Божественная комедия, или Путешествие Данте флорентийца сквозь землю, в гору и на небеса

Учитель прервал свою речь. Тогда, набравшись смелости, я спросил его о том, что не давало мне покоя с тех пор, как мы миновали городскую стену:

– Всё, что ты говоришь, вроде бы ясно. Я понимаю теперь, кто, где и почему обречён мучиться в этой смрадной пропасти. Но скажи мне: те, мимо которых мы проходили, – барахтающиеся в вязком болоте, те, кого носит вихрь, донимает холодный дождь, те, что колотят друг друга в бесплодной ярости, – почему они там, вне ограды, а другие здесь? Если их проклял Бог, то почему так неравно наказание? А если кто-то из них достоин снисхождения, почему его не избавят от мучений?

Он посмотрел на меня удивлённо и ответил с суровой ноткой в голосе:

– Как ты можешь так рассуждать? Где твой разум и всё то, чему тебя учили? Или ты отвлёкся и не слышал меня? Тогда хотя бы вспомни о том, что говорится в «Этике» Аристотеля о трёх низменных влечениях: невоздержанности, лукавстве, скотоподобном буйстве. Как бы ни было скверно невоздержание, оно всё-таки менее богопротивно, и кара за него меньше. Обдумай хорошенько эту мысль, и ты поймёшь, почему обитатели верхних кругов отделены стеной от тех злодеев, что внизу. И почему молот Вечного Судии бьёт по ним не так тяжко.

– Да, ты – истинное солнце, освещающее всё и всё делающее ясным! – воскликнул я, стараясь сгладить неловкость моего вопроса. – Ты так блистательно распутываешь самые замысловатые узлы, что сомневаться хочется только ради того, чтобы услышать твои разъяснения. Если позволишь, вернёмся немного назад: скажи, почему ростовщики оказались среди тех, кто грешит против природы?

Он покачал головой, но произнёс уже мягче:

– Чему учит нас философия? Что природа берёт начало от божественного разума и воли. Обратись к Аристотелевой «Физике»: там на первых страницах прочитаешь, что человеческое искусство следует за природой, как ученик за учителем. Природа от Бога, а то, что делает человек, – от природы. Так что дела рук человеческих – как бы внуки Божьи. Теперь вспомни, что сказано в начале Книги Бытия. От Бога получил человек жизнь, и от природы средства к существованию – чтобы улучшать и совершенствовать и то и другое. А ростовщик – он хочет жать, где не сеял, и брать, чего не имел. Стало быть, идёт и против природы, и против человека, её детища. Однако мы слишком долго сидим здесь и рассуждаем. Пора идти. Там, на небе, сокрытом от нас, должно быть, уже выглянуло созвездие Рыб и Большая Медведица затрепетала под утренним бризом. Пора нам спускаться вниз с этой кручи.

12. Седьмой круг, первый пояс. Минотавр. Кентавры. Кровавая река

Мы подошли к самому краю обрыва, высматривая, где бы начать спуск. Но безобразное нагромождение камней казалось неприступным. Помнится, близ города Тренто, в ущелье Адидже, случился обвал (землетрясение ли это было, или сорвался плохо лежащий камень): обрушилось всё сверху донизу, и до того исковеркало склон, что невозможно стало спуститься в долину.

Обнаружив небольшую расселину, мы стали сходить, осторожно ступая с камня на камень. И тут вдруг увидел я нечто, заставившее меня замереть. Огромное тело, как бы человечье, но с бычьей рогатой головой, лежало, распялив руки и ноги, поперёк нашего пути. Минотавр, позор и ужас Крита, зачатый от быка похотливой женщиной, спрятавшейся в чучеле коровы! Завидев нас, он вскочил и принялся в бешеной злобе грызть зубами собственную шкуру. Ещё немного, и он набросился бы на нас. Но учитель прикрикнул на него:

– Эй, рогатый, в сторону! Вообразил, что это Тесей явился забить тебя в закоулках Лабиринта? Угомонись: его не сестрица твоя подослала, он следует своей дорогой по воле Вышних. Ему велено увидеть, что тут у вас творится. Пошёл, пошёл!

Минотавр заметался, как бык на арене, когда получит смертельный удар: рванулся на нас, отпрыгнул, шарахнулся, закружил, теряя силу…

– Вперёд, скорее! – скомандовал вожатый. – Беги, пока он бесится и ничего не видит! Спускайся!

Я бросился вниз. Камни зыбились под ногами, грозя обрушиться. Перепрыгивая с одного на другой, я быстро достиг пологой части склона. Рёв Минотавра затих далеко наверху. Учитель догнал меня, и мы шли уже спокойнее, но долго не могли отдышаться. Наконец учитель сказал:

– Видел, каков обвал? Немудрено, что тут устроил засаду этот бугай! А ведь когда я проходил здесь в прошлый раз, ничего подобного не было. Скалы стояли незыблемо. А случилось вот что (я сам не видел, но мне говорили). Перед тем, как сюда, в эту бездну, сошёл Тот, Кто, помнишь, вывел древних праведников из верхнего круга, – как раз перед этим содрогнулась, затряслась смрадная долина, гул и грохот прошёл по Преисподней. Казалось, Сам Творец, воздвигший космос своей любовью, в ярости решил обратить его в хаос. Вот тогда и обрушилась эта каменная стена, образовав непроходимую осыпь.

Мы спустились ещё немного, как вдруг учитель воскликнул:

– Посмотри туда, вниз, в долину! Видишь?

– Что там кипит?

– Это клокочет Флегетон, река крови.

– Кто в ней?

– Души тех, кто убивал, мучил, грабил и творил всякое насилие. Алчность и ярость! В земной жизни они уязвляют нас, как ожоги, здесь же разрастаются в пламя, целиком пожирающее души.

Река наподобие широкого рва дугой огибала равнину. Послышался топот, и откуда ни возьмись странный табун промчался между скалистой стеной и потоком. Это были кентавры. В руках – луки, в колчанах – стрелы, как будто они отправились на охоту. Увидев нас, сходящих по склону, конелюди остановились. От табуна отделились трое. Держа луки наизготовку, они приблизились к нам, и один из них рявкнул:

– Эй, новенькие! По какому разряду осуждены и на какую муку? А ну, отвечай, не то стреляю!

– Попридержи язык! – крикнул учитель. – Как бы тебе самому не перепало! Мы будем отвечать только самому Хирону!

И, тронув меня за плечо, тихонько добавил:

– Этот жеребец – Несс: он изнасиловал Деяниру и был за это убит её мужем Гераклом. Сам же Геракл погиб, намазавшись ядовитой кровью убитого, так что Несс сумел отомстить за себя. А тот, что уткнул бороду в косматую грудь, – Хирон, дядька Ахилла. Он здесь главный, хотя и глуховат. Третий – Фол, буйный насильник. Их табун вечно носится вдоль берега, и чуть только какая душа более положенного высунется из кипящей крови, они расстреливают её жгучими стрелами.

Мы подошли поближе к беспокойным тварям. Заросший Хирон вытащил из колчана стрелу, раздвоенным её хвостом распутал бороду и, высвободив пасть, прорычал своим товарищам:

– Братцы, гляньте! Под тем парнем, что топает позади, продавливается земля и хрустят камушки! Мертвецы так не ходят! Что? Не слышу!

Мой вожатый безбоязненно подошёл поближе и громко и раздельно проговорил:

– Он вполне живой. Мне велено провести его через вашу долину. Таков приказ. Та, чью волю мы исполняем, отвлеклась даже от прекрасного райского «аллилуйя», чтобы передать нам свои указания. Он не злодей, и я не преступник. Именем Силы, ведущей нас тяжким путём, говорю: дай нам одного из твоих в проводники. Пусть укажет нам место брода и перевезёт моего провожатого – он всё же не дух, чтобы летать над водами.

Выслушав, Хирон повернул свой косматый торс к Нессу и приказал:

– Ступай, сопроводи этих. Если другой эскадрон прискачет – скажи, чтоб их не трогали.

Под надёжной охраной двинулись мы далее вдоль кровавого потока. Пронзительные жуткие вопли доносились оттуда: так нестерпимо вопят ошпаренные крутым кипятком. Я увидел людей, плавающих по самые макушки в багровом вареве.

– Это тираны, – объяснил кентавр, – те, что пили кровь человеческую и питались грабежом. Теперь они воют о своих преступлениях, да без толку. Тут где-то варится фессалийский тиран Александр и свирепый Дионисий Сиракузский, на долгие годы одевший в траур Сицилию. А этот лоб под чёрной гривой – Эццелино да Романо, маньяк, замучивший тысячи. А вон тот блондинчик – Обиццо д’ Эсте, которого в конце концов придушил собственный сын или пасынок.

Как бы ни было интересно послушать Несса, я всё же глянул на учителя – не недоволен ли он. Однако тот, поняв мои сомнения, произнёс:

– В этих краях Нессу принадлежит первое слово; я – после него.

Мы прошли ещё немного. Кентавр остановился над заводью, где кровь бурлила, как горячий источник Буликаме в Витербо. Из клокочущей пены торчали головы с выпученными глазами: люди, погружённые по горло, казалось, пытались выпрыгнуть и не могли.

– Посмотрите туда, – сказал наш проводник, указывая на одного из варившихся в сторонке. – Этот, как его по имени, прямо в храме Божьем, во время мессы, зарезал английского принца. Говорят, сердце убитого увезли в Англию и до сих пор почитают его там, на Темзе.

И снова пошли мы вдоль берега. Видно было множество душ, высунувшихся из потока по грудь, по пояс, по бёдра. Кровавая река всё более мелела и, наконец, обжигала лишь ноги стоящих в ней преступников.

И вот мы достигли брода. Кентавр перевёз меня на тот берег.

– Тут самое мелкое место, тут полегче, – сказал он напоследок, – дальше – глубже и глубже. Местами кроет даже с головой. Там варятся в смрадном кипятке самые свирепые тираны и разбойники. Там, например, Аттила, прозванный Бичом Божьим. И Пирр, и Секст Помпей. Ещё там где-то плачут кровавыми слезами Риньер да Корнето, римский грабитель-убийца, и другой Риньер, де Пацци, зарезавший епископа на большой дороге.

С этими словами он повернулся, перескочил обратно через поток и исчез в зловонном тумане.

13. Второй пояс седьмого круга. Лес самоубийц

Мы вступили в лес. Тропы не было. Странные деревья окружали нас со всех сторон: тёмная, почти чёрная листва свисала с корявых узловатых ветвей, утыканных ядовитыми колючками. Даже в гиблых местах за речкой Чечиной близ Корнето не видывал я таких поганых дебрей. Тут гнездятся жуткие гарпии, те самые, что выгнали Энея со Строфадских островов, напророчив ему всяческих бедствий. Крылья и когти у них как у грифов, головы старух, женские груди, брюхо в грязных перьях. Сидят они по ветвям этих безобразных деревьев и кличут тоскливым воем.

– Постой, – промолвил учитель, – выслушай, прежде чем идти дальше. Мы во втором поясе седьмого круга. Он закончится, когда дойдём до огненных песков. Теперь будь осмотрителен: тут кругом полно невероятного.

Я стал прислушиваться к окружающей тьме и услышал вздохи и стоны: они доносились отовсюду, но никого нигде не было видно. Я замер в страхе и недоумении. Учитель, наверное, подумал, что мне мерещатся попрятавшиеся за деревьями разбойничьи тени, и сказал:

– Попробуй отломить сучок: увидишь, что будет.

Протянув руку к ближайшему терновнику, я оторвал веточку… И тут же услышал:

– Зачем ломаешь? Что я тебе сделал?

Брызнуло из места излома, и весь ствол дерева мгновенно потемнел от крови.

– За что мучаешь? – прозвучало снова. – Пощади!

Рука моя сама собой отдёрнулась. В уши полилась горячая речь:

– Мы же тоже были людьми, а вот стали ветвями, корявыми, колючими. Будь милостив к нам, не губи нас, даже если мы превратимся в змей!

Как из мокрого полена, разгоревшегося с одного конца, с другого с шипением и стоном вытекает влага, так из обломанного сука изливалась кровь вместе с жалобами. Я остолбенело стоял, боясь пошевелиться, злополучная веточка выпала из моей руки. Наставник проговорил, обращаясь к дереву:

– Прости ты меня и его. Если бы он помнил, что написано в моей поэме, нам не пришлось бы подвергать тебя излишним страданиям. Но он должен был убедиться в невероятном, и я позволил ему причинить тебе боль. Теперь в утешение расскажи о себе – кто ты был и почему оказался здесь. Моему спутнику предстоит вернуться на землю, и он сможет поведать о тебе живым.

– Слова твои милостивы, – ответило дерево, чуть успокоившись. – Что ж, я расскажу свою печальную повесть, а вы, если сможете, пожалейте меня. Меня звали Пьетро делла Винья. Вы, наверное, слыхали обо мне: из безвестности я вознёсся в славу: стал нотарием и логофетом самого императора Фридриха (он, я слышал, теперь тоже где-то тут, горит в огненной гробнице). Император так доверял мне, что люди говорили, будто я владею двумя ключами: от сокровищницы Фридриха и от его сердца. Но меня погубила зависть – блудница вавилонская, чума и язва владычных дворцов. Меня обвинили в измене и заговоре, в намерении отравить государя. На самом деле отравой стала клевета завистников: она проникла в сердце императора. По его повелению я был ослеплён и брошен в темницу. Не вынеся горя и падения, я удавился в подземелье. И мучает меня не слепота, не боль и не позор, а невыносимая несправедливость. Корнями этого дерева, которым я стал, клянусь: в измене я неповинен! Умоляю: если тебе дано будет вернуться на землю, поведай всем обо мне! Скажи: я невиновен, я жертва клеветы!

Он умолк. Мы стояли молча. Наконец наставник проговорил мне:

– Скажи что-нибудь в ответ. Или спроси, если нечего сказать.

– Придумай ты, о чём спросить. Я не могу, мысли мои перепутались.

Тогда поэт заговорил снова, обращаясь к дереву:

– Нам жаль тебя. Этот человек не мёртвый, живой, и он непременно выполнит твою просьбу. Но и ты поведай нам: как погибшая душа превращается в то, что теперь мы видим? Как стали твои ноги корнями, а руки – корявыми сучьями? И случалось ли, чтобы душа освободилась из этого плена?

Дерево вздохнуло так глубоко, что, казалось, ветер пронёсся по лесу, зашелестел в вершинах. И в этом дыхании и шелесте услышалось:

– Вот что скажу вам. Как вылетит душа из тела, сама себя из обители выгнав, хватает её Минос и швыряет в седьмую пропасть. И падает она, и не знает своего места, здесь в лесу прозябает, как зёрнышко просяное. И вырастает ростком, и тянется одичалыми ветками кверху. Птицы-гарпии налетают, ощипывают с неё листочки, царапают, обрывают – больно ей нестерпимо, а прогнать их не может. Кровью и болью отчаяние истекает. Что ещё вам сказать, что ответить? Как и всем, будет дано нам обрести тела наши, наши одежды. Но облечься в них мы не сможем, ибо нельзя обладать тем, что сам у себя отнял. Здесь, в лесу безнадёжном, будут висеть тела наши на наших же ветках, треплясь на ветру, обдираясь об эти колючки.

Мы ещё прислушивались к шелесту дерева, ожидая, что поведает оно, но тут вдруг раздался шум, лай и треск, как будто охотник в сопровождении собачьей своры гнался за вепрем. Слева от нас из чащобы выскочили двое. Их голые тела были исцарапаны в кровь, они неслись стремглав, ломая ветви. Один из них вопил:

– Смерти мне! Смерти хочу, смерти!

Другой, догоняя, перекрикивал первого:

– Беги быстрее, Лано! Эх, жаль, не так скоро несли тебя ноги в битве при Пьеве!

От крика у этого второго перехватило дыхание, и он рухнул, припав к колючему терновнику, будто ища у него защиты. В этот миг из чащи с оглушительным лаем выскочили собаки, целая свора, чёрные, злобные, голодные. В несколько прыжков они настигли беглеца, накинулись на него, принялись остервенело трепать и рвать зубами его вместе с ветвями, за которые он уцепился. Во мгновение ока свирепые твари разорвали несчастного и растащили окровавленные куски и ветки по поляне – и разбежались, скрылись в чаще.

Вожатый крепко взял меня за руку и, не дрогнув, подвёл к кусту – тот выл и стонал, истекая кровавыми слезами:

– Якопо да Сант-Андреа! И тебя не спасли мои колючки, и меня ты заставил за свои грехи страдать!

Учитель вопросил, стараясь заглушить его стоны:

– А ты, кем ты был при жизни, бедняга?

Тот ответил сквозь рыдания:

– Не знаю, кто вы и почему пришли сюда видеть мои бесславные мучения и мои обломанные ветви! Соберите их, будьте милостивы, сложите у моих корней. Я жил в известном городе над Арно, где теперь молятся Иоанну Крестителю, а раньше поклонялись воинственному Марсу. Былой покровитель до сих пор мстит отвергнувшим его флорентийцам военными бедами. И вот я, боясь погибнуть на поле боя, взял и сам себя предал смерти в собственном доме. Подберите мои несчастные ветви!

14. Третий пояс. Огненные пески. Источник рек Преисподней

Я подгрёб разбросанные ветки и листочки к корням стонущего дерева, и мы пошли дальше.

Вскоре мы достигли черты, отделяющей второй пояс от третьего. Перед нами легла пустынная равнина. Лес, который мы преодолели, опоясывает её так же, как он сам опоясан был кровавой рекой. Мы остановились на опушке, озирая места новых казней. Всё пространство впереди было покрыто горячими песками, как в Нумидийской пустыне, через которую в древности пробирался с войском Катон.

Тот, кто прочитает об увиденном мною здесь, всю жизнь будет страшиться праведного гнева Божьего!

А увидел я в этой пустыне как будто стада скота – великое множество душ, обнажённых, рыдающих и завывающих на все лады. Многие из них валялись, тоскливо глядя вверх, туда, где нет неба. Другие сидели, ёрзая, обхватив колени, думая тяжкую думу. Третьи непрестанно ходили туда-сюда, взад-вперёд и по кругу. Этих бродячих было больше всего. Но громче и жалобнее других стенали распростёртые на песке. И на всю эту равнину сверху непрестанно падали дождём пылающие хлопья, как огонь, попаливший Содом. Как бывает в горах: тихий снег слетает из-под тучи – так тут языки пламени, кружась, достигали земли, наподобие горящей ветоши или вулканического пепла. Говорят, что великий Александр, пересекая знойные области Индии, увидел огонь, падавший с неба на его истомлённое воинство. Тогда он приказал своим бойцам затаптывать в землю пылающие градины, чтобы они не слились в единое пламя и чтобы им всем не сгореть. Но здесь сам песок загорался от падающего жара, воспламеняясь, как сухой трут. Раскалённая земля жгла этих несчастных снизу, заставляя их отплясывать безумную пляску, а сверху сыпались всё новые огни, причиняя мучительные ожоги, и они не успевали стряхивать с себя пламя.

Среди прочих, однако, я увидел одного человека, чей образ изумил меня.

– Учитель, – спросил я, – ты всё знаешь и всех смог одолеть, кроме тех демонов-привратников. Скажи, кто такой вон тот, что корчится на земле, но не вскакивает и не бежит, и не вопит, и во взгляде его столько ненависти и презрения?

Наставник не успел ответить: распростёртый понял, что я спрашиваю о нём, и воскликнул с яростью:

– Каков я был живой, таков я и здесь, дохлый! Если бы Юпитер по самую макушку завалил работой кузнеца, который куёт ему молнии вроде той, пронзившей меня в битве на Флегре… Да хоть бы он замучил всех рабочих Вулкана в кузницах Этны и засыпал бы меня своими стрелами – всё равно не дождётся от меня раскаяния и плача!

Тут мой вожатый заговорил с суровостью, какой я доселе не слышал в его голосе:

– Капаней! Всё ты не уймёшься! Поделом тебе мука: никакое наказание не сравнится с той гордыней, которой ты сам себя терзаешь!

И, обратившись ко мне, продолжил обычным своим мягким тоном:

– Он – один из семи царей, воевавших против Фив. Он всегда презирал богов, да и Единого Бога не боялся, и не молился никому, и никому никогда не был благодарен. За это теперь и мучается, сжигаемый собственной гордостью! Но пойдём вперёд. Только смотри, осторожно: не ступи на раскалённый песок!

Мы двинулись вдоль опушки леса, по зелёной кромке, не выжженной огненной вьюгой, и вскоре достигли места, где из чащобы выбегала небольшая речушка. Мне показалась она похожей на тот ручеёк, что стекает из горячих источников Буликаме, в заводях которого дозволено купаться блудницам. Берега и дно речки были каменисты, и я было решил, что нам удобно будет следовать вдоль неё. Но, приглядевшись, увидел, что течёт она багрово-красным кипятком.

– Среди всего, что я показывал тебе, – изрёк учитель, видя моё изумление, – среди всего невероятного, что ты видел с тех пор, как мы прошли врата, открытые для всех, – нет ничего более дивного, чем этот поток.

– Неужто так? – спросил я недоверчиво. – Почему же?

И учитель поведал мне вот что.

– Посреди моря лежит выжженная солнцем каменистая земля, именуемая островом Критом. Во времена, когда мир был ещё юн и невинен, там правил справедливый царь. И там есть такая гора Ида. Теперь она суха и пустынна, но некогда склоны её изобиловали реками и тенистыми лесами. Её-то избрала Рея колыбелью для своего сына Зевса: она прятала его в густых рощах от отцовской ярости, повелевала деревьям шуметь, чтобы младенца не выдал его плач. Там, на вершине горы, восседает великий старец. Спиной он обращён к Египту, лицом – в сторону Рима. Голова его – из чистого золота, руки и грудь – из самого высокопробного серебра, всё туловище до срама – из меди, а то, что ниже срама, – из закалённого железа, кроме только правой ноги: на неё не хватило железа, и она, как у Адама, из глины, только из обожжённой. И весь он, кроме золотой главы, покрыт сетью трещин, и из трещин, как из ран и царапин, сочатся кровавые слёзы, капают и стекают вниз, к подножию. Там, скапливаясь, они проточили себе путь внутрь горы и сквозь землю. И, проникая сюда, дают начало трём великим потокам Преисподней – Ахерону, Стиксу и Флегетону. И вот по этому руслу, как по желобку, стекают ещё ниже, в те глубины, глубже которых не бывает, и там образуют озеро Коцит. О нём пока рассказывать не буду – сам увидишь.

– Как же, – спросил я, – как получается, что эти реки текут из нашего мира, а увидели мы их только здесь?

– Потому что здесь всё устроено кругами, – объяснил он. – Мы сходим всё глубже и глубже, левой стороной, долгим кружным путём, а потоки – напрямик. Мы полного круга ещё не совершили. Да и вообще – что бы ты ни повстречал здесь необычного, не удивляйся.

– А где же Флегетон? Где знаменитая Лета? О ней ты вовсе не упомянул.

– Посмотри на эту красную кипящую воду – разве она не встречалась тебе раньше? Это и есть Флегетон. А что касается Леты – ты увидишь её. Но не здесь, в этой адской воронке, а в других местах. К её водам приходят те души, чья вина прощена и искуплена. Они окунаются в неё, смывая всю грязь своего прошлого. Но нам пора идти дальше. Следуй за мной – в сторону от леса. По этому бережку можно идти, не обжигаясь.

15. Вдоль кровавой реки. Неожиданная встреча с профессором

Мы пошли каменистой тропой вдоль русла. Пар от кипящего потока, сгущаясь в плотный туман, защищает эти места от огненного дождя, берега же тут укреплены каменными грядами наподобие плотин, устроенных фламандцами между Брюгге и Остенде, или тех стен, которыми жители Падуи защищают свои дома и посевы от весенних разливов Бренты. Уж не знаю, кто возвёл здесь эти сооружения, но сделаны они на совесть.

Мы порядочно отошли от леса (он еле был виден позади), когда новая вереница теней замелькала перед нами. Они понуро следовали вдоль плотины, озираясь и щурясь, будто глухою ночью в новолуние. Увидев нас, они принялись нас разглядывать так пристально, как старик портной разглядывает игольное ушко, прежде чем вдеть в него нитку. Внезапно один отделился от этой толпы, приблизился ко мне и, дёрнув за рукав, воскликнул:

– Вот так встреча! Какими судьбами?

Я узнал его. Хотя весь он был опалён и лицо его обуглено, но я узнал его! И проговорил с низким поклоном:

– Господин мой Брунетто, неужто и вы здесь!

– Да, увы, – услышал я в ответ. – Мой мальчик, ты не будешь против, если старик Брунетто попросит тебя отойти с ним в сторонку, побеседовать минутку-другую?

– О, конечно, почту за счастье, если только мой спутник позволит. Может быть, присядем вон на том камне?

– Ах, сынок, мне нельзя сидеть или стоять на месте: если кто из нашего стада остановится хоть на минуту, то будет за это принуждён лежать сто лет на раскалённом песке под огненным ливнем. Так что иди потихоньку, а я за тобой. Это ненадолго. Потом снова вернусь к той шайке, с которой осуждён вечно оплакивать свою грешную жизнь.

Сойти с тропы к нему на огненную почву я не рискнул, лишь, идя рядом, склонил пониже голову, слушая речь своего бывшего учителя, почтеннейшего нотария Брунетто Латини.

– Скажи мне прежде всего, – начал он с вопроса, – какая судьба, или рок, или чья-то воля свела тебя прежде смерти в Преисподнюю? И кто тот человек, твой проводник на здешних тропах?

– Там, наверху, – ответил я, – там, где светит солнце, я шёл, шёл и сбился с пути. Не достигнув ещё смертного возраста, оказался в лесу, откуда не было выхода. Тот господин нашёл меня и вывел оттуда. И теперь я следую за ним, куда он ведёт, потому что это путь к дому.

– Что ж, – сказал он задумчиво, – если будешь следовать за своей путеводной звездой, рано или поздно достигнешь врат славы.

Он умолк на мгновение, затем продолжил:

– Если я правильно оценил твой дар ещё там, при жизни, и если бы она, жизнь моя, не оборвалась так рано, я бы смог помочь тебе в твоих трудах и бедах. Но что поделать! Злобная и неблагодарная чернь, когда-то спустившаяся с гор Фьезоле и сделавшаяся народом Флоренции, потеснив благородных потомков римлян, эта вот публика ненавидит всякого, кто сделает ей добро. Ничего не попишешь, на ёлке не вырастут ананасы. Недаром по-итальянски говорят: «слеп, как флорентиец». Скупердяи, завистники и гордецы! Нечего тебе пачкаться об них. Изгнание тебе будет во благо: обе враждующие стороны будут вожделеть тебя, да только зелен виноград! Пусть фьезоланские свиньи хрюкают в своём хлеву, нечего метать перед ними бисер! Тебе суждено для всего мира взрастить пшеницу на поле, вспаханном древними римлянами.