Танцовщица

Улица по-прежнему пустынна, только где-то в самом конце ее маячит одна-единственная фигура женщины с ребенком за спиной. Со второго этажа отчетливо видно массивное здание из красного кирпича – это Военно-морская библиотека.

Сидя на диване, Ватанабэ изучал внутреннее убранство залы. Стены украшали картины, ни в малейшей степени не согласующиеся между собой по стилю. Цветущая слива с соловьями, и Урасима-таро[25], и какая-то одинокая хищная птица. Продолговатые и узкие декоративные свитки выглядели под высокими потолками несоразмерными, словно их развернули только наполовину. Над дверью красовалась матерчатая полоска с письменами «века богов»[26]. «Да, современная Япония – не эталон вкуса!» – решил Ватанабэ и продолжал курить, стараясь ни о чем больше не думать.

Но вот в коридоре послышались голоса. Дверь отворилась, и перед ним предстала та, ради которой он сюда явился. Большая соломенная шляпа а-ля Мария-Антуанетта, украшенная огромным пером; серое пальто нараспашку, под ним – серая же юбка и тончайшей работы батистовая блуза. В руке – изящный, как игрушка, летний зонтик.

Ватанабэ расплылся в приветливой улыбке, положил сигару и стремительно встал. Дама кивнула сопровождавшему ее официанту и лишь затем подняла глаза на Ватанабэ. Огромные карие глаза, от которых он когда-то не мог оторваться. В те дни под ними еще не лежали густые лиловые тени.

– Кажется, я опоздала, – сказала она по-немецки нарочито небрежным тоном. Зонтик перекочевал в левую руку, правая же, в перчатке, была протянута ему. «Сковывает присутствие официанта», – подумал Ватанабэ, вежливо пожимая пальцы дамы.

– Доложите, когда ужин будет готов, – распорядился он, и официант тотчас же удалился.

Зонтик был брошен на диван, туда же со вздохом облегчения опустилась дама. Она неотрывно смотрела ему в лицо. Ватанабэ придвинулся ближе.

– Как тихо, – наконец проговорила она.

– Когда я пришел, здесь стоял немыслимый грохот, идет реконструкция.

– Ах, вот оно что! Видно, поэтому так неуютно. Впрочем, мне теперь везде неуютно.

– Когда и какие дела привели тебя сюда?

– Я приехала позавчера, а вчера мы виделись с тобой.

– Так какие же тебя привели дела?

– С конца прошлого года я находилась во Владивостоке.

– Выступала в ресторанах?

– Да.

– Одна или с труппой?

– Ни то, ни другое. Мы вдвоем, ты его знаешь. – Немного помедлив, она добавила: – Со мною Косинский.

– Тот поляк? Ты что же, стала пани Косинской?

– Нет, просто я пою, Косинский аккомпанирует.

– И только?

– Видишь ли, когда путешествуют вдвоем, отрицать было бы…

– Понятно. Значит, он тоже в Токио?

– Да. Мы остановились в «Атагояме».

– Как же он отпускает тебя одну?

– Концерты даю я, он только аккомпанирует. – Она сказала begleiten, что можно было истолковать двояко: аккомпанирует, сопровождает. – Я не утаила от него нашу встречу на Гиндзе, он тоже выразил готовность повидаться.

– Избавь, пожалуйста.

– Не беспокойся. Денег у нас пока много.

– Сейчас много, потом потратите – и станет мало. Что тогда?

– Поедем в Америку. Еще во Владивостоке нас предупреждали, что на Японию не следует рассчитывать.

– Правильно вас предупреждали. После России надо ехать в Америку. Япония пока не доросла, она – в процессе реконструкции.

– Что я слышу? И это говорит японец, да еще сановная особа! Вот расскажу в Америке! Ты ведь правда важный чиновник?

– Чиновник.

– И, наверное, из респектабельных?

– До противного. Настоящий филистер. Сегодняшний вечер, конечно, не в счет.

– Слава богу.

Дама сняла давно расстегнутые перчатки, протянула заледеневшие руки. Он торжественно пожал их. Она не сводила с него глаз. От залегавших под ними теней они казались еще больше.

– Можно я тебя поцелую? – спросила она.

Ватанабэ поморщился:

– Мы же в Японии.

Как раз в эту минуту дверь отворилась и вошел официант:

– Кушать подано.

– Мы в Японии, – повторил Ватанабэ, встал и пригласил даму в соседнюю комнату.

Вспыхнул электрический свет. Дама осмотрелась, села к столу.

– Ghambre separe![27] – сказала она с улыбкой. Ватанабэ почувствовал какую-то неловкость; возможно, мешала корзина с цветами. Выдержав паузу, он сухо заметил:

– Это получилось совершенно случайно.

Налили шерри. Подали дыню. Вокруг пары гостей суетились три официанта.

– Смотри, сколько их тут, – заметил Ватанабэ.

– И никакого толку. В «Атагояме» то же самое.

– В «Атагояме» неважно?

– Да нет, ничего. Правда вкусная дыня?

– Поедете в Америку, там по утрам вам будут приносить гору всякой еды. – Они ужинали и перебрасывались ничего не значащими фразами.

Подали шампанское.

– Есть ли в тебе хотя бы капля ревности? – неожиданно спросила она.

В продолжение всей этой беседы ни о чем она вспоминала, как, бывало, сидели они после спектакля в кабачке «Голубые ступеньки», как ссорились и мирились. Хотела будто бы в шутку спросить, а помнит ли он то время, но вопрос прозвучал серьезно и с явной болью.

Ватанабэ поднял бокал шампанского и твердо произнес:

– Kosinski soll leben![28]

Дама молча подняла свой бокал, лицо ее застыло в улыбке, рука немилосердно дрожала.

Было всего половина девятого, когда коляска рикши пересекла залитую огнями Гиндзу и повернула в сторону Сибы. Лицо ехавшей в ней дамы скрывала густая вуаль.

1910

Семейство Абэ

В соответствии с правилами заложничества[29] Хосокава Тадатоси[30] – военачальник третьего ранга сёгунской гвардии, состоявший в должности правителя провинции Эттю, – весной восемнадцатого года Канъэй[31] собирался в Эдо. Ему предстояло, не дождавшись цветов, расцветавших в его владениях раньше, нежели в других местах, отправиться на север в сопровождении свиты и вооруженного отряда, как полагается даймё с доходом в пятьсот сорок коку[32].

Нежданно-негаданно Тадатоси занемог, да так, что придворный лекарь со всеми его снадобьями оказался бессилен, а болезнь с каждым днем набирала силу. Послали нарочного в Эдо просить об отсрочке. В ту пору сёгуном был Иэмицу[33], третий из дома Токугава, правитель блистательный и милостивый. Помня о заслугах Тадатоси в усмирении мятежников во главе с Амакуса Сиро Токисадой[34] во время восстания в Симабаре, сёгун проявил великодушие – двадцатого числа третьего месяца он приказал своим приближенным Мацудайре Идзуноками, Абэ Бунгоноками, Абэ Цусиманоками выразить сочувствие больному и послать к нему лекаря-иглоукалывателя из старой столицы[35].

Далее, двадцать второго числа, с нарочным – самураем по имени Сога Матадзаэмон – ему было отправлено письмо за подписью трех высокопоставленных чиновников «Бакуфу»[36].

Внимание сёгуна к Тадатоси расценивалось как знак наивысшего благоволения. Сёгун и прежде одаривал его милостями: три года назад, весною пятнадцатого года Канъэй, после усмирения восстания в Симабаре, когда вновь воцарилось спокойствие, сёгун пожаловал ему угодья в эдоских владениях и птиц для соколиной охоты. Так что теперешние знаки внимания были вполне естественны.

Однако, не дождавшись сёгунских милостей, Тадатоси скончался в своей усадьбе Ханабатакэ в провинции Кумамото. Случилось это семнадцатого числа третьего месяца в час Обезьяны[37], от роду ему было пятьдесят шесть лет.

Супруге его, дочери Огасавары Хёбудаю Хидэмасы, удочеренной самим сёгуном и им же выданной замуж, в том году исполнилось сорок пять. Звали ее Осэнноката. Старший сын Тадатоси – Рокумару – шесть лет назад отпраздновал совершеннолетие и по этому случаю получил от сёгуна право присоединить к своему имени иероглиф «Мицу»[38], так что одним из его имен стало Мицусада. Он получил высокий ранг и должность правителя провинции Хиго.

Следуя в Эдо, Мицусада уже добрался до Хамамацу, что в провинции Тотоми, и тут его настигло известие о кончине отца. Он вынужден был повернуть обратно. К этому времени Мицусада сменил свое имя на Мицухиса.

Второй сын Тадатоси – Цурутиё – сызмальства принял монашество в храме Тайсёдзи на горе Тацутая-ма. Он стал учеником настоятеля Тайэн-осё, прибывшего сюда из киотоского храма Мёсиндзи, и получил имя Согэн. Третий сын – Мацуноскэ – воспитывался в семействе Нагаока, исстари связанном с домом Хосокава. Четвертый – Кацутиё – был усыновлен Нандзё-тайдзэном[39], управляющим продовольственным ведомством.

Были у Тадатоси также две дочери. Старшая, Фудзихимэ, была просватана за Мацудайру Суоноками Тадахиро. Вторая, Такэхимэ, вышла замуж за Ариёси Таномо Хидэнагу.

Сам Тадатоси являлся третьим сыном Сансая. За ним шли еще трое: четвертый сын – Накацука Садаю Тацутака, пятый – Гебу Окитака, шестой – Нагаока Сикибу Ёриюки. Младшие его сестры – Тарахимэ, бывшая замужем за Инабой Кадзумити, и Манхимэ, выданная за советника императорского двора Карасумару Мицукату. Дочь этой Манхимэ, Нэнэхимэ, впоследствии стала женой Мицухисы.

Два старших брата Тадатоси носили фамилию Нагаока. Две старшие сестры его вышли замуж и жили теперь в семействах Дзэнно и Нагаока. Здравствовал еще и сам старик Сансай Сорю, ему исполнилось семьдесят девять лет. В момент смерти Тадатоси он, как и старший сын покойного Мицусады, направлялся в Эдо, другие родичи находились кто в Киото, кто в иных дальних провинциях. До них печальное известие дошло позднее. Особенно велика была скорбь тех, кто пребывал в самой усадьбе Кумамото. Двое – Мунусима Сёкити и Цуда Рокудзаэмон – отправились с печальным известием в Эдо.

Поминовение первой недели пришлось на двадцать четвертый день третьего месяца. Двадцать восьмого числа четвертого месяца состоялась церемония поднятия гроба, до той поры он стоял в одном из покоев усадьбы прямо на земле, по этому случаю дощатый настил пола разобрали.

По указанию из Эдо сожжение усопшего произвели в храме Соунъин деревни Касугамура уезда Акита, прах захоронили на горе за воротами Кораймон. Зимою следующего года возле усыпальницы воздвигли храм Гококудзан Мёгэдзи; из эдоского храма Токайдзи, что в районе Синагава, прибыл бонза Кэйсицу-осё, ученик знаменитого Такуана-осё[40]. Впоследствии, когда он по старости отошел от дел и поселился во флигеле Ринрюан при том же храме, его место унаследовал второй сын Тадатоси, в монашестве Согэн, принявший имя Тэнган-осё. Тадатоси получил посмертное имя Мёгэиндэн Тайун Сого Дайкодзи.

Сожжение в храме Сюунъин совершалось по воле самого Тадатоси. Как-то раз во время охоты он отдыхал и пил чай в этом храме. Потом ему вздумалось побрить бороду, и он сказал об этом настоятелю. Вызванный настоятелем прислужник принялся ловко орудовать бритвой, а Тадатоси тем временем поинтересовался: «Видать, немало покойников побрили вы этой самой бритвой?»

Настоятель смешался, не зная, что ответить. С тех самых пор Тадатоси питал расположение к храму Сюунъин и завещал именно там предать огню его тело.

Церемония сожжения была в самом разгаре, когда среди сопровождавших гроб самураев пробежал шепоток:

– Смотрите, соколы, соколы!

В небесной голубизне, просвечивавшей сквозь кроны храмовых криптомерий, показались два сокола. Они описали круг над колодцем, прикрытым, словно зонтиком, ветвями цветущей сакуры, и стремительно опустились в него. На глазах у изумленной публики две птицы, одна в хвост другой, камнем упали в колодец.

Толпа у ворот храма загомонила. Два человека отделились, подошли к колодцу и, облокотясь о каменную ограду, заглянули внутрь. Соколы к тому времени погрузились на дно, поверхность воды снова была невозмутимой, как прежде. В обрамлении водорослей она сверкала, подобно зеркалу. Эти двое были сокольничие. Погибшие же соколы Ариака и Акаси – любимцы Тадатоси.

– Значит, соколы тоже последовали за господином, – пронеслось над толпой.

Со дня смерти князя покончили с собой более десяти вассалов[41]. Позавчера совершили харакири восемь человек разом, один сделал харакири вчера. Во всем княжестве не было человека, который не помышлял бы о самоубийстве. Никто не задавался вопросом, как это пара соколов сумела ускользнуть от сокольничих и почему они влетели в колодец.

Соколы были любимцами князя, и всем было ясно: они приняли добровольную смерть. Оснований доискиваться иных причин не было.

Пятого числа пятого месяца истекли доложенные сорок девять дней траура[42].

Во всех храмах – Кисэйдо, Конрёдо, Тэндзюан, Сёсёин, Фудзиан – читались заупокойные сутры. Но кое-кто еще готовился совершить харакири на следующий день. Эти люди, равно как и их родственники, жены и дети, не принимали участия ни в торжественных встречах высокого гонца из Эдо и иглоукалывателя из Киото, ни в поминках. Их помыслы всецело сосредоточились на самоубийстве. Они забыли даже о собственных детях: не рвали листьев ириса, чтобы украсить, как полагается, карнизы крыш в Праздник мальчиков[43], все вывешивали традиционных карпов, жизнь для них остановилась.

Никто не отдавал распоряжений, когда и как совершать самоубийство, – все разумелось само собой. Близость к князю, даже самая тесная, еще не давала права каждому поступать по своей воле. Даже тот, кто при жизни сопровождал князя в поездках к сёгуну в столицу Эдо или делил с ним бивачный быт в дни сражений, нуждался в особом дозволении, чтобы сопутствовать своему господину на гору Сидэ и по реке Сандзу[44]. Смерть без дозволения приравнивалась к собачьей смерти.

Для воина главное – честь, собачья же смерть чести не приносит. Погибнуть на поле брани, сражаясь с врагом, почетно; но опередить других на смертном пути, не имея на то дозволения, – это в заслугу не ставится. Та же собачья смерть, что и самоубийство без дозволения. Лишь в случае особой близости к князю может предполагаться как бы молчаливое дозволение.

Возьмем учение Махаяны[45]. Оно возникло уже после того, как Будда погрузился в нирвану, то есть родилось без прямого одобрения Будды. Но тот, кому ведомо прошедшее, настоящее и будущее, должен был предвидеть и возможность подобного учения. Поэтому можно считать, что проповедь Махаяны возвещена самими златыми устами[46].

Как же получали дозволение на самоубийство? Наглядное представление об этом может дать история Найто Тёдзюро Мотодзуку. Тёдзюро прислуживал Тадатоси в его кабинете. Он пользовался особым расположением князя и во время его болезни неотлучно находился при нем.

Когда Тадатоси понял, что ему не суждено выздороветь, он призвал Тёдзюро:

– Приближается конец, повесь-ка у меня в изголовье изречение: «Двух не дано»[47], что начертано крупными иероглифами.

Семнадцатого числа третьего месяца состояние Тадатоси резко ухудшилось, и он повторил:

– Принеси же тот свиток.

Тёдзюро повиновался. Тадатоси посмотрел на свиток и в раздумье закрыл глаза. Через некоторое время он сказал:

– Ноги у меня отяжелели.

Тёдзюро осторожно отвернул подол ночного халата и стал растирать ему ноги, не спуская глаз с лица князя:

– У Тёдзюро есть почтительная просьба.

– В чем дело?

– Болезнь причиняет вам тяжкие страдания, но боги милостивы, лекарство поможет. Я всей душой молюсь за ваше скорейшее выздоровление. Однако пути судьбы неисповедимы, и, если все-таки случится худшее, позвольте Тёдзюро уйти вместе с вами. – Тёдзюро порывисто обхватил ноги Тадатоси и прижался к ним лбом. Его глаза были полны слез.

– С какой стати? – Тадатоси отвернулся от Тёдзюро.

– О, не извольте так говорить! – Тёдзюро вновь припал к ногам Тадатоси.

– С какой стати? – повторил Тадатоси, не поворачивая головы.

Кто-то из присутствующих сказал:

– Нескромно это в твои-то лета, постеснялся бы.

Тёдзюро в тот год минуло семнадцать. Горло у него перехватило от волнения, он только и вымолвил:

– Прошу вас! – И в третий раз прижался лбом к ногам господина.

– Какой настойчивый! – сказал Тадатоси. В голосе его слышалась строгость, но слова сопровождались кивком согласия.

– О! – вырвалось у Тёдзюро; не отпуская ног господина, он уткнулся лицом в его постель и замер.

Тёдзюро впал в то расслабленное состояние, какое бывает, когда самое страшное позади и человек уже достиг цели. Он ощутил полное успокоение, не чувствовал и не замечал ничего, даже собственных слез.

По молодости лет Тёдзюро не имел военных заслуг. Но Тадатоси благоволил к нему и держал при себе. Бывало, Тёдзюро под винными парами допускал оплошность, которая другому не простилась бы, но Тадатоси только смеялся и говорил:

– Это не Тёдзюро грешит, а саке.

И Тёдзюро горел желанием исправить оплошность, отплатить за доброе к себе отношение. С тех пор как здоровье Тадатоси ухудшилось, он твердо знал, что для него, обласканного милостями князя, нет иного пути, кроме самоубийства вслед.

Если бы кто-нибудь заглянул поглубже в его душу, то наряду с желанием умереть обнаружил бы и сознание того, что окружающие сочтут это его долгом. И внутренние побуждения, и людское мнение равным образом предписывали одно – умереть. В его положении поступить иначе – значило бы покрыть себя страшным позором. Малодушные мысли посещали Тёдзюро, но страха смерти в нем не было. Все его помыслы были сосредоточены на решимости во что бы то ни стало добиться разрешения князя на самоубийство.

Тёдзюро почувствовал вдруг, что ноги господина, которые он сжимал, как будто ожили, зашевелились. Только тогда он опомнился и с мыслью: «Болят, наверное», – снова принялся легонько их растирать. Теперь он подумал о старой матери и о жене. Как семья ушедшего вслед за господином, они получат от главного дома[48] вознаграждение. Он может умереть спокойно, зная, что семья обеспечена. От этих дум лицо Тёдзюро просветлело.

Утром семнадцатого дня четвертого месяца Тёдзюро привел в порядок свою одежду и вышел к матери. Во время этой прощальной встречи он впервые сообщил ей о своем намерении. Мать не выказала ни малейшего волнения. Она знала: сегодня ее сын совершит харакири, хотя они не говорили об этом, и, вероятно, пришла бы в смятение, если бы он решил по-иному. Мать позвала с кухни невестку, совсем недавно поселившуюся в их доме, и спросила, все ли готово.

Невестка тотчас принесла заранее припасенное саке. Она тоже знала: сегодня муж совершит харакири – и по этому случаю сделала парадную прическу, надела лучшее кимоно. Лица матери и жены были торжественно-серьезными, и лишь по припухшим векам молодой женщины можно было догадаться о пролитых ею слезах.

Когда принесли поднос с чашечками саке, Тёдзюро позвал младшего брата, Сахэйдзи. Все четверо молча выпили по глотку. Затем мать обратилась к сыну:

– Тёдзюро, сегодня твое любимое саке. Может быть, выпьешь еще немного?

– Конечно, – с улыбкой ответил Тёдзюро и выпил еще. Потом сказал: – Замечательное саке. Сегодня я опьянел сильнее обычного, видно, за последние дни немного устал. Извините, пойду прилягу. – С этими словами Тёдзюро встал, прошел к себе в комнату, лег и тут же заснул.

Жена последовала за ним, подложила подушку ему под голову; Тёдзюро пробормотал что-то во сне, повернулся на другой бок и продолжал спать. Жена смотрела на него, не отрывая глаз, потом спохватилась: плакать нельзя! – и поспешно вышла.

Дом затих. Слуги и служанки, так же как мать и жена, знали о решении хозяина. Ни в кухне, ни на конюшне – нигде не было слышно оживленных голосов. Мать находилась в своей комнате, невестка – в своей, младший брат – в своей, каждый думал свою думу.

Хозяин крепко спал. Над раздвинутым настежь окном сушилась на карнизе пахучая травка – даваллия. Время от времени, словно спохватившись, позвякивал на ветру колокольчик. На земле – колода для воды – высокий камень с выдолбленной верхушкой, а на нем – опрокинутый ковш; стрекоза опустилась на длинную ручку ковша, распластала крылышки и замерла.

Прошел час, за ним второй. Миновал полдень. Прислуге, как обычно, было приказано готовить обед. Но распорядится ли свекровь всем собраться к трапезе – невестка не знала и спрашивать не решалась, дабы никто не подумал, что у нее в такое время еда на уме.

Между тем вскоре появился Сэки Сёхэйдзи, которого просили быть помощником во время харакири[49]. Свекровь кликнула невестку. Та молча поклонилась, справилась о здоровье гостя.

– Тёдзюро прилег отдохнуть, но уже пора, вот и господин Сэки пожаловал. Может быть, ты его разбудишь? – сказала свекровь.

– Да, да, конечно. Особенно задерживаться нельзя, – ответила невестка и пошла будить мужа.

Как и в тот раз, когда подкладывала мужу подушку, она смотрела на него, не отрывая глаз. Она знала, что должна возвестить мужу его смертный час, и ей было нелегко. Тёдзюро крепко спал. Теперь он лежал спиной к окну, лицом к двери, по-видимому, ему мешал яркий свет, лившийся из сада.

– Послушай! – позвала его жена. Тёдзюро не шелохнулся. Она склонилась над ним, коснулась рукой его плеча.

– A? – Тёдзюро открыл глаза, потянулся и проворно вскочил на ноги.

– Ты сладко спишь, но пора вставать, матушка велела тебя разбудить, к тому же пожаловал господин Сэки.

– Да? Уже полдень? Ну и заспался же я. Прилег на минутку, да, видно, разморили меня саке и усталость. Теперь чувствую себя отлично. Съем-ка я, пожалуй, тядзукэ[50]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

В феврале 1868 г. был свергнут феодальный дом Токугава и восстановлена власть императора. Время правления императора Муцухито (1868–1912) получило наименование эпохи Мэйдзи (буквально: «Просвещенное правление»).

2

Сексуальная жизнь.

3

Глава феодального клана, управляющий уделом или княжеством.

4

Повесть была напечатана в журнале «Кокумин-но томо» в январе 1890 г.

5

Растение семейства бобовых, на ночь сворачивает листья.

6

Фридрих Вильгельм фон Хаклендер (1816–1877) – немецкий поэт и прозаик, описывал современные нравы. Огай перевел на японский язык его «Две ночи» и другие произведения.

7

В образе Аидзавы Кэнкити выведен ближайший друг Огая со студенческих времен Како Цурудо.

8

Под именем Амакаты фигурирует один из самых влиятельных представителей мэйдзийской олигархии Ямагата Аритомо (1838–1922). Встреча героя повести с графом Амакатой в Берлине совпадает с действительным пребыванием Ямагаты Аритомо в Европе зимою 1888 г.

9

Людвиг Берне (1788–1837) – немецкий публицист; у Огая есть о нем небольшой очерк «Новые вещи Людвига» («Рудвигу синсаку»). Генрих Гейне (1797–1856) – знаменитый немецкий поэт и прозаик.

10

Вильгельм I (1797–1888) – прусский князь, объединивший Германию и ставший императором; победитель во Франко-прусской войне 1870–1872 гг. Фридрих III (1831–1888) – сын Вильгельма I, умер через три месяца после смерти отца.

11

Отто Эдуард Леопольд фон Бисмарк (1815–1898) – служил канцлером при Вильгельме I, при Вильгельме II был вынужден уйти в отставку.

12

Первоклассная гостиница в центре Берлина.

13

Гота – столица германской провинции Тюрингия. В этом городе издавался справочник-альманах по генеалогии российского дворянства. Герой приобрел это справочное издание в связи с предстоящей ему поездкой в Петербург.

14

Ханако (Ота Хиса; 1868–1945) – японская танцовщица, которая много гастролировала по странам Европы и была замечена О. Роденом. Великий скульптор пригласил ее в свою мастерскую. В результате появились его произведения: «Голова Ханако» (бронза, высота 31 см), «Маска Ханако» (терракота, около 15 см), которые находятся в парижских коллекциях Родена. Небольшой скульптурный портрет имеется в Эрмитаже. Два ее изображения хранит Музей западноевропейского искусства в Токио.

15

«Отель Бирон» некогда являлся студией О. Родена (1840–1917), а ныне представляет собою его музей.

16

Войдите! (франц.)

17

Хорошо ли вам работается? (франц.)

18

О да, мсье, прекрасно! (франц.)

19

Прическа молодой девушки с узлом на затылке.

20

Японская обувь на тесемках и носки-таби с одним пальцем.

21

Рассказ представляет собой беспощадную насмешку над распространившимся в Японии в начале XX в. подражательством внешним сторонам европейской культуры. Действие происходит в токийском ресторане под претенциозным названием «Европа-палас». Поспешная модернизация этого заведения выглядит жалко, национальный облик утрачен, европейский – не обретен. Нелепо выглядит громоздкая мебель, старинные каллиграфические надписи соседствуют с псевдоевропейской живописью. Да, Япония находится в процессе реконструкции, говорит герой, имея в виду не только описанный ресторан, но и всю страну, охваченную лихорадкой вестернизации.