Тайна заброшенного монастыря

5.

Около четырех часов дня бричка и розвальни с тремя отдохнувшими посланниками протоиерея выехали из Педасельги. Лошадки, тянущие сани, неторопливо потрусили по укатанному насту вытегорского тракта. К половине восьмого вечера путники планировали заночевать в деревушке, находящейся в двух верстах от деревни Тахручей. Дорога в быстро надвигавшихся сумерках становилась все менее заметной и вскоре уже угадывалась только по проёму между черными стенами леса и белому снежному насту на самой дороге. Лошади пошли медленнее, осторожно выбирая путь. Светлее было только при появлении охватывавшей дорогу заснеженной болотины с редкими карликовыми деревцами, а также на редколесье пригорка, куда периодически заводила путников петляющая лента вытегорского тракта. На одном из таких пригорков путники услышали впереди недалекий и неблизкий храп нескольких лошадей. Мифодий дал знак «остановиться». Баженов прижал сани к сугробу обочины и вместе с иереем стал напряженно вглядываться в близлежащий поворот убегающей впереди дороги.

– Может, свернуть в перелесок, – негромко и задумчиво, как бы советуясь, сказал иерей Мифодий.

– Нет, нельзя, – также негромко произнес Прокопий. – Розвальни у Семена тяжелые, могут завязнуть.

Он деловито достал из-под сиденья пулемет, прищелкнул к нему диск с патронами, положил пулемет на сиденье и накинул сверху мешковину. Мифодий также взвёл курок нагана и нащупал гранату «лимонку» в кармане. Впереди из-за поворота показались очертания четырех ехавших шагом всадников, которые, увидев на пригорке стоящие сани, вначале остановились, а затем, чуть пришпорив лошадей, двинулись на посланников протоиерея. Когда до брички оставалось шагов двадцать, Мифодий с Прокопием увидели у каждого из приближающихся мужчин винтовки, которые они держали на изготовке. Все всадники были одеты в кавалерийские полушубки и шапки, яловые сапоги; из-под полушубков выглядывали ножны шашек. Явно это были военные люди, возможно, бывшие казаки.

– Приготовься, – шепнул священник Прокопию.

Окружив полукругом бричку, всадники какое-то время молча разглядывали посланников протоиерея. «Господи, – подумал Мифодий, – и какую власть эти милейшие представляют? Советов? В Советах можно и офицеров найти, и казаков, а солдат тем более. Мужиков волостных? Да, и среди мужиков бывших вояк немало, а среди офицеров-дворян тоже найдутся баре крепкого мужика поддержать. Разбираться некогда, если не отстанут, придётся грех на душу взять!» – решил он. Понял иерей и почему Баженов прижал сани впритык к обочине. Всадники смогли окружить их только с двух сторон, так как две другие стороны занимали запряженная в бричку лошадь и сугроб на обочине. Один всадник встал прямо напротив Мифодия так, что морда его коня чуть не тыкалась в голову священника. Двое других встали позади саней. Четвёртый гарцевал в отдалении и посматривал в сторону розвальней, где сидел Семён Лазарев. Прокопий повернулся вполоборота к упирающимся в его спину двум лошадиным головам, состроил пугливую, просящую мину на лице и, глупо улыбаясь, сказал:

– Мужики, вы что, мужики?! Коней-то уберите подале, а то они мне всю спину ощиплют. Мы же ничего, мы мирные.

– Кто такие? – голосом, привыкшим отдавать приказы, четко и властно спросил один из всадников, крепкий, угрюмый мужчина. Его лошадь находилась напротив сидящего Мифодия.

Священник поднял глаза:

– Служители церкви из Петрозаводска. Я – священник, иерей Мифодий. Едем по поручению епископа Олонецкого отца Иоанна в Еремеев посад к больному отцу Савелию, чтобы отвезти его в губернскую больницу.

– Умер ваш отец Савелий, – хмыкнул угрюмый. – Сегодня похоронили.

«Так, раз отец Савелий „наш“, то вы явно не волостные мужики», – мелькнула мысль у Мифодия, и он сжал рукоять нагана в кармане тулупа.

– Поэтому, уважаемый батюшка, – усмехнулся угрюмый, чуть расслабившийся и повернувший коня боком к священнику, – везти вам уже некого. Сейчас по всей России борьба с Советами разворачивается, за власть без Советов. А церковь советская власть не жалует. Верно, батюшка? Так что святой борьбе с Советами помогать надобно. Вот у вас двое саней с лошадьми, а вам троим совсем ни к чему двое саней. И отберут ваших лошадей не сегодня завтра Советы или бандиты какие. Так что перейдите, батюшка, на другие сани, а эта бричка с лошадкой другому богоугодному делу послужат.

Это были последние слова угрюмого. В этот раз Мифодий раздумывать не стал. Пуля, выпущенная им из нагана в кармане тулупа, вошла снизу в подбородок угрюмого и застряла где-то в его мозгу. Смерть наступила мгновенно, и его падающее с лошади тело уже не несло в себе жизнь. В это же время бывший разведчик Баженов, откинувшись на спину, с двух вытянутых назад рук снизу-вверх палил из нагана и маузера по другим трём всадникам. Двух всадников позади себя он уложил первыми же выстрелами так быстро, что они не успели ни выстрелить в ответ, ни что-либо понять, не ожидая такой прыти от служителей церкви. Четвертый всадник успел произвести выстрел в сторону Мифодия. Но перед ним рванула испугавшаяся выстрелов лошадь с телом угрюмого. Эта лошадь и приняла на себя пулю, летевшую в священника. Баженов пытался целиться из маузера в последнего живого всадника, но ему мешали два коня, взбесившиеся от запаха крови, дыма и грохота выстрелов. Ко всему прочему лошадь, запряжённая в их бричку, не оказалась спокойнее и смелее других своих собратьев и также от страха рванулась вперед. Прокопий чудом не вывалился из саней, успел схватить поводья и с трудом остановил лошадь. Мифодий, вторым выстрелом ранивший всё же последнего нападавшего, от резкого движения брички тоже чуть не вывалился на дорогу, но, вцепившись в передок, удержался. Четвёртый всадник был на какие-то секунды забыт и успел, пригнувшись к холке коня, ускакать в сторону Тахручья.

– Вот бандюги! Что за жизнь пошла, любая власть норовит всё забрать. Грабители! – ругался Баженов, потирая спину, потянутую от рывка саней.

У Мифодия ныло бедро, ушибленное о сиденье саней. Но не успели наши герои хоть немного передохнуть, как из мглы, поглотившей сбежавшего всадника, раздались хлопки винтовочных выстрелов. На дороге возникли силуэты около десятка всадников.

– Э-э-эх, – выдохнул Прокопий и крикнул, откидывая мешковину с пулемёта: – Мифодий! Разворачивай коней!

Затем он выскочил с брички, взял пулемёт и навскидку ударил длинной очередью в сторону нападавших. Первые две лошади с всадниками, вырвавшимися вперед, подкосились, нарвавшись на невидимую стену, и рухнули. Остальные всадники застопорились на узкой дороге перед возникшей преградой. В это время священник развернул лошадь и махнул Семёну сделать то же самое. Но Лазарев и без указаний понял, что дороги вперед нет, и шустро управлялся с конем. Иерей бросил подряд две гранаты в сторону столпившихся около упавших коней всадников. Гранаты, не долетев до цели пару метров, упали и разорвались. Баженов, воспользовавшись заминкой, вскочил обратно в бричку, на ходу пристраивая пулемет на сиденье, и, не мешкая, вновь дал очередь по нападавшим. Бричка и розвальни одновременно рванули в обратную сторону. Проехав в быстром темпе минут десять, лошади стали сдавать. В первую очередь выдохлась лошадь Лазарева, что было понятно с её тяжелым грузом. Погони не было слышно. Впереди едущий Семен остановил лошадь и, дождавшись бричку, сказал:

– Отец Мифодий, налево сейчас будет дорога на Пухту. По ней мало кто ездит. Чужие о ней не знают. С тракта отворот на Пухту в темноте разглядеть трудно, можно и не заметить. Лошадь моя больше так быстро ехать не может – устала. А в Пухте моя сестра живет. Можно у нее переночевать.

Иерей и сам понимал, что дорога на Тахручей закрыта. Во всяком случае, продолжать сейчас путь не могло быть и речи. Возвращаться в Педасельгу тоже было опасно: встретившиеся им вооруженные люди, явно неместные, направлялись как раз по дороге в деревню, где днем отдыхали посланники протоиерея. Он согласно кивнул головой, и их небольшой отряд свернул в черную чащу леса. Лазарев слез с розвальней, взял лошадь под уздцы и пошёл впереди. Дорога на Пухту была в два раза уже вытегорского тракта, на ней встречным саням было не разъехаться. Дорога еле угадывалась, смутно проступая в стоящей впереди мгле, а иногда и вовсе пропадала. Иерей Мифодий не мог понять, как Семен Лазарев умудряется находить путь в этой чащобе. На удивление наст на дороге был крепкий, но не ровный, поэтому сани не проваливались, но болтались из стороны в сторону. По этой причине, а также из-за темноты продвигались вперед очень медленно. Лошади фыркали и осторожно выбирали, куда ступить. Через два часа после того, как свернули с тракта, Лазарев остановился и подошёл к двум своим товарищам.

– Минут через пять в Пухту въедем. Что говорить-то будем сестре? – спросил он.

– Что говорить? – вздохнул Мифодий. – Я вот всю дорогу думаю, как нам теперь в пустынь попасть. На рожон в Тахручей не полезешь. Сколько этих вояк может быть? Где они сейчас? Как пальнут из засады, зараз нас перестреляют, как куропаток. На разведку бы сходить, узнать, что и как.

– На разведку день уйдет точно, а может, и два, – стал рассуждать Баженов. – Начинать надо с Педасельги. Были там эти бандюги или нет? Потом в Тахручей ехать. Но скрытно подъехать нельзя. Лошадь через лес не пройдет, снег глубокий, а по дороге всё видно днем, и где угодно можно на засаду нарваться. А пешком идти по лесу тридцать верст не пойдешь. Только ночь остаётся. И то ночью в избу никакую не зайдешь – не откроют: боятся люди. И собаки брехать будут на чужого. Но я готов сходить разведать. Не впервой. Но это только в следующую ночь.

– А если эти вояки в Тахручье остановились? – продолжил священник. – Сколько они там пробудут? И мы будем каждую ночь в разведку ходить? А если они уже в Педасельге? И кто-то им сказал, что мы обратно через деревню не проезжали? Уж быстро узнают, что мы только в Пухту могли проехать.

– Нет, сегодня эта банда в Педасельгу не поедет, – возразил Прокопий. – Не дураки они ночью под наши пули лезть. А вот к утру могут. Тогда да, до Пухты они быстро доберутся.

– Что же делать? К утру нас в Пухте не должно быть. И в Петрозаводск возвращаться нельзя… – Задумался иерей и обратился к Лазареву: – Семён, может, ещё какая дорога есть?

Лазарев помолчал и медленно ответил:

– Была дорога ещё. Как раз зимняя. Летом там не проедешь – топко, воды много. По ней монахи лес, камень возили через Погост на железнодорожную станцию. Там всё грузили на поезд и гнали на продажу в Петрозаводск. Лес-то в основном зимой валят и продают. Летом лес не вытащишь – болота кругом, вода, буреломы. Вот только я по той дороге уж лет пятнадцать не ездил. Уж и забыл, как ехать. Да и есть ли она сейчас? Поди монахи с этой кутерьмой в России могли лес-то и не возить.

– И что от монастыря намного ближе до станции, чем до Петрозаводска? – спросил Прокопий.

– Почитай, до станции им ехать надо было верст тридцать, а до города через Тахручей и Педасельгу около ста, – ответил Семен.

– Вот у твоей сестры и спросим про эту дорогу, – пробасил Мифодий. – И нечего делать, скажем ей как есть. Что едем в Яшезерскую пустынь по делам церковным. И то, что на нас напали, тоже надо сказать. Но про то, что мы на дороге этим бандитам устроили, говорить не надо.

– А сколь от Пухты твоей до монастыря вёрст будет? – снова спросил Баженов Семёна.

– От Пухты, не доезжая до Погоста двух вёрст, поворот налево должен быть. Это вёрст двадцать. А там ещё до пустыни по зимней дороге около двадцати пяти вёрст. Если, конечно, эта дорога есть, – ответил Лазарев.

6.

Впереди посветлело. Уставшие путники выехали на укатанную дорогу. Налево дорога терялась в темноте леса. Направо виднелась окраина небольшой деревушки. Это и была Пухта. Если проехать через всю деревню и дальше восемь верст, то снова окажешься в Педасельге. Был поздний вечер. Немногочисленные жители, рано ложившиеся спать, готовились ко сну, а некоторые уже затушили огни. Кое-где лениво брехали редкие собаки. Лазарев подъехал к одноэтажному дому, стоявшему вначале деревни, и осадил лошадь. Позади него остановилась бричка. Лазарев открыл калитку и прошел к высокому крыльцу дома, постучал в окно. Вскоре путники сидели в жарко натопленной избе и пили чай. Предварительно лошадей распрягли и завели в конюшню. Розвальни с грузом затолкали во внутренний сарай дома, закрыв изнутри тяжелыми деревянными воротами. Туда же из брички перенесли ящик с динамитом и пулемет, завернутый в мешковину.

Клавдия Ильинична, родная сестра Семена Лазарева, маленькая женщина пятидесяти лет, готовила незамысловатый ужин и беспрерывно говорила. Новостей житейских накопилось немало. С братом она не виделась около года, с тех пор как Семен приезжал на похороны её мужа. Жила Клавдия Ильинична с тремя детьми: тринадцатилетним Ванюшкой, пятнадцатилетним Григорием и двадцатидвухлетней Дарьей, а также со свекровью, бабой Евдокией. Свекрови перевалил восьмой десяток, и она, маявшаяся от болей в ногах и пояснице, почти все время, как и сейчас, лёжа грелась на печной лежанке. Был у Клавдии Ильиничны еще один сын, старший Илья, который вот уже как два года погиб на войне с германцами. Сыновей Ванюшку и Григория Клавдия Ильинична загнала спать. «Нечего тут взрослые разговоры слушать!» – прикрикнула она на мальчишек, пристроившихся было на скамейке около стола, где сидели гости. Дочь Дарья помогала матери готовить и накрывать на стол. Это была среднего роста, черноволосая, сбитая, живая девушка с округлым лицом, на котором выделялись блестящие зелёные глаза с большими ресницами и маленький, чуть остренький носик. Этот носик-курносик придавал ей так притягивающие мужчин беззащитность и детскую наивность. Она была в том созревшем возрасте, когда уже необходимо быть замужем. И так и было в прежние времена, но сейчас война отобрала почти всех женихов. В Пухте и близлежащих деревнях холостых парней для нее не было: кто погиб на этой проклятой войне, кто до сих пор не вернулся с фронта и мотался по дорогам революционной России, кто пришёл настолько искалеченный немецкими пулями и снарядами, что о семейной жизни и мужских обязанностях не думал. Редких вернувших солдат расхватали наиболее шустрые девки. Поэтому Дарья сразу обратила внимание на ладного Прокопия и украдкой бросала на него томные взгляды. Баженов случайно поймал взгляд Дарьи. Таких взглядов он в своей жизни ловил немало и прекрасно понимал состояние бросавших эти взгляды девушек. Но он быстро отвел глаза и старался больше не смотреть в сторону Дарьи – Дарья была племянницей Семена, и Баженов не хотел возникновения хоть какой-либо неприязни между ним и своим новым боевым товарищем, тем более из-за какой-то девчонки. Да и Варвара в Педасельге помучила сегодня Прокопия изрядно. Он до сих пор помнил упругое тело молодой вдовы.

Клавдия Ильинична присела наконец к гостям за стол и полюбопытствовала:

– Куда ж вы едете? В Погост, что ли?

– Нет, не в Погост, – ответил за всех Мифодий. – Едем в Яшезерскую пустынь по делам церковным, очень неотложным и нужным. Вот только загвоздка у нас вышла! Не могли на Тахручей проехать. Какие-то люди нехорошие по дороге завелись. С оружием! Шалят, стреляют.

– Ой! Вот беда-то! – всплеснула руками Клавдия Ильинична. – И то правда! Нынче тоже с ружьями приезжали. У Матрёны Сёмкиной лошадь забрали. Говорят, для нужд рилюции какой-то!

– Не «рилюции», а ре-во-лю-ци-и, – поправила Дарья, снисходительно посмотрев на мать и сказав слово «революция» по слогам с чувством собственной гордости, что она знает такие слова.

– Да-да, этой! Как дочка сказала, – согласилась хозяйка и снова полюбопытствовала: – А что случилось-то? Неужто вас кто-то тронул?

– Нет, не успели тронуть, – продолжил иерей. – Мы услышали впереди выстрелы, даже бомба разорвалась, и успели свернуть на дорогу к вашей деревне. А потом слышали, как кто-то проскакал по дороге на Педасельгу. Много людей проскакало! Нас темнота спасла. Развилки-то к вам почти не видно с тракта вытегорского. В Тахручей ехать не рискнули. К вам по совету Семёна приехали. Ночевать-то в Тахручье хотели.

– Да-да, – согласилась Клавдия Ильинична. – Куда уж в Тахручей теперь ехать?! А у меня места всем хватит. – И удивленно воскликнула: – А как же вы теперь в пустынь-то попадете?

– Вот это-то, Клавдия Ильинична, мы и хотим у вас спросить, – ответил священник. – Говорят, есть ещё одна дорога к монастырю. Зимняя. Через Погост.

– Ах, это та! – вспомнила хозяйка. – Дак и Семён её знает.

– Забыл я уже, Клава! Поди, лет пятнадцать по ней не ездил, – вздохнул Семён.

– Даже не знаю, – задумалась Клавдия Ильинична. – Может, её уже снегом занесло.

Семён Лазарев уныло проговорил:

– Да, по глубокому снегу мы не проедем.

Мифодий и Прокопий также погрустнели.

– Не проедем! – повторил твердо Семён. – Даже если проводника найдем.

– А что проводника искать! – встрепенулась хозяйка. – Мой Гришка давеча, с месяц назад, по ней с монахами ездил. Я его тут пристроила к монахам на нашем Лютом бревна возить до станции. Всё копейка в дом!

– Да что ж ты молчала?! – радостно вскрикнул брат. – Зови Григория!

– А ты не спрашивал, – заворчала сестра. – И ты не кричи. Я же говорю, может, там ужо и дорога-то вся под снегом. – И пошла будить сына.

– А что коня Лютым назвали? Злой, что ли? – спросил улыбающийся Баженов, который, как и иерей Мифодий, воспрянул от появившейся надежды.

– Да нет, – усмехнулся Семён, – как раз наоборот. Слишком спокойный. Иногда и с места не сдвинешь, упрется как баран. В шутку и назвали Лютым.

Вышел Григорий, высокий, худенький подросток с живым, любопытным лицом. Было видно, что он не спал. И по тому, как он начал говорить, стало ясно, что он слышал весь разговор взрослых.

– Что дорога! Дорога ничего! – произнёс Гриша, важно расположившись на скамье за столом, весь распираемый от гордости, что его, мальчишку, слушают взрослые. – После меня монахи ещё с неделю бревна возили. Дорогу-то хорошо укатали. А за две недели снега немного выпало. Думаю, проехать можно. Но не шибко. Шагом ехать нужно.

Мужчины повеселели.

– Слава Богу! Видно, на святое дело Господь дорогу указывает, не дает пропасть, – сказал облегченно священник и перекрестился.

За ним перекрестились и все остальные. Гости принялись за остывший ужин, о котором забыли, увлекшись волнующем их разговором.

– Семён, когда поедете-то? – спросила Клавдия Ильинична брата.

Лазарев пожал плечами и вопросительно посмотрел на священника:

– Что скажете, отец Мифодий?

Иерей в свою очередь поднял глаза на Баженова:

– Что думаешь, Прокопий?

– В шесть утра надобно трогать. Не позже! – ответил Баженов и макнул картошку в постное масло. – Эти бандиты, которые нам встретились, в Педасельгу раньше девяти утра не сунутся. Пока то да сё, в Пухту бандиты часов в одиннадцать попадут. Значит, у нас в запасе пять часов ходу будет. За это время, дай Бог, мы на зимнюю дорогу свернём.

– Клавдия Ильинична, – обратился Иерей Мифодий к сестре Лазарева. – Вы не говорите в деревне, пока не спросят, что мы у вас были и ночевали. Дай Бог, нас никто не заметил, когда мы к вам свернули! А утром все спать ещё должны. В темноте могут не разглядеть, что мы уезжаем.

После ужина Клавдия Ильинична вдруг всплеснула руками:

– Вот дура старая! У меня же банька сегодня топлена! Попариться навряд ли получится, остыла небось ужо для пара, а помыться ещё можно. Пойдёт кто али как?

Помыться, кроме Баженова, никто не захотел. Иерей пошел укладываться спать. Семён с Клавдией остались за столом. Дружным брату с сестрой всегда было о чём поговорить, пожалиться друг другу, вспомнить. Этот разговор приносил им обоим то внутреннее облегчение, которое может дать только родной по крови и близкий по духу человек…

Баженов зашёл в баню. Зажёг керосиновую лампу. Баня состояла из раздевалки и парилки, совмещенной с моечной. В раздевалке было холодно, и Прокопий разделся в ней только до нижнего белья. В моечной его приняла сухая приятная теплота – от печки еще шёл жар. Баженов плеснул на камни немного воды, но вода зашипела вяло, без пара и разлилась по камням мокрым пятном. Сняв последние остатки одежды и повесив их на гвоздь, торчащий около двери, Прокопий налил горячую воду в деревянную шайку и стал мыться. Он не услышал, как к окну моечной со стороны улицы подошла Дарья. Она прислонила лицо к стеклу небольшого окошка и увидела в отблесках пламени от керосинки статное, мускулистое тело Прокопия, его крупные круглые ягодицы. Прокопий встал, повернувшись лицом к окну, чтобы опрокинуть на себя шайку с водой. Дарья отпрянула от окошка. Её сердце бешено заколотилось. Краска залила её лицо. Но зная, что мужчина её не мог видеть в наружной темноте, снова прильнула к окну. Она жадно пожирала глазами Прокопия, чувствуя, как у неё сохнут губы, отнимаются от прихлынувшей истомы ноги. Её ладони сами стали сжимать-разжимать ноющие груди. Затем, больше не в силах терпеть, Дарья, как во сне, вошла в раздевалку, сбросила всю одежду и, нагая, открыла дверь в моечную.

Баженов ошеломленно смотрел на вдруг появившуюся девушку. Она стояла прямо, опустив руки вдоль бедер. Лицо её пылало. Глаза лихорадочно блестели. Грудь вздымалась от частого дыхания. Она была прекрасна в своей вызывающей наготе! Белое, округлое, молодое тело кричало о похоти. Девушка шагнула к мужчине, прижалась к нему, стала опускаться вниз, целуя его грудь, живот.

– Возьми меня, бесстыжую! Любый мой! Делай, что хочешь! – иступленно шептала она.

Прокопию передалась дрожь её упругого тела. «Что творят девки без мужиков! Но я этого не хотел!» – мелькнула у него мысль, которая тут же растворилась во все поглощающем желании владеть этой безумной в своей страсти девушкой. Он подхватил Дарью под мышки, поставил её на ноги, сел на лавку так, что его лицо оказалось напротив её белых круглый грудей, и жадно впился ртом в маленький твёрдый сосок.

7.

Бывший полковник русской царской армии Владимир Решетов сидел за столом в избе самого богатого мужика деревни Еремеев посад Ильи Коротова и пил чай. Полковник был статный, высокий мужчина сорока шести лет, с небольшой залысиной на макушке головы, с чуть рыжеватыми усами, плавно переходившими в небольшую бородку. Его высокий лоб выпирал над глазницами, из которых пристально и холодно смотрели серые глаза. Форма кавалерийского офицера русской армии сидела на нём как влитая, придавая еще большую стройность его телу. Френч на полковнике был наполовину расстёгнут, ремень снят. Решетов слушал доклад только что вошедшего есаула Кабанова.

– Сегодня в семнадцать часов тридцать минут, – говорил есаул, – примерно в тридцати верстах отсюда находившаяся в поиске часть нашего отряда была атакована неизвестной вооруженной группой. В результате перестрелки с нашей стороны погибло трое казаков, в том числе: урядник Елизаров. Двое ранены, один тяжело.

С трудом дослушав последние слова, побагровевший полковник вскочил со стула и стукнул кулаком по столу.

– Да вы что! Как?! Почему?! – закричал он, сверля взглядом есаула.

– Не могу знать! Меня там не было, – побледнел Кабанов.

Полковник вдруг успокоился, сел обратно на стул и закурил сигарету.

– Извините меня, есаул, нервы, – спокойным голосом сказал он и прикрыл глаза, откинувшись на спинку стула.

Под началом полковника Решетова находилось двадцать два человека. Это была разношёрстная компания: семь приставших к отряду бывших солдат, в которых Решетов, чем больше они были вместе, подозревал давно шатающихся и промышлявших грабежами дезертиров; три представителя зажиточных вытегорских крестьян и одиннадцать казаков и есаул Кабанов; последние составляли костяк его отряда. Казаков и есаула полковник не без оснований считал самыми ему преданными и надежными. Бывших солдат Решетов терпел только из-за сложившихся обстоятельств – эти проходимцы как-никак а увеличивали боевую мощь его отряда, их постоянно полковник посылал вперёд, чтобы сохранить жизни своих казаков от случайностей. Не мог Решетов обойтись и без вытегорских мужиков в этой глухой местности, где и по-русски большинство населения не говорило. Вытегорцы служили отряду полковника проводниками, а где и переводчиками. Здесь у них имелись торговые и родственные связи, что немаловажно для попавшего в незнакомый край чужака. Вытегорцы не доставляли Решетову особых хлопот. Они требовали лишь одного – не обижать местных крестьян по пути следования, девок и баб не трогать. Но вдовые бабы и холостые девки сами в постель к солдатам и казакам лезли, а небольшой провиант отряд вез из Вытегорского уезда. Остальное докупали в пути. Бывшие солдаты периодически, втихую от вытегорцев и казаков, исчезали с мест стоянок в соседние деревушки и возвращались, подвыпившие и сытые, с подозрительно толстыми котомками. Казаки докладывали о похождениях солдат, но полковник смотрел на это сквозь пальцы, иначе дезертиры давно бы разбежались… А теперь он потерял трёх лучших своих людей! Потерял одного из лучших казаков – урядника Елизарова! Потерял в этом тёмном в своём невежестве, нецивилизованном, забытом Богом краю, куда случай занёс его для выполнения секретной миссии, которая известна была только ему одному. Никто в отряде, включая есаула Кабанова, не знал, куда ведёт их полковник. Даже о месте следующей остановки Решетов объявлял перед самым выходом из деревень, где они отдыхали. Полковник открыл глаза и посмотрел на мнущегося, уставшего от долгой паузы есаула: