал. Жестяная крыша гудела под ударами капель, словно гонг. Колокольчики, которыми было украшено наше крыльцо, неумолчно и заунывно звенели, а огоньки свечей, расставленных по гостиной, мигали от каждого порыва ветра. На столе стоял нетронутый, давно остывший ужин Томми, а рядом с ним наши грязные кружки из-под кофе.

Я повесила на шею – поверх железного креста – мамины жемчужные бусы. Потом надела свои парадные туфли на маленьком каблучке, накрасила губы любимой помадой и завела в гостиной граммофон. Его мне подарила миссис Джун, когда мне было пятнадцать, – в тот год пришлось завязать с уроками балета, потому что они стали нам не по карману. «У вас есть дар, мисс Колтон, – сказала тогда учительница. – Не закапывайте его в землю!»

Откровенная чушь. Вместо таланта я была наделена проклятием, но нужно же было чем-то заполнять тишину теперь, когда папы не стало. Мы с Томми оба из рук вон плохо справлялись с этой задачей.

Я сделала несколько пируэтов – та еще пытка в туфлях на каблучке, пускай и небольшом. Но что делать – мои старенькие пуанты давно износились. Первая позиция. Арабеск. Дальше я напрочь позабыла о технике и просто стала кружиться в такт музыке. Мелодия «Карнавала животных», печальная и зловещая, та самая, что так полюбилась Михаилу Фокину[5], расплылась по комнате.

В те дни танец был моей отдушиной, моей речью. И когда Томми, шаркая, зашел в гостиную в помятой рубашке и с взъерошенными волосами, мне трудно было справиться с искушением и не остановиться. Он опустился на диван, внимательно следя своими темными глазами за каждым моим движением. Я заметила, что слуховой аппарат он с собой не взял.

Мелодия закончилась. Я направилась к граммофону, чтобы перевернуть пластинку, как вдруг услышала:

– Я тебя понимаю. Мне жаль.

Я обхватила ручку граммофона, пряча дрожь в пальцах. Чтобы Томми понял, что я на это скажу, нужно было обернуться, дать ему прочесть мой ответ по губам. Он всегда выкидывал такие вот фокусы, когда хотел, чтобы я на него посмотрела. Больше никто не осмеливался. С 1918-го Томасу Колтону пришлось привыкать, что все вокруг отводят от него взгляд. Одна я не боялась глядеть на него в упор.

Я обернулась, прислонилась к столу, скрестила руки на груди:

– Неправда. Ни капельки не жаль.

– Я сочувствую твоей боли, – проговорил он. Учтивая замена для «мне все равно, каково тебе».

Я перевернула пластинку, опустила на нее иглу и снова закружила по нашему тусклому ковру. Такой уж стала наша обыденность в последнее время. Наши слова падали в бездну меж нами, чтобы сгинуть в ней без следа. Раньше Томми выслушивал меня, даже если речь заменяли пируэты на ковре и взмахи конечностями, но эти дни прошли. И дело вовсе не в том, что он потерял слух. Он лишился способности слышать.

– Что мне делать в Нью-Йорке? – спросила я, выдерживая паузы между словами, чтобы он успел прочесть их по губам.

Ответ последовал не сразу. Я успела испугаться, что слишком быстро говорю, но брат наконец произнес:

– Да что захочешь. Мне дадут неплохую квартирку с двумя спальнями, так что тебе будет где разместиться. Это я уточнил. – Он подергал нитку, выбившуюся из ткани рубашки. – А когда обустроимся на новом месте… даже не знаю. Говорят, в наше время женщины в Нью-Йорке чем только не заняты. Можно найти работу, а можно включить весь твой природный шарм, затесаться в круги богатеев и ужинать с ними каждый день. Может, найдешь себе богатенького кавалера или еще что-нибудь.

– Замуж я не собираюсь. – Я привстала на цыпочки, завершив поворот. – Вести светские беседы умею не лучше дикого кабана, а ферм на Манхэттене, если мне не изменяет память, пока никто не построил.

– Адди, тебе ведь уже двадцать. Может, все-таки поискать себе спу…

– Я не пойду замуж, – отрезала я. Руки, поднятые над головой, резко опустились, юбка зашуршала у колен. – Если эта идея так тебя заботит, что ж ты сам себе не отыщешь спутницу жизни?

Я пожалела об этих словах сразу же, как они сорвались с языка. Неспроста же я старалась помалкивать, ведь стоило мне только открыть рот, как оттуда тут же начинал литься поток несправедливых или злых слов. Мой брат охотно женился бы, восемь лет назад он был таким красавчиком, что по нему сохла половина юных девиц в Фэйрвиле, наплевав на то, что их матери считают Томми служителем дьявола.

Я опустилась на колени, прижала большие пальцы к вискам.

– Адди, мне это очень нужно.

Я встретилась с ним взглядом. Сжала губы в тонкую линию.

– Очень нужно, правда, – повторил Томми. – Невыносимо живется с тех пор, как… – Его голос уплыл куда-то вдаль, как прохладный ветерок, а взгляд будто бы устремился через океан, на окровавленные шрамы Аргона. – Я наконец принесу пользу, – договорил он.

– Ты и сейчас ее приносишь.

– Неправда. Я не смог спасти ферму. Не смог вести дела, как папа, с моими увечьями это невозможно. Я уже несколько лет ищу работу и начал поиски задолго до папиной болезни, а все ради того, чтобы встать на ноги и увезти тебя из этого ада. Но здесь маловато возможностей для почти глухого ветерана, так что… – Томми пожал плечами, не поднимая на меня глаз. – Все мои старания кончались провалом, кроха. Все двери захлопывались передо мной, что бы ни происходило. ФБР нуждается в таком, как я. Но больше я никому не нужен.

– Мне нужен.

Брат кивнул:

– Ну да.

Музыка на пластинке закончилась. Огромную пропасть, зияющую между нами, теперь заполняла дробь дождя. И с каждой секундой пропасть все ширилась.

Я не произнесла вслух того, о чем думали мы оба. Недостаточно. Что ни делай, а этого всегда недостаточно, чтобы заполнить дыру, которую в Томми оставила война и которая стала лишь глубже после папиной смерти, пускай брат и не любил признавать это вслух. Последние восемь лет между отцом и Томми не было согласия, какую тему ни возьми, но всякий раз, когда мой брат с криком просыпался посреди ночи, папа был рядом. И только папа мог его успокоить, когда призрачные картины войны беспощадно застилали ему глаза.

И вот мы остались вдвоем. Две одинокие горошинки в стручке горя и скорби. Сын – изувеченный войной солдат, дочь – обезумевшая служительница дьявола. Глухой мужчина и женщина, отвергнувшие речь.

– Жалею, что не получилось уехать раньше. – Я попыталась заглянуть Томми в глаза, но он на меня не смотрел. Казалось, его взгляд устремлен куда-то далеко-далеко, за пределы Атлантики. – Может, тогда тебе бы жилось лучше, но сегодня это большее, что я могу. Молю: хотя бы попытайся! Дай Нью-Йорку шанс. Я буду откладывать деньги и через несколько месяцев попробую выкупить наш дом, если его выставят на аукцион, а тебе не понравится в большом городе. Но прошу, хотя бы попытайся. Ради меня.

Ну вот и все. Хоть кричи, хоть рыдай, хоть падай на ковер и катайся по полу перед братом. В конце концов, после папиной смерти Томми стал главой семьи. Я же так и осталась младшей сестренкой, дерзким несмышленышем. Все решения принимал Томми, и большее, на что можно было надеяться, – он хотя бы обдумает мои слова, но куда там. Только папина фигура и разделяла наши миры: то, что хорошо для Томми, и то, что хорошо для меня. Насчет последнего у брата было свое мнение, подпитанное многолетними спорами с отцом. Он бы не стал меня слушать. Он в любом случае поступил бы так, как считал правильным, а я, женщина и его тяжкий крест, вынуждена была бы подчиниться.

Я кивнула, стараясь мысленно свыкнуться с тем, что над братом сгущается новое проклятие:

– Я попытаюсь.

Глава четвертая

Я стояла на ветхой, разваливающейся платформе рядом с Томми, сжимала ручку набитого до отказа чемодана и обмахивалась веером. За железной дорогой в палящих лучах солнца угадывались городской колодец – именно у него собирались новобранцы в тот день, когда Томми отправили на войну, – старая школа, универмаг «Таллис», аптека. Еще дальше раскинулось кладбище, где обрели вечный покой мои родители, а чуть поодаль осталась ферма, на которой я прожила всю жизнь. Это и был весь мой мир, и другого я не знала. Удел незавидный, и не то чтобы я питала к Фэйрвилю большую любовь, но внутри все равно ощущалась горечь от осознания, что я вот-вот лишусь всей своей прошлой жизни.

Мимо с гудением пронесся поезд. Густой дым, плотный и едкий, заволок мне глаза и ударил в нос. Ветер сорвал с моей головы шляпу, и Томми бросился ее догонять, велев мне следить за вещами. Его чемодан стоял на платформе по соседству с моим. Вся наша жизнь уместилась в двух небольших сумках. Все остальное мы продали банку.

Этот самый банк замелькал в окнах поезда, его очертания то вспыхивали, то гасли, пока локомотив с грохотом несся между нами. Наконец он остановился, громко прошипел, обдал рельсы дымом, а из боковой дверцы высунулся долговязый кондуктор. Томми же все ловил мою шляпу по платформе.

Наши билеты пропитались влагой и размякли у меня в руке. Может…

– Поймал! – Томми возник рядом со мной и вернул изрядно перепачканную шляпу-беглянку мне на голову. Выхватив билеты у меня из пальцев, он протянул их кондуктору: – Первый класс!

Первый класс был нам не по карману, но я не стала этого говорить. Еще утром я сделала выбор в пользу молчания и за весь день не проронила ни слова, пока в последний раз обходила дом и собирала в свой чемодан все самое важное. Будь моя воля, я бы набила его всеми памятными вещами, но Томми снова и снова повторял: бери только одежду и ценности. Большего мы не могли себе позволить.

Но для меня ценностью было все. В доме я на каждом шагу слышала, как поет папина душа, эта песнь пропитала деревянные половицы, окутала мебель. Но всю жизнь в чемодан не запихнешь, да и Томми не разделял моих чувств. Для него этот дом полнился болезненными воспоминаниями, а вовсе не светлыми. Он позволил мне взять только папину гитару и мамин портрет, а потом стал твердить, что всем необходимым мы разживемся на севере. В городе. В Нью-Йорке.

Мы опустились на бархатные сиденья друг напротив друга. Паренек с грязными подтяжками взял наши чемоданы и закинул на полку под потолком. Потом явился нарядно одетый проводник и спросил у Томми, не желает ли он сигару. За окном снова заклубился дым. Поезд дернулся и покатился вперед так быстро, что я даже не успевала различать цвета, проносившиеся за окном. Фэйрвиль пропал в мгновение ока – совсем как парнишка в зеленой униформе и с ружьем в руках, пообещавший, что непременно вернется домой.

Томми закинул ногу на ногу и раскрыл сегодняшнюю газету, причем не местную, а «Таймс». На передней полосе был размещен крупный зернистый снимок какого-то франтоватого господина. Над его шляпой темнел крупный заголовок: «ЦЕНЫ НА АКЦИИ НЕФТЯНОЙ КОМПАНИИ „Дж. У.“ ВЗЛЕТЕЛИ ДО НЕБЕС». А чуть ниже фотографии, шрифтом помельче, значилось: «НЕУЕМНЫЕ „КОТЕЛКИ“ НАНОСЯТ НОВЫЙ УДАР! ВСПЛЕСК НАСИЛИЯ СВЯЗЫВАЮТ С НЕЛЕГАЛЬНОЙ ПРОДАЖЕЙ АЛКОГОЛЯ».

Я подалась вперед.

«Убийства и погромы уже стали обыденностью для жителей Нью-Йорка, который может посоперничать с Чикаго по числу эпизодов насилия. Мэр Хайлан считает, что всему виной нелегальная продажа алкоголя и сухой закон, который…»

– У тебя сегодня были видения? – Томми опустил газету и впился в меня таким внимательным взглядом, будто думал, что сможет разглядеть, что же сломалось у меня в мозгу.

Склонив голову набок, я продолжала читать смятую газетную страницу, лежащую у его бедра: «Однако следователи из полиции Нью-Йорка полагают…»

– Аделина, я задал тебе вопрос.

Я вздохнула и подалась вперед, недовольно сдвинув брови:

– Нет.

– А то я смотрю, ты все кулон дергаешь.

Я выпустила крест из пальцев:

– Это нервное. Просто привычка.

– А из-за чего ты нервничаешь?

Рассказывать об этом не было никакого смысла. Он бы мне не поверил или решил, что я утратила последние крупицы здравомыслия.

– Сегодня новолуние, – ответила я.

Томми нахмурился:

– Мы же не поплывем по воде, так что нечего переживать о приливах и отливах.

– Я знаю, – ответила я, решив не договаривать свою мысль.

Сегодня новолуние. А значит, я увижусь с самим дьяволом.

Когда мрак окутал небо, кондуктор проводил нас до спальных мест. Оказалось, что я буду спать в отдельной комнатке с тяжелой дверью, отделяющей меня от коридора. Прежде я ни разу не ездила на поездах, но сразу поняла, что за такое место пришлось хорошо заплатить. Большинство пассажиров спало на узеньких открытых койках, привинченных прямо к стене в зловонном тесном вагоне, где никому не хватало места, – я забрела в него случайно, пока искала дамскую комнату. В таких же условиях должны были оказаться и мы.

Свет погасили, а я все лежала без сна и смотрела в окно. На небе взошел тонкий молодой месяц, такой бледный, что почти не рассеивал темноту. Вокруг него слабо мерцали звезды.

Он всегда являлся в новолуние. Первый раз это случилось вскоре после моего восемнадцатилетия. Я тогда уснула в своей теплой кровати, а пришла в себя на дне реки. Конечно, я понимала, что это сон, но все равно запаниковала, когда меня окутали холод, влага и зловещая тьма. Легкие сдавило, а бурное течение обожгло руки. Подол белого платья опутал мне ноги, и я задергалась, надеясь высвободиться, но меня затягивало все глубже и глубже. Прямо к нему.

Сначала я увидела одни только золотые глаза. А потом в мутной воде надо мной проступили очертания самого странного существа, которое мне только доводилось видеть в жизни. Он походил на человека, но совершенно точно им не был. Густая черная шерсть вилась вокруг теплой кожи. В слабом свете можно было различить заостренные уши и хищные зубы. Фиолетовые и черные татуировки густо покрывали его руки и грудь, тянулись вверх по шее до самой челюсти. Даже ладони – и те были испещрены чернильными завитками, которые изогнулись, когда он потянулся ко мне.

Он пропустил сквозь свои пальцы мой светлый локон, и его подхватило течением. Вода разделила локон на тонкие прядки, и он стал похож на завесу цвета слоновой кости, а потом я проснулась. Это видение приходило ко мне трижды, каждую ночь до самого конца новолуния. Когда тоненький месяц вновь начал расти в небе, мои сны стали спокойными и пустыми. А через четыре недели все повторилось. И с каждым месяцем сны делались все ярче, все громче, а мои чувства все реальнее.

Действие сегодняшнего сна разворачивалось в поезде. Когда я ложилась, небо было черным и пустым, но теперь за окном сияла полная луна. Землю и пол устлал густой туман, высокий, по колено, и гладкий на вид, будто стекло. Я опустила босые ноги на пол, и туман тут же окутал их. Но когда я открыла дверь в коридор, я невольно повредила белую густую завесу. Сквозь туман пробивались плотные темно-зеленые стебли толщиной с мои руки. Они оплели металлическую облицовку вагона, улеглись вокруг окон, будто змеи, повисли на стенах огромной паутиной. С потолка свисали гроздья цветов вистерии, он зарос так густо, что весь теперь был фиолетовый. Больше никаких признаков жизни я не заметила.

Я замерла посреди пустого вагона и стала ждать. По моим ногам пробежался теплый ветерок, напитав густой туман головокружительным ароматом олеандра. Вдалеке зашумел дождь. Ему вторил мерный ритм барабанов. А меж ударов я уловила дерзкий, вызывающий шепот:

– Аннвил.

Запах олеандра усилился. Я вышла из нашего вагона, и на меня тут же обрушился дождь, намочив волосы и лицо. Я прошлась по решетчатому настилу, который больно впивался в ноги, и пробралась в следующий вагон. На меня уставились ряды пустых коек. Они были прибиты по три – нижняя, средняя, верхняя – вдоль обеих стен и до самого конца и все пустовали. Кроме одной. В самом последнем ряду на верхней кровати кто-то насвистывал и покачивал ногой в такт.

Я прислонилась к двери. Свист оборвался, нога перестала раскачиваться и исчезла. Воцарилась тишина, только гибкие стебли, покрывшие стены, негромко шипели.

– А вот и предмет моих восторгов!

Я обернулась на голос и ни капли не удивилась, увидев его обладателя на верхней койке совсем рядом с собой. Он повернулся на бок, лениво улыбнулся и подпер щеку рукой. Длинные пальцы медленно вырисовывали круги на одеяле, вторя узорам татуировок на голом торсе. На боку у него было запечатлено поле яростного боя и воин, встречающий свою смерть. На ребрах призывно танцевала женщина, взобравшаяся на стол. Вокруг бицепса, точно живой браслет, обвилась змея, а на сердце обнимали друг дружку двое детей, напуганных гигантским смерчем. Пространство между крупными изображениями не пустовало, а тоже было наполнено движением: на нем были прорисованы грозные волны черного и серого цвета.

И все равно для меня самой демонической деталью его облика были глаза.

Слегка приподняв голову, я улыбнулась уголком рта:

– Ну привет, дьявол.

– Ты же знаешь, я терпеть не могу, когда ты меня так зовешь. – Он зловеще осклабился, обнажив острые клыки.

– А как мне еще тебя звать? Тогда назови свое настоящее имя.

– Назову, если ты скажешь свое.

– Может, вариант «Сатана» тебе понравится больше?

Еще одно папино правило, с которым я никогда не спорила, звучало так: никогда не называй свое настоящее имя. Всякий раз, когда у меня его спрашивали, я представлялась как Адди и никогда как Аделина, не упоминая фамилию Колтон. Этот фокус можно было бы провернуть и с моим темным принцем, но холодок, пронзивший меня до костей, заставил поостеречься. Мне подумалось, что делиться даже прозвищем, причем во сне, очень рискованно и сперва надо понять, к каким последствиям это может привести. От всей его фигуры, окутанной черно-золотым свечением, словно второй кожей, исходила нешуточная угроза.

– Вот же бессердечная чертовка! – Он цокнул языком и со скучающим видом обхватил голову рукой. – Ну рассказывай, любовь моя, куда мы путь держим?

– Домой. – Не то чтобы правда, но и не совсем ложь. Уж кому-кому, а ему проще простого меня раскусить.

– Хм-м-м…

Мгновение – и он снова исчез. А потом появился передо мной в костюме. Щелчок пальцев – и ночная рубашка сползла с моих плеч, а ей на смену явилось тяжелое, пышное платье – такое скорее подошло бы представительнице маминого поколения, чем мне. Корсет обхватил талию и ребра, приподнял грудь под квадратным вырезом. Шелковые рукава, расшитые жемчугом и кружевом, протянулись до локтей. Даже волосы, как по волшебству, легли на голове волнами, украшенными золотыми шпильками. Бриллианты обвили шею и повисли на ушах, ловя блики лунного света, когда он притянул меня к себе, обхватив одной рукой за талию, а другой за запястье. Незримые струны затянули тревожную песню, которую тут же разнес олеандровый ветер.

– Я по тебе скучал.

Он привлек меня ближе к себе, так близко, что жар, исходивший от его тела, просочился под слои шелка и растекся по моей коже, распалил кровь, усугубив томление, которое и так не стихало ни на секунду. Оно успокаивалось только тогда, когда мы сближались, и, лишь прижавшись к его телу, я могла вздохнуть полной грудью:

– Через четыре недели снова свидимся.

Впрочем, успокаивать его не требовалось. Все эти сны, призрачные видения, были сотворены темным властелином, чтобы меня соблазнить, и потворствовать им не стоило. Он действовал хитро и расчетливо. Особенно когда его теплые губы заскользили по моей шее, покрыв кожу россыпью мурашек.

– Скажи, где ты, аннвил? – Он крепче обхватил мою талию. Его взгляд стал тяжелее и мрачнее, стоило ему только произнести загадочное прозвище, смысл которого был мне неясен.