Тайна заброшенного монастыря

Протоиерей, повысив голос, торжественно пробасил:

– Благословляю тебя, иерей Мифодий, и вас, благоверные Прокопий и Семён, на благое для нашей святой церкви и Отца Нашего Иисуса Христа дело.

После этих слов он поочередно перекрестил всех.

– С Богом! – махнул рукой протоиерей.

Иерей Мифодий и Баженов Прокопий, сев в бричку, выехали на улицу. За ними в розвальнях с драгоценным грузом тронулся Семен Лазарев.

2.

Путь до монастыря лежал не далекий и не близкий: свыше девяносто верст необходимо было преодолеть посланникам протоиерея по дороге на Вытегорский уезд и по глухим лесным дорогам. А с таким тяжелым грузом больше пяти верст в час не проедешь! Поэтому они рассчитывали добраться до монастыря за два дня. Путь им предстоял нелегкий. Не было порядка на дорогах! Не было власти! Так-то официально была утверждена советская власть, а на самом деле не все мужички были ей покорны. В соседнем Вытегорском уезде жили мужики с достатком и делиться своим добром с «голытьбой» и безбожниками не хотели, пытались установить свою власть, без «большевиков». Вольные бывшие солдаты, не дошедшие до дому, бродили по деревушкам и хуторам, лесным дорогам; им нравилась неразбериха, царившая кругом; оружие держать им было привычнее и удобнее, чем ручки плуга на пахоте землицы и древко косы на сенокосе.

Петрозаводск ещё не успел проснуться, мигал редкими фонарями вдоль домов и только-только начинал дымить трубами домашних печей. Путники благополучно, почти не встретив никого, выехали за город. Через четыре версты показался переезд через железную дорогу. Около дороги на небольшой полянке горел костер. Вокруг него сполохи пламени освещали четыре фигуры сидевших людей. Баженов натянул вожжи, и лошадь остановилась. Позади замерли розвальни с Лазаревым. До переезда оставалось метров триста, но у костра никто не заметил в темноте леса остановившиеся сани. Присмотревшись, посланники протоиерея увидели на всех четверых серые шинели, а на их коленях лежащие винтовки. Около переезда на железнодорожных рельсах стояла ручная дрезина.

– Что будем делать? – прошептал Прокопий иерею.

– Что-что, другого пути всё равно нет, – негромко ответил Мифодий. – Как думаешь, кто это?

– Эти? – задумался Баженов. – Я так считаю, что это Советы пост выставили. Видишь, дрезина стоит? А на дрезине только из Петрозаводска приехать могли. Советы это. Факт! Да что тут думать! Давай к ним на бричке с ходу подскочим, и я их с пулемета полосну. Очередью враз всех положить можно.

– Я тебе положу! – возмущенно шепнул священник. – Это тебе не фронт! Люди же это. И люди такие же, как мы, русские.

– Ну да люди, – обиделся Прокопий. – Как проверят сани, увидят ящики и наш арсенал, тут же дырок от пуль нам наделают и не задумаются.

– Видишь, они в шинелях? – продолжал убеждать Мифодий. – Значит, это бывшие фронтовики. Что мы с ними не договоримся, что ли? И ты, и я всю войну прошли.

– Ага, договоришься! Ты забыл, что мы везем? Как раз то, что их власть решила забрать у церкви. И думаешь, они вежливо будут просить отдать утварь церковную? Как же, жди! Силой возьмут. Факт! И кто тебе сказал, что это фронтовики, как мы? Шинелей на военных складах петрозаводских знаешь сколько лежит? На полк небось хватит! Что тут думать, давай я их с пулемета положу.

– Да погоди ты со своим пулеметом! Грех на душу зазря брать нельзя, – отмахнулся от товарища священник и задумался.

Прокопий обиженно молчал рядом. К бричке подошел Семен Лазарев.

– Что стоим-то? – негромко пробасил он.

– Вот, думаю, – ответил иерей, – что этим у костра сказать. Куда едем? Что везем?

– Что думать-то, – встрял Баженов. – Едем по церковным делам. И точка! Я, Семен, – обратился он к Лазареву, – предлагаю их с ходу с пулемета пострелять. Как думаешь?

– Как это? Убить, что ли?! – удивился Семен. – Зря людей жизни лишать нельзя. Бог не велит.

Баженов насупился.

А Семен продолжил:

– В Еремеевом посаде настоятель местного храма отец Савелий очень плох. Не сегодня завтра умереть может. Дай Бог ему здоровья! – перекрестился Семен. – Епископ Иоанн хотел его в Петрозаводск в больницу отвезти, да доктор сказал, что отец Савелий всё равно умрет. Может, скажем, что за отцом Савелием едем?

Это действительно было так. Иерей Мифодий об этом знал. Отец Савелий болел больше месяца, болел тяжело. Его съедал жгучий жар внутри от рака. Весь похудевший, он стоически переносил боль, а последнее время уже лежал, не вставая. Посланный епископом в Еремеев посад губернский врач сразу определил, что жить местному священнику осталось недолго, и, оставив отцу Савелию для облегчения его страданий весь имевшийся у себя морфий, вернулся в Петрозаводск. Предложение Семена Лазарева вполне подходило для возможных объяснений в пути, и иерей Мифодий мысленно согласился с ним.

– Так, – принял решение священник, – едем к костру без всякой стрельбы. Там посмотрим, что и как. Ты, Прокопий, – обратился он к Баженову, – приготовь оружие. Но стрелять будешь, только когда я первым выстрелю. Дай Бог, не принять грех на душу! – Вздохнул и перекрестился иерей.

Прокопий недовольно усмехнулся, но спорить не стал. Он взвел курок нагана и положил его вместе с маузером к себе на колени. Сверху натянул мешковину, которой прикрывал свои ноги от снега и холода. Мифодий крепко сжал рукоять также взведенного нагана, лежащего в боковом кармане его тулупа; в соседнем кармане тяжелела граната «лимонка». Медленно тронулись. Семён отстал шагов на двадцать. Люди у костра зашевелились, увидев появившиеся из темноты сани, встали и вышли на дорогу, перегородив путь.

– Стой! – сухо прозвучал в воздухе окрик одного из постовых, выдвинувшегося на пару шагов вперед.

Прокопий придержал лошадь, бричка остановилась. Позади недалеко замерли розвальни. К бричке подошли двое молодых парней. Один, лет двадцати пяти, держа винтовку наперевес, громко, стараясь придать своему голосу грозность, спросил:

– Кто такие?

Священник дружелюбно пробасил:

– А кто ж вы будете, служивые?

– Я, Иван Степанов, командир отделения военного отряда Олонецкого губсовета, – расслабился от участливого вида иерея молодой вояка и важно добавил: – Я старший этого поста. Мы охраняем советскую власть от контрреволюционеров и бандитов.

Священник чуть распахнул тулуп, чтобы была видна его черная сутана, и улыбнулся:

– А я иерей Мифодий из Петрозаводска. Служу в соборе Александра Невского. Вот еду по церковным делам в Еремеев посад.

Старший поста Степанов нахмурился: служителей церкви новая власть не жаловала.

– Так, – многозначительно сказал он, – а позади кто?

– А там работник церкви Семён, – ответил священник. – Епископ Иоанн велел ему доставить из Еремеева посада в губернскую больницу заболевшего отца Савелия, настоятеля местной церкви.

Старший поста повернул голову к стоявшему рядом парню:

– Андрон, сходи глянь, кто там в подводе. Да подводу проверь!

Баженов многозначительно показал глазами священнику на двух других военных, находящихся впереди. Мифодий понял, что бывший разведчик берет их на себя.

– Командир, – обратился иерей к стоящему перед ним старшему поста, все ещё надеясь обойтись без кровопролития. – Мы люди мирные, Богу служим.

– Богу? – ухмыльнулся военный. – А мы советской власти! – И назидательно продолжил: – Петроград голодает! Советская власть захлебывается от разных контрреволюционеров, воюет с бандитами и германцами, а вы, попы, ничем помочь не хотите. Вон каких коней откормили! – показал он стволом винтовки на лошадь. – Вы знаете о постановлении губсовета о реквизиции коней для нужд революции?

Священник напрягся: «Господи, об этом я и не подумал. Уж месяц как Советы отбирают лошадей у всех подряд. Придется брать грех на душу». Иерей навел ствол нагана в кармане на старшего поста, целясь ему в руку. Священник решил только ранить этого парня и сразу сбить его с ног своим крепким кулаком, а затем приняться за другого вояку, подошедшего к Семену Лазареву. Неожиданно от розвальней, где сидел Лазарев, донесся удивленный возглас постового:

– Дядя Семен, здрасьте! Это я, Андрон Поликарпов. Узнаете?

Старший поста Степанов недовольно повернулся в сторону подчиненного. Мифодий чуть кивнул головой Прокопию, давая временный отбой.

Постовой, улыбаясь, обратился к старшему поста:

– Иван, это брат тетки Клавы с Пухты, подруги мамки моей. Хороший мужик! – И, повернувшись снова к Лазареву, спросил: – Как живете, дядька Семен? Куда едете? В Пухте не будете?

– Да ничего живу, с Богом. Вот надобно в Еремеев посад съездить, отца Савелия привезти в город. А в Пухту, дай Бог, заеду, как не заехать! – радостно и неторопливо ответил Лазарев.

– Будете в Пухте, всем моим поклон передавайте, – попросил постовой и затараторил: – А я в военном отряде губсовета состою, поди уж, месяц буду. В Петрозаводске в казарме с ребятами живу. Паек дают и табак даже. Иван! – обратился к начальнику он. – Пусть едут с миром! Зла от них не будет.

Старший поста Степанов что-то соображал, нахмурив брови. Затем лицо его приняло скучающее выражение. Он небрежно закинул винтовку за плечо и важно сказал:

– Ладно, езжайте! Да осторожнее там: на дорогах балуют разные… – Он не договорил, махнул рукой и пошел к костру.

3.

Сани перевалили через железнодорожный переезд и покатили по накатанному насту. Через пять минут исчезли из виду причудливые красноватые тени от костра на деревьях. Путники не торопили лошадей: ещё было темно, и тянущаяся извилистая дорога смутно серела между черными стенами леса, а попадающиеся по пути ямы еле проглядывались впереди.

– Слава Богу, не взял грех на душу, не убил человека, – сказал иерей Мифодий, полулежа в санях. – Тем более не порешили этого парнишку Андрона, земляка Семена Лазарева. Бывает, соседи и друзья получше будут какого-нибудь родственника. Но надобноть быть начеку: кони нынче дорогого стоят.

Прокопий Баженов ничего не ответил, лишь виновато крякнул. Через два часа посветлело: всходило солнце. Лошади потрусили веселее. По дороге промелькнули две небольшие деревушки, но жившие в них люди не кидались, как раньше, к забору перекинуться несколькими словами с проезжавшими мимо путниками, а смотрели из окон домов, невидимые с улицы. Их присутствие выдавало лишь колебание занавесок да еле уловимое пятно лица в темной раме окна. За час до полудня вновь показалась впереди какая-то деревушка с несколькими избёнками, выстроившимися вдоль дороги. Розвальни с Семёном Лазаревым тащились за бричкой, отстав шагов на пятнадцать.

Проехав вторую избу, Мифодий и Прокопий неожиданно услышали за спиной громкий возглас:

– Стой! Стой, говорят! Осади лошадей!

Прокопий остановил бричку. Посланники протоиерея обернулись. Из ворот второго дома выходили двое парней, вооруженных винтовками. Один был низкого роста, полный, с лоснящимися большими губами и маленькими бегающими глазками, в овчинном полушубке, с болтающимся на груди полевым биноклем; он жевал на ходу соленый огурец и шёл к бричке. Другой, высокий и худой, с рыжей щетиной на щеках, в шинели нараспашку, направлялся к розвальням.

– Кто такие? – повелительным, тонким голосом крикнул низкорослый и полный, приближаясь к бричке и придерживая винтовку под мышкой.

– Путники, – сделал слащавую улыбку Прокопий.

– Путники? – переспросил низкорослый, остановившись в трех шагах от брички, и пропищал: – Слазь с саней! К забору лицом марш! – И откусил кусок огурца.

Последняя фраза полнотелого, низкорослого грабителя слилась с жутким хрустом, хрипом и глухим звуком упавшего тела позади него. Полнотелый недоуменно обернулся. Его лоснящийся подбородок медленно пополз вниз вместе с толстой нижней губой, обнажив во рту желтые зубы и кусок огурца. Он увидел лежащего на дороге напарника с раскинутыми руками и без каких-либо признаков жизни. Полнотелый с открытым ртом и выражением удивления на лице снова повернулся к бричке. И вдруг замер на месте, как будто налетел на невидимую преграду. Губы его затряслись, взгляд остекленел. Его бравый вид вдруг преобразился и превратился в мокрую половую тряпку, вспотевшее лицо побелело. Перед ним маячили круглые, страшные черные дырочки из стволов двух наганов и маузера в руках улыбающегося мужика в серой шинели и хмурого, рослого священника. Лицо грабителя от бледного начало переходить в красное, как от натуги, и перекосилось. Он схватился за горло и упал на четвереньки, силясь прокашляться.

– Не жри, кабанчик, когда делом занят, – засмеялся Прокопий Баженов, спрыгивая с брички и подходя к полнотелому. – Что, жирненький, в горлышке запершило? – издевался он. – К мамке иди, теленок, сиську дососи, молочком откормись! Ружо-то ручонками ещё держать не научился, а туда же, людей добрых пугаешь.

Прокопий поднял винтовку, оброненную полнотелым, снял с его шеи бинокль и крикнул священнику:

– Отец Мифодий! Ты присмотри за этим сопливым, а я к Семену схожу, гляну, что он учудил.

– Ну что, Семён, взял грех на душу, убил человека? – спросил, посмеиваясь, Баженов, подходя к Лазареву, склонившемуся над лежащим без сознания налетчиком.

– Кажись, дышит, – облегченно вздохнул работник протоиерея, выпрямляясь. – Я ж его так, легонько, и вполсилы не стукнул. А он, вишь, какой легкий оказался.

– Да уж легонько! – засмеялся Прокопий, меряя взглядом расстояние от розвальней до неподвижного тела незадачливого грабителя. – Метра четыре как птичка пролетел.

Прокопий видел, как худосочный, длинный налетчик подошел вплотную к розвальням, как затем из-за крупа лошади мелькнул здоровый кулак Семёна Лазарева.

– А что он: слазь да слазь! Ишо дулом ружья в бок тычет, – обиженно пробурчал Семён.

Прокопий расхохотался, на его глазах выступили слезы.

– Тычет, – передразнил он товарища. – Расстроили, поди ты, молокососы мужика сорокалетнего, – давился он от смеха, смахивая слезы.

– Ну тебя, – насупился Лазарев. – Я тебе не кривое зеркало и не фигляр какой!

– Ладно, не хмурься, – еле успокоился Прокопий, видя, что его товарищ действительно не на шутку обиделся. – Это я так, от нервов. Мне тоже винтовкой перед рожей махали, – примирительно проговорил он, в душе продолжая веселиться.

– Сынки, вы кто будете? – раздался шамкающий, негромкий голос рядом.

Баженов и Лазарев обернулись. Из-за забора выглядывала голова древнего деда.

– Из города. В церкви работаем, дедушка, – дружелюбно ответил Прокопий.

– В церкви? – переспросил дед и заулыбался: – Вот хорошо-то! А энтих супостатов убили?

– Не совсем, – усмехнулся Прокопий. – Шевелятся. А что, дедушка, давно они у вас тут околачиваются?

– Неделю ужо на шее висят, – закивал головой дед. – И людей на дороге грабют, охальники.

– Ничего дедушка, больше грабить не будут, – серьезно пообещал Прокопий.

Он связал руки за спиной у худосочного вояки, начавшего приходить в себя. Винтовки налетчиков положил в розвальни. Бинокль сунул под сиденье брички. Затем подтащил прокашлявшегося, трясущегося от страха полнотелого молодчика к его напарнику.

– Что, голубчики, очухались? – съехидничал Прокопий и жестко, зло сказал: – А теперь, сволочи, чтоб духу вашего здесь через минуту не было. Ещё раз попадетесь мне на глаза, свои яйца, как орехи, грызть друг у друга будете. – И медленно стал вынимать наган из кармана.

Горе-грабители вытаращили глаза, вскочили и ринулись в сторону Петрозаводска, на ходу оглядываясь и являя усмехающемуся Баженову перекошенные от ужаса, бледные лица.

4.

После полудня путники въехали в Педасельгу, среднее, домов в тридцать, карельское село с большими двухэтажными, почерневшими от времени избами и с небольшими избушками. От Педасельги шли две дороги: одна на запад в большое село Посад, другая продолжалась от Петрозаводска на юг, в Вытегорский уезд, через сёла Шелтозерской волости Петрозаводского уезда. Остановились у смотрителя местной часовенки Марьи Ивановны, сухонькой небольшой женщины пятидесяти трех лет, постоянно ходившей с покрытой темным платком головой и в строгом черном платье. Марья Ивановна жила одна в избе около часовни. В часовне она следила за порядком, чтобы масло в лампадке под иконой всегда горело, чистота была в святом месте. Многие жители деревни ходили к ней за советом или просто душу облегчить. Своего-то батюшки в деревне не было! Изба у Марьи Ивановны была просторная с большой прихожей, в которой стоял длинный стол с лавками вдоль него; деревянная столешница стола блестела, отполированная от времени. В доме также были две комнатки и летняя горенка. Во дворе имелись небольшая конюшня, хлев и большой сарай. Такое большое хозяйство Марья Ивановна содержала для служителей церкви, приезжавших на службу в Педасельгу или проезжавших мимо. Но и любому путнику не отказывала она в отдыхе и в ночлеге. Марья Ивановна, как только путники вошли в избу, всплеснула руками, засуетилась, стала собирать на стол чашки для чая, подбросила дров в затухающую печь, поставила кипятиться чугунок с картошкой и пододвинула подогреться к середине плиты кастрюльку с кислыми щами.

– Чай голодные, не обедавши. С холода горяченького надобноть поесть, – отмахнулась она от попыток иерея Мифодия сказать, что они проездом и остановились ненадолго. – А пока молока попейте, только что подоила коровку, ещё тепленькое. – И поставила на стол чашки и глиняный кувшин, полный молока.

Спорить не стали: люди и лошади требовали отдыха, а до места ночлега оставалось ехать около четырех часов. Священник попросил у хозяйки горячего чаю. Лазарев и Баженов выпили по чашке молока и пошли заводить лошадей с санями во двор. Семён стал распрягать лошадей, чтобы отвести их в конюшню и дать овса. Прокопий тем временем закрыл ворота, поправил мешковину и сено в санях – от любопытных глаз понадежнее скрыл ценный груз и оружие. И подошел к калитке осмотреть улицу, нет ли чего подозрительного. Вдруг он услышал веселый женский голос:

– Эй, солдатик! Что высматриваешь? Не меня ли?

Через дорогу напротив опиралась локтями на калитку улыбающаяся, крепкая, около тридцати лет женщина, одетая в накинутый на плечи овчинный полушубок. Её голову украшал яркий, узорчатый шерстяной платок, из-под которого билась вьющаяся черная челка. Женщина так прожгла взглядом Прокопия даже через разделявшее их расстояние, что у него сразу стало быстрее колотиться сердце.

– Здравствуй, солдатик! – сказала молодка.

– Здрасьте! Ваше нам, – поперхнулся Прокопий от комка в горле, взявшегося невесть откуда и перехватившего дыхание.

– Вот все едут и едут мимо. И никто не поможет бедной вдовушке, живущей скоро три года без мужичка, убиенного на войне. Может, ты зайдешь? А я тебя не обижу. Да и куда мне супротив такого бравого и ладного мужчины, как ты, – игриво улыбалась женщина.

Баженов взял себя в руки. Он не был робкого десятка перед женщинами. До сих пор Прокопий не был женат – не тянуло его почему-то на семейную жизнь! А по девкам и вдовушкам петрозаводским ходил. Говорят, даже кто-то «забрюхатил» от него. Но Прокопий не признавался. «Ить, не я один в городе холостую и балуюсь! А баб, поди, сейчас с десяток на одного мужика! Как бедным бабёнкам не помочь?! Каждая из них ласки от мужика хочет. Вот такие, как я, равноправие и устанавливают! А женатому мне всем бабам помочь никак нельзя – грех!» – смеялся он перед мужиками и перед старыми мамками, приходившими стыдить его и уговаривать «на женитьбу» после очередного его похождения к молодкам. Не одобрял такого поведения своего сторожа и настоятель Крестовоздвиженского собора, но поделать ничего не мог. Потерять такого работника в это лихое время было безрассудно. Баженов не раз спасал церковь и его служителей от посягательств грабителей и прочих наглых людишек, которые развелись в немалом количестве в нелегкое для отчизны время и которые признавали только грубую силу. Бывший разведчик, а теперь сторож он не стеснялся в отношении наиболее настырных непрошеных гостей применять свою боевую шашку или старое охотничье ружье.

– Что ж не помочь, – улыбнулся Баженов. – А такую, как ты, глазастую можно и испугаться! Вдруг задушишь?! – в тон игривому голосу женщины ответил он.

– Конечно задушу. Мои белые ручки только и душат таких крепких мужичков, как ты, – продолжила заигрывать молодка.

– Погодь, сейчас приду! – крикнул Прокопий и пошел в дом Марьи Ивановны.

Войдя в прихожую, он обратился к иерею, сидящему за столом и пьющему маленькими глотками чай:

– Отец Мифодий, я схожу ненадолго тут рядом. Помочь чего-то соседке. Просила очень. Одна живет.

– Это к Варваре, что ли? – раздался голос Марьи Ивановны. – Вот неймётся окаянной! Ни одного мужика не пропустит.

– Что вы так плохо о вдовах думаете, – делано обиделся Прокопий. – Мало ли что есть, чего женщина сделать не может. Мужицкую работу, например, мужик делать должен.

– Вот-вот! Я и говорю: ей одна мужицкая работа нужна – в постели, – сплюнула Марья Ивановна.

Прокопий крякнул и развел руками: что спорить с бабой, мужика небось никогда не знавшей.

Мифодий, улыбнувшись в душе, строго сказал:

– Сходи. – И, кивнув головой в сторону окна, за которым виднелись сани, многозначительно продолжил: – Но смотри не забывай, лихих людей не пропусти.

– Да уж лихих людишек сейчас много, – переключилась сразу на другую тему разговора Марья Ивановна. – Грабют всякие. Коней, птиц, корм отбирают все кому не лень, и все кричат, что они власть. А поди разбери, от власти они или нет?! Да и что за власть сейчас? Каких-то Советов! Что за Советы такие? Кто там совещается и что они там насовещают? Не поймешь! А у кого ружьё есть, тот и власть нынче. Вот так! Ох, время плохое. Дай Бог, покарать всех нечестивцев.

– А что, Марья Ивановна, – спросил священник, – по дороге на Еремеев посад очень неспокойно? А то вытегорские мужики, говорят, восстание подняли за свою власть. Не слышали?

– Как не слыхать, – ответила хозяйка. – Говорили люди, что и в Еремеев посад вытегорцы приезжали. Тоже звали супротив новой власти подыматься.

– И что мужики еремеевские надумали?

– А что мужики! Село большое. Мужиков есть уж поболее, чем в нашей деревне. Их особо никто ещё не трогал. Вот и сидят еремеевские мужики ни холодно ни горячо! А по дороге, конечно, всяко может быть. Через нашу деревню какие только с оружием не скакали. А кто они, кто разберет? – судачила Марья Ивановна, суетясь у печки.

Баженов, увидев, что на него не обращают внимания, выскочил за дверь, перешел улицу и, открыв калитку, степенно пошел по дорожке к крыльцу, где его ждала улыбающаяся Варвара…

Весть о том, что у Марьи Ивановны находится постоялец, да не простой, а батюшка из Петрозаводска, быстро разнеслась по деревне. И к дому Марьи Ивановны потянулись немногочисленные старики и старухи. Марья Ивановна сразу сообразила, что отцу Мифодию покоя не дадут, и уговорила его провести после обеда непродолжительную службу в часовенке. Она вышла на крыльцо и строго крикнула:

– Через часик приходите в часовню. Отец Мифодий службу проведет. А сейчас не мешайте! Дайте человеку с дороги отдохнуть.

Через час у часовни толпились почти все взрослые жители деревни, в основном женщины. Марья Ивановна открыла часовню – бревенчатый пятистенный сруб, уходящий вверх и заканчивающийся остроконечной крышей. Венчал часовню большой деревянный крест. Вскоре подошел и иерей Мифодий. Часовенка не смогла вместить всех желающих, и часть жителей осталась у открытого выхода, заглядывая через головы впереди стоящих на батюшку, возвышавшегося над всеми благодаря своему росту и находившемуся под ним небольшому постаменту. Служба прошла спокойно. Было видно, что люди соскучились по настоящей службе. Во время службы часто с самозабвением крестились. Где шёпотом, а где и громче повторяли слова молитвы вместе с батюшкой. После службы жители деревни вначале робко, а затем всё громче и наперебой забросали священника вопросами. Иерей Мифодий на вопросы отвечал осторожно, стараясь витиевато рассуждать о творящихся событиях и о новой власти. Он сам толком не мог понять, какую по названию власть он хочет. С одной стороны, как выходец из народа и много хлебнувший на фронте с простыми солдатами, он не хотел власти царя. С другой стороны, начинал понимать, что советская власть церковь не жалует. С третьей стороны, в Советах были эсеры, которым он импонировал. Разобраться в разных партиях было сложно. Лучше идти за людьми, которых знаешь. Но люди сами перемешались в различных партиях, взглядах. Понять всё это для иерея Мифодия, в миру российского гражданина Смирнова, да и для многих живущих в России было непросто, фактически невозможно. И жили, и думали все эмоциями, хлеставшими по России от края и до края…

Баженов, расслабленный, чуть уставший, приятно опустошённый и с диким чувством голода, сидел за столом в доме Варвары в одних брюках и рубашке навыпуск. Он жадно хлебал щи, дымящиеся в тарелке и только что налитые хозяйкой. Искоса посмотрел на Варвару, согнувшуюся над плитой. Её округлые бёдра, выделяющиеся на обтягивающем их платье, опять возбудили в нём желание. Ладони Прокопия как будто вновь ощутили шелковистую, упругую кожу бёдер Варвары. Варвара выпрямилась, посмотрела на Баженова и улыбнулась чуть полуоткрытыми, влажными губами. Лицо её пылало свежестью и довольством, а глаза светились той умиротворённостью и открытостью, которая присуща женщине, не так давно отдавшей всю свою накопившуюся в томящемся теле страсть ласкающему её мужчине. Прокопий доел щи. Варвара нагнулась поставить на стол чугунок с картошкой. В глаза Прокопию бросились её яркие, блестящие губы и округлые груди, нахально выглядывавшие из верха платья. Он не выдержал. Выскочил из-за стола, опрокинув скамейку. Схватил со спины Варвару за талию. Чуть оттащил её от стола. Повернул к себе. Обнял. И впился губами в её притягивающую и бесстыдную улыбку. Затем, приподняв Варвару над полом, понёс её на ещё не остывшую от недавних ласковых потех постель.