ДАО ДЭ цзин ЛАО-цзы. Растолкования Великого Пекинеса. Сутра Сердца Праджняпарамиты

Строка (9) мавантуйских и годянского текстов начинается иероглифом «吾у» (я, мой), отсутствующим у Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И. Далее везде «強цян 為вэй 之чжи 名мин 曰юэ 大да», где «цян» – это сильный, мощный, насильно, по принуждению, через силу. Роберт Хенрикс: «Were I forced to give it a name…» (Будь я вынужден дать ему имя…) Малявин В.В.: «Если придется дать ему имя…» Принудительный тон иероглифа «цян» сразу намекает на то, что Совершенномудрый, созерцая Дао в чистом виде напрямик, никакой нужды в его наименовании не испытывал. Поэтому нам кажется, что, откликаясь на запрос капризных домохозяек, он дает ему имя не через силу из-под палки, а просто нехотя, reluctantly, без задора и огня («Рыбка, рыбка, где твоя улыбка, полная задора и огня», Георгий Михайлович Вицин, «Дайте жалобную книгу», Мосфильм, 1965). Мужественно превозмогая собственное «не хочу», Лао-цзы с помощью иероглифа «大да» (великий) тут же выносит личные ощущения от встречи с Дао-реальностью на общекуриное обозрение. Сия вроде бы безобидная детализация неминуемо требует от него дополнительных повизгиваний, которые и являют себя в строках (10), (11) и (12), где Дао – это уже не чудо-Форма, одиноко стоящая вне изменений, а активный участник относительного движения: проходить, отдаляться, отступать, впрочем, как и возвращаться, можно лишь в мире обусловленного дуализма. При всем том, что Дао в гуще десяти тысяч вещей «действует» изнутри их самих, Совершенномудрый все-таки успевает отследить расплывчатые закономерности этого мистического процесса. Каким чудесным образом? Да с помощью невооруженных чуЙвств и подобающей фокусировки своего внимательного невнимания.

(10). (11). (12). Соседские куры как-то испросили Неразумного, какие строчки в «Дао Дэ цзин» самые загадочные. Тот заохал, присел-привстал, глупо взмахнул руками и убежал на свои любимые грядки, оставив кур в вопросительном нетерпении. Мудрокролик Пи-Пу, сжалившись над пеструшками, проверещал им, что строки (10), (11) и (12) главы 25 по своей секретной таинственности несравнимы уж ни с чем более. Великий Пекинес и вольнокот Костя активно поддержали его мнение жизнеутверждающим рычанием и философским мурлыканием. «Пуркуа, пуркуа!» – не унимались любопытные птицы. «Because…» – ответствовал храбрый котик, после чего бесцеремонно упал рядом с кроликом под смородиновый куст, откуда без промедления воспарил в царство обворожительного Морфия, сына бога Гипноса и Нюкты, богини темной ночи.

Строка (10) «大да 曰юэ 逝ши» – Великий; Зваться-называться; Уходить-проходить, миновать и проноситься (о времени). Строка (11) «逝ши 曰юэ 遠юань» – Проходить-миновать; Называться; Отдаленно-удаленный, давным-давно прошедший (о времени). Строка (12) «遠юань 曰юэ 反фань» – Отдаленный; Зовется; Двигаться в обратном направлении, пятиться назад, отступать и возвращаться. На годянском бамбуке вместо «逝ши» стоит «潰куй» (разрушаться, разливаться, терпеть поражение). В обоих мавантуйских свитках заметен иероглиф «筮ши», олицетворяющий собой гадание на стебельках тысячелистника, а в тексте Фу И знак «返фань» однозначно говорит о «возвращении».

Обнюхиваемые строки, как правило, истолковываются в режиме бестолковой многозначительности: «Великое назову скоротечным. Быстротечное назову отдаленным. Отдаленным назову обращающееся вспять» (Маслов А.А.); «Великое – оно в бесконечном движении. Находящееся в бесконечном движении не достигает предела. Не достигая предела, оно возвращается [к своему истоку]» (Ян Хин-шун); ««Великое» значит «распространяющееся повсюду», «Распространяться повсюду» значит «уходить далеко», «Уходить далеко» значит «возвращаться» (Малявин В.В.); «Great: that means «always in motion». «Always in motion» means «far away». «Far away» means «returning»» (Рихард Вильгельм); «Being great, it is further described as receding, Receding, it is described as far away, Being far away, it is described as turning back» (Lau Din-cheuk); ««Great» means «to depart»; «To depart» means «to be far away»; And «to be far away» means «to return»» (Роберт Хенрикс). Ох-ох… Вот не давать бы этим ученым мужам сухого корма, пока не объяснят, что они понаписали с важным-то видом. Схимники-огородники даже после хорового повизгивания священных гимнов не сподобились уяснить тот микросмысл, что скрыт в «быстротечно распространяющихся скоротечных процессах». Что за невнятная околесица, то тихо уплывающая вдаль, то резко возвращающаяся обратно? Времена года? Луна и Солнце? Круговращение воды в одичалой природе? Ай? Конечно, периодическое мелькание перед глазами одних и тех же «веселых картинок» вызывало у китайского обывателя прилив восторга и удивления, но Дао постоянно, колоссально и универсально. Ну и как же эта колоссальная универсальность могла проявлять себя в разноцветном мире десяти тысяч вещей? Ай? Что во вселенной одинаково ночью и днем, летом и зимой, на пыльных тропинках далеких планет и на нашей деревенской помойке? ВРЕМЯ и ПРОСТРАНСТВО!

Для всех чувствующих существ время и пространство – единственная и любимая ими среда обитания. Но, что это такое, неведомо ни наукоемким профессорам, ни корреспондентам «кислых щей». Конечно, можно, как в главе 40, вспомнить про вечно растущую энтропию, определяющую «стрелу времени» в направлении всеобщей деградации, но и в этом тривиальном случае никак не ясно, кто здесь курица, а, что, пардон, яйцо: время или энтропия? С пространством и вовсе беда: оно то расширяется, то искривляется, то коллапсирует в безжалостную сингулярность. Жуть! Со временем проще: взглянул на часы, и на тебе: eight o’clock in the morning. Пора испить утренний кофе, скушать французский круассан с малиновым вареньем и бодрой рысью устремиться на картофельные грядки. Однако в те замшелые времена желтокитайцы еще не выучились подделывать швейцарские часы и обжаривать кофейные зерна. Тогда, каким же образом без кофе и часов они ощущали течение времени мимо своего огорода? Мы, с Великим Пекинесом, нестерпимо уверены, что все трезвые китайцы чувствовали мимолетность существования даже вдали от ежедневного созерцания Солнца и Луны. Ведь ярко цветущее «здесь и сейчас» постоянно ускользало от них в тускло пожухлое прошлое. Как сказал Великий Чжуан-цзы, «я уж не тот, гонимый миром странник, устало опиравшийся об этот стол намедни». Ах, ну почти так. Поэтому Лао-цзы и использует иероглифы «逝ши» (проходить, проносится) и «遠юань» (давно прошедший, удаленный) в строках (10) и (11). Ведь каждую кшану мысли все, что было вокруг умных и глупых, молодых и старых, добрых и злых, проваливалось вместе с ними в непонятную бездну безвозвратно минувшего. Любое событие отдалялось от них, постепенно стираясь в их памяти до полномасштабного забвения. Кто в Поднебесной проделывал все эти фокусы? Конечно, Великое Дао! Каким образом? Элементарно! Дозволяя вещам и зверюшкам все что угодно, Дао неизменно отступало от них, пятясь назад в полном согласии с иероглифом «反фань» (гл.40). Дао будто бы терпело поражение в жестокой схватке с заносчивыми человечками, вечно уверенными в своей безнаказанности, о чем и извещает иероглиф «潰куй» (разрушаться, разливаться, терпеть поражение) годянского текста. Зачем? Да, чтобы дать им узкую полоску волшебной Пустоты, куда бы они могли беспрепятственно опадать и бесшумно растворяться, возвращаясь к своему извечному Дао-корню (гл.16). Точь-в-точь как желтые листочки за окном в эту последнюю осень.

(13). (14). (15). Что можно взвизгнуть по поводу содержания этих смелых деклараций. Только то, что они не имеют ни малейшего отношения к содержанию предшествующих строк. На наш самурайский нюх, даже невзирая на знак «故гу» (потому-поэтому), который предупреждает о причинно-следственной зависимости всего прежде и после него сказанного, обнюхиваемый фрагмент являет собой очередной фольклорный довесок, подклеенный добрыми китайцами к первой части главы. Поскольку строки (9) и (10) радовали обожающих сладкозвучные частушки домохозяек иероглифами «大да», то, не желая отказывать себе в дальнейшем удовольствии, они добавили к ним еще пять таких же «да» без всякого уважения к общему смыслу повествования. Для китайского уха такая барабанная эвфония, что для русского крестьянина гармошка с балалайкой на деревне в уикенд. Кроме прочего, если в строчках (10), (11) и (12) Лао-цзы подробно разъясняет, почему Дао кажется ему великим и большим, то в рассматриваемом эпизоде величие Дао, Земли, Неба и китайского ван-султана разъяснениями не сопровождается. Голая же констатация их торжественной монументальности не только диссонирует с запредельной мудростью всего вышесказанного, но и вынуждает нас без сожаления приспустить наш пышный хвостик, что молниеносно сигнализирует о невозможности признать за этими строчками авторство Великого Лао-цзы.

Собственно, никто и не собирается возражать против величия Дао, Неба и Земли, однако здесь это величие одинаково для всех, включая и царя-батюшку. Небо, Земля и первое должностное лицо королевства для Дао ничем не отличаются от всех остальных десяти тысяч существ и предметов. Причем, первая половинка строки (15) («域юй 中чжун 有ю 四сы 大да» – «внутри государства есть четыре великих») помещает «четыре Великих» (四сы 大да) внутрь (中чжун) царства-государства (знак «域юй» – государство, владение), что наблюдается в «Дао Дэ цзин» только здесь и нигде более. Вторая же часть строки причесывает всех китайских повелителей под одну гребенку, дозволяя возмыслить, что их подданные поголовно и хронически испытывали эйфорию при любом о них упоминании. Нам почему-то кажется, что древние и не только китайцы прекрасно разбирались в людях и, не будучи одурманенными телевизионной пропагандой, точно знали цену своим хитрым вождям и честным лидерам. Поэтому глава 17 и разделяет руководящих работников на 4 категории. Один лучше всех, другой тоже сойдет, третий опасен для окружающих, а четвертый негоден даже в Красную Армию: или самоуверенный дурак-индюк, или подлый негодяй мафизного склада ума. Какое уж тут сравнимое с Дао величие?!

(16). (17). (18). (19). Похоже, заключительный фрагмент главы тоже сам по себе. Конечно, творческими усилиями можно увязать его с бодрым перечислением всех «Великих», но только зачем? Какой в этом мудросмысл? Никакого! Поэтому нам ничего не остается, как грести задними лапами вслед за товарищем Ян Хин-шунем, согласно которому «Человек следует [законам] земли. Земля следует [законам] неба. Небо следует [законам] дао, а дао следует самому себе». Популярный вариант с «образцом» («Человеку образец – Земля. Земле образец – Небо. Небу образец – Дао. А Пути образец – то, что таково само по себе», Малявин В.В.), мягко говоря, не выдерживает никаких конструктивных фырканий. Простейший вопрос, а, каким таким чудесным образом Земля берет за образец Небо, а двуногие зверюшки подражают Земле, сразу ставит на нем жирную точку. Без практического под собой содержания такие заявления тут же превращаются в совершенно не свойственное Лао-цзы высокопарное нытье с благими намерениями. Малявин В.В. в комментариях к своему переводу, очевидно, желая его хоть как-то аргументировать, заявляет, что «Закон означает образец». Ох-ох. Даже соседским курам не секрет, что закон – это те или иные ограничения, а образец – это тот или иной предмет для подражания. Кроме того, иероглиф «法фа» хоть и способен быть образцовым образцом, а в глагольном исполнении повествовать о следовании, подражании и копировании, в первую очередь символизирует закон. В главе 22 и 65 также встречается «образец», но там он представлен иероглифом «式ши», а вовсе не «法фа». Допустить, что один древнекитайский автор вдруг решил таким разнообразием приукрасить свою философскую лирику, мы не захотим.

Так все без исключения хомоособи как раз и следуют законам, которые им диктует планета Земля, а вовсе не пытаются копировать ее повадки. Пришла весна – копай грядки, лови мышей и гоняй соседских кур вдоль забора, а настали холода – прячься в теплую берлогу, дрыхни с котиком на печке иль созерцай за окошком божественный вальс мохнатых снежинок. Будь мы не строгие монахи-отшельники, а, скажем, патриотически мыслящие агрессивные колхозники, развеселились бы и того пуще. Хлебнули бы поутру «огненной воды» под хрустящий огурчик, и шасть на деревню, горланить про сводящую всех с ума защитну гимнастерку. Тоже какой-никакой «образец» существования под голубыми Небесами…

26.

(1) Тяжелое – легкого корень.

(重 чжун 為 вэй 輕 цин 根 гэнь)

(2) Покой – беспокойства владыка.

(靜 цзин 為 вэй 躁 цзао 君 цзюнь)

(3) Поэтому Мудрый, продвигаясь вперед целый день,

(是 ши 以 и 聖 шэн 人 жэнь 終 чжун 日 жи 行 син)

Не удаляется от обоза [с провизией].

(不 бу 離 ли 輜 цзы 重 чжун)

(4) Как бы ни были виды прекрасны,

все же ласточка пребывает над [ними]. Ведь так!

(雖 суй 有 ю 榮 жун 觀 гуань 燕 янь 處 чу 超 чао 然 жань)

(5) Разве [может] властитель десяти тысяч боевых колесниц

(奈 най 何 хэ 萬 вань 乘 шэн 之 чжи 王 ван)

Из-за себя [относиться] легко ко [всему, что] под Небесами?

(而 эр 以 и 身 шэнь 輕 цин 於 юй 天 тянь 下 ся)

(6) Легкомыслен – упустишь главное.

(輕 цин 則 цзэ 失 ши 本 бэнь)

(7) Беспокоен – [власти] лишишься.

(躁 цзао 則 цзэ 失 ши 君 цзюнь)

«Любо, братцы, любо,

Любо, братцы, жить!

С нашим атаманом не приходится тужить!»

Военно-заунывная песнь древних славян.

Воистину, удивительная глава! Конечно, ни о каком Дао в ней речи не идет, и соседские куры отчасти правы, записывая это стихотворение в древнекитайский «народный фольклор» (курам бесполезно разъяснять, что фольклор и так со всех сторон народный). Размышления об очевидном единстве бытовых крайностей сближают сей шедевр с главой 2, которая в своих заключительных строчках уже перешагивает через все законы диалектики, являя чутким домохозяйкам уникальный стиль поведения мудрофилософа (У-вэй), погруженного по самые ушки в Колею Дао. Здесь же морально-политические зарисовки предлагают в густо иносказательном виде лишь прозрачные намеки на то, как правителям и военачальникам, отбросив вдаль ощущение собственной значимости, стать мудрее и пушистее. По нам, глава актуальна и сейчас: мудрых вожаков с гениальными вояками на планете раз-два и обчелся, а лицемерного ворья со скипетром, да деревянного дурачья в погонах, лампасах и с банковскими счетами в юрисдикции вероятного противника, хоть отбавляй.

Эта глава похожа на аппетитный чизбургер: две первые и две последние строчки (6-7) – это половинки кунжутной булочки, между которыми располагаются ломтик сыра, помидорчик и ароматная котлетка, запрещенная схимникам-огородникам Буддой Самантабхадрой. Признаться, на чаньских грядках Великого Пекинеса дисциплинарные правила соблюдаются неукоснительно, но, оказавшись на вольных хлебах, в пампасах или какой-нибудь благообразной стране, где никому не войдет в голову напихать в котлетку всякую дрянь, пушистые схимники пускаются в гастрономические изыскания и кулинарные опыты. Так «булочки» – это самое простое и безоблачное. Записаны эти четыре строчки везде почти одинаково, и мы переводим их со строгой пунктуальностью, но в лучших традициях. Качественный импорт и продукция отечественного производителя зафиксированы в следующих философских гимнах: «The heavy is the root of the light; The still is the lord of the restless (строки 1,2). … If light, then the root is lost; If restless, then the lord is lost (строки 6,7)» (Lau Din-cheuk); «The heavy is the root of the light. Tranquility is the lord of agitation. … If you regard things too lightly, then you lose the basic. If you’re agitated, you lose the «lord»» (Роберт Хенрикс); «Тяжелое является основой легкого. Покой есть главное в движении. … Пренебрежение разрушает его основу, а его торопливость приводит к потере власти» (Ян Хин-шун); «Тяжелое – корень легкого. Покой – господин подвижности. … Кто легкомыслен, лишится корня. Кто спешит, потеряет в себе господина» (Малявин В.В.). Браво! Про разрушение, спешку и господина в себе у Лао-цзы ничего не сказано, но в общем и целом как-то так.

Все самое интересное, как обычно, содержится в начинке – котлетке и помидорчике. Однако тщательное обнюхивание строк (3), (4) и (5) выявило в них столь непреодолимые для пережевывания ингредиенты, что пушистые самураи, дружно приспустив свои веселые хвостики, мелкой рысью устремились в заросли черной смородины, чтобы отдохнуть там от творческих усилий до самого ужина. Соседские куры, завидев их пораженческие маневры, подняли схимников на смех и презрительное «ко-ко-ко». Те насупились и уткнулись Неразумному в ноги, пища и мурлыкая в жалобных тонах: «О любимый двуногий, куры сказали нам «ко-ко-ко». Что нам делать? Как нам быть?» «Не печальтесь, о братья во Дхарме», – сострадательно молвил Неразумный. – «Посмотрим, что запоют эти нахальные птицы, когда мы рассекретим все тайны главы под номером 26».

Строка (3) «是ши 以и 聖шэн 人жэнь 終чжун 日жи 行син 不бу 離ли 輜цзы 重чжун» вовсе непроста, но по сравнению со строкой (4), как утверждает наш мудрокролик Пи-Пу, она не более чем разминка перед тройным прыжком вдоль огуречных грядок. «Ши и шэн жэнь» в текстах Ван Би и Хэшан-гуна означает «поэтому мудрый человек». Мавантуйские свитки и текст Фу И вместо усредненного мудрокитайца (聖шэн 人жэнь) выводят на сцену благородного мужа – «君цзюнь 子цзы». Ах, не стоит сразу пугаться. В обоих случаях это граждане плавно-рассудительные, не спесивые и в меру ответственные, вполне способные исполнять роль как царя-батюшки, так и верховного главнокомандующего. Чем они заняты в строке (3)? Сначала они «終чжун 日жи 行син» (Весь день от рассвета до заката (чжун жи); Идти, продвигаться вперед, путешествовать (син)). А затем «不бу 離ли 輜цзы 重чжун», где «бу ли» – «не отлучаться, не удаляться» (в мавантуйском тексте «В» вместо «бу ли» прописано уникальное «不бу 遠юань» – не отходить далеко и надолго), а «цзы чжун» – «армейский обоз» с провиантом, снаряжением и боеприпасами, сопровождаемый юными маркитантками, любезными сердцу суровых вояк. Не секрет, что обоз во все века предпочитал неторопливо тащиться позади главных сил с тайным намерением отбиться, потеряться и повернуть домой на теплые печки.

Множественная задумчивость в строке (3) возникает вокруг иероглифов «行син» и «輜цзы 重чжун». Принимая «син» в миролюбивом значении «to travel, идти, шагать и тихо странствовать», пред пытливым взором домохозяек возникает пасторальный пейзаж, внутри которого «шэн жэнь» или «цзюнь цзы» печально-рыцарским образом волочат свои задние лапы по пыльному тракту непонятно куда, но рядом с повозкой, груженой багажом и снедью. Взирая на эту акварель, напрашивается наивный вопрос: вот исходя из каких причин и принципов они ведут себя столь вызывающим образом? В чем философская составляющая постоянной близости к своему багажу, и, что здесь делают тяжелое и легкое в покое сквозь движение? Неужто, быть вдали от любимой кибитки – это тяжело, а тупо шагать в жару и стужу рядом с ней – легко и весело? Вполне вероятно, что в этих смешных обстоятельствах «цзюнь цзы» мужественно переживал о сохранности своих чемоданов, корзин, картин и драгоценных картонок. Хотя… он ведь не пролетарий, опьяненный желанием соединяться с себе подобными во всех странах мира, а благородный джентельмен при должности, в чинах и с кошельком, плотно набитым древнекитайскими юанями. Так приставь он к своим саквояжам страшного негра с ятаганом, тут и сказке бы конец. Lau Din-cheuk (стандартный текст): «Therefore the gentleman when travelling all day never lets the heavily laden carts out of his sight». Роберт Хенрикс (мавантуйский текст «В»): «Therefore the gentleman, in travelling all day, does not get far away from his luggage carts». Ян Хин-шун: «Поэтому совершенномудрый, шагая весь день, не отходит от [телеги] с тяжелым грузом». Маслов А.А.: «Поэтому мудрец, странствуя повседневно, не отходит от груженой повозки». Малявин В.В.: «Вот почему мудрец, проведя в странствиях целый день, не отлучится от своей поклажи». В примечаниях он заявляет, что «В толкованиях Лао-цзы у Хань Фэя такая грузовая телега трактуется как символ владений правителя, но ничто не мешает истолковать этот образ и более широко – как символ тех духовных качеств, которые дают устойчивость в жизни и позволяют прожить долго». Ой, всерьез воспринимать «символы духовных качеств» этого профессора просто опасно для здоровья. Мы, с Великим Пекинесом, твердой лапой супротив самонадеянных поползновений толковать Лао-цзы «более широко». Мы, с Великим Пекинесом, всеми лапами за то, чтобы толковать Лао-цзы максимально осмысленно и ближе к тексту. А близко к тексту бином «цзы чжун» несет на своих плечах ярко выраженную милитаристскую окраску – это в первую очередь армейский обоз, а не телега с тяжелой поклажей, как «символ владений правителя». Добавив к «военному обозу» еще и «властителя десяти тысяч боевых колесниц» из строки (5), на древнекитайском пленэре живо вырисовывается мудрорешительный ван-государь или его дерзкий военачальник, без лишнего шума направляющийся под покровом ночи навестить надоевших ему соседей для проверки их на прочность, выносливость и знание трактата Сунь-цзы об искусстве ближнего боя в условиях бездорожья. Ах! Сначала будь как невинная девица, а уж потом как вырвавшийся вислоухий заяц! Великолепно! («Вислоухий заяц» – правка знаменитого изречения Сунь-цзы вислоухим кроликом Пи-Пу из чувства вислоухой солидарности). К нашему стыду, мы уж и не помним, что сказано у Сунь-цзы про обоз и его важную историческую роль в желтокитайских конфликтах, но при любых вариантах трактовка строки (3) с общегражданских позиций не выдерживает даже щадящей стирки, не говоря уж об интенсивном полоскании. Ощущая же строку в ее милитарном виде, ситуация сразу становится простой и прозрачной. В меру жестокий, но бесстрашный и издали чующий аромат победы «шэн жэнь» или «цзюнь цзы» на лихом коне во главе кавалерийской сотни врывается в стан полусонного противника и крошит в мелкое рагу всех, кто попадается ему на пути. При этом он ни на секунду не забывает об обозе, что опять отстал и еле тащится. Почему? Потому, что его хищные гусары, да и он сам, намахавшись острой саблей, к вечеру оголодают как серые волки. Вот случись с обозом нежданна беда, какое меню он предложит своим воякам? Сосать грязную лапу вместо макарон по-флотски и компота из сухофруктов? Уй?

Мы так увлеклись кавалерийской атакой с макаронами, что чуть не забыли про иероглиф «син», с которого и началось наше обнюхивание строки (3). В свете кровопролитного развития событий, сей иероглиф утрачивает свою склонность к мирным путешествиям. Теперь из его значений мы выбираем агрессивное «движение вперед». Куды «вперед»? Туды! Вглубь вражеской территории. Конечно, неусыпно держа обоз на коротком поводке. Нет победы без обоза или, по-простому говоря, строка намекает всем домохозяйкам, что, куда бы ты не волочил свои задние лапы, порох лучше держать сухим и в пределах быстрой досягаемости. Вот и все!

Приступая к строке (4), следует предварительно сознаться, что схимники-огородники, уперевшись в тексте во что-нибудь интенсивно бессмысленное, тут же собирают веселый консилиум, с писком и визгом вынося сему «феномену» окончательный диагноз, суть которого всегда одна и та же. Строка признается самой непроходимой и ничего более непроходимого уже не ожидается. Но через время созывается новый консилиум, и новая строка занимает место предыдущей, получая пальму кокосового первенства. Вот и сейчас строка (4) явно претендует на победу в этом увлекательном конкурсе.

В текстах Ван Би, Хэшан-гуна и Фу И строка выглядит как «雖суй 有ю 榮жун 觀гуань 燕янь 處чу 超чао 然жань». На годянском бамбуке главы нет, а в мавантуйском тексте «В» она прописана чуть иначе: «雖суй 有ю 環хуань 官гуань 燕янь 處чу 則цзэ 昭чжао 若жо». В мавантуйском тексте «А» все то же, но не хватает двух предпоследних знаков «цзэ» и «чжао», а вместо «雖суй» (хотя, пусть даже, разве) заметен схожий с ним по значениям иероглиф «唯вэй» (лишь, только, хотя). Иероглиф «суй» сразу намекает на то, что предложение состоит из двух частей, где первые четыре иероглифа («суй ю жун гуань» и «суй ю хуань гуань») ведут себя придаточно-уступительно по отношению к тому, что за ними следует. Знак «ю» – это быть-жить, иметь-обладать, а на «жун» и «гуань» можно взирать либо как на бином-идиому (дворец, дворцовые палаты, залы и покои), либо как на отдельные иероглифы («жун» – прилагательное «цветущий, прекрасный, славный», а «гуань» – существительное «вид, облик и внешность»). Знак «суй», обычно, подразумевает в начале второй части предложения противительный союз «все же, тем не менее, однако, все равно», что в контексте обнюхиваемой строки выливается в следующее: «Пусть даже есть (имеешь) прекрасные виды (дворец) (суй ю жун гуань), но все же ля-ля-ля». В мавантуйских копиях вместо «榮жун 觀гуань» стоит сочетание «環хуань 官гуань», которое как идиоматический бином уже не употребляется. «Хуань» – окружать и охватывать, а «гуань» – чиновник, ведомство, казенное учреждение, служебные обязанности. Соответственно, первая часть строки говорит уже не о прекрасных видах из окна, а об окружении кого-либо толпой толстых бюрократов и ливрейных лакеев, не исключая из списка разнообразные казенные учреждения, заведения и ведомства. Роберт Хенрикс усматривает в «хуань гуань» «a walled-in [protected] hostel». Но «hostel» – это хостел – общежитие, дешевый отель или замызганный дом неприхотливого колхозника. На древнекитайский манер, это грязный постоялый двор с отхожими удобствами на улице и без туалетной бумаги. По каким приметам профессор выудил из «хуань гуань» окруженный кремлевской стеной и охраняемый древнекитайскими чекистами «санаторий», нам, если честно, невдомек.