Божественная комедия, или Путешествие Данте флорентийца сквозь землю, в гору и на небеса

– Здесь, мой мальчик, ты видишь души людей, одержимых гневом, – пояснил учитель. – Глянь: там и сям пузырится трясина, испуская зловоние. Это утопленные в глубине грешники выдыхают брань и жалобы.

В подтверждение его слов трясина забулькала, испуская гнусавые голоса:

– Мы захлёбывались желчью в сладком океане жизни и при ясном свете солнца наливались мраком злобы. А теперь, в зловонной жиже захлебнувшиеся, стонем, и вдохнуть уже не можем, выдыхаем: помогите!

Что-то жуткое слышалось в клокотании болотного чрева – обрывки невнятных слов, отзвуки человеческих голосов, сливающиеся в нестройное песнопение. Мы же тем временем обогнули мерзкую болотину по узкой тропинке между мрачными скалами и гнилой трясиной, повсюду видя одно и то же: вздувающиеся и лопающиеся, как пузыри в кипящем вареве, подобия людей.

И вот – огромная башня выросла перед нами.

8. Приключения на Стигийском болоте. У ворот града

Мощная крепостная башня действительно громоздилась впереди; до неё, однако, было ещё далеко – ровное пространство Стигийского болота скрадывало расстояние. Мы остановились на берегу, не зная, как переправиться. В этот миг на вершине башни что-то вспыхнуло: одинокий огонь, потом ещё и ещё. Ответный сигнал зажёгся и помаячил в непроглядной тьме.

– Что это за огни? – спросил я, обернувшись. – Кому они сигналят и о чём? И кто отвечает там, вдали?

– Глянь! Что видишь? – ответил вожатый. – Вон там, в болотном тумане, приглядись хорошенько.

Я стал вглядываться и увидел пятнышко, несущееся по поверхности воды с невероятной скоростью. Вскоре пятно разрослось до размеров небольшой лодки, и в ней уже можно было различить одинокую фигуру. Звук, отразившись от болотных топей, донёсся до нашего слуха:

– Ага, попался, злодейская душонка! – выкрикивал лодочник, стремительно орудуя веслом.

– Эй, Флегий, Флегий! Не дери глотку понапрасну! – прокричал в ответ мой наставник. – Лучше переправь-ка нас через эту хлябь.

Тот, кого назвали Флегием, воткнул судёнышко в берег и гневно отвернулся, не говоря ни слова. Вожатый спрыгнул в лодку, я за ним. Ветхая посудина глубоко осела под грузом живого тела. Мрачный лодочник оттолкнулся веслом от берега, и ладья, привычная лишь к перевозке невесомых душ, поплыла нехотя, тяжело зарываясь носом в вязкую чёрную воду.

Мы продвигались по мёртвой поверхности. Как вдруг плеснуло, пучина всколебалась, из неё вынырнуло нечто, облепленное болотной тиной, и мерзко пробулькало:

– Тёплая плоть, чтоб мне провалиться! Какого чёрта явился до срока?

– Явился и у тебя не спросился. Ты-то сам кто такой, гнусная рожа?

– Чего обзываешься? Бедного грешника всякий обидеть норовит!

Даже в таком обличье я узнал его по голосу. Тот самый Филиппе, будь он проклят, по прозвищу Ардженти, Серебряный, что захватил всё моё добро, всё наследие моего рода, когда мне пришлось бежать из Флоренции! Тут уж я не мог сдержаться:

– Что ж, жалеть тебя, что ли, проклятая твоя душа? Тебе тут самое место! Весь в грязи – вот уж кому к лицу такая рубаха!

Он с воем ринулся вперёд и обеими руками вцепился в борт лодки, стремясь опрокинуть её и утащить нас в пучину. Ударом весла учитель отшвырнул его:

– Прочь, подонок! Убирайся к болотным чертям!

Образина исчезла в пузырящейся бездне. Наставник обнял меня и поцеловал в лоб со словами:

– Не волнуйся! Этот тип в жизни был жадный пёс и спесивый болван, никто его добром не вспомнит. Вот он и беснуется. Много ещё таких там, на земле. Всем им валяться в этой грязи. Такую по себе память оставляют, будто испускают зловоние!

– Ох, учитель! – не мог я успокоиться. – Чтоб он, мерзавец, утоп в выгребной яме!

– Так оно и будет, – ответил он. – Оглянись-ка, насладись желанным зрелищем.

Глянув назад, я увидел гада, силящегося высунуться из жижи. На нём висели, вцепившись когтями, десятки болотных душ, рвали его зубами и голосили:

– Стой, не уйдёшь, Филиппе Ардженти, Серебряный Жеребец!

Он завопил страшным воплем, не в силах вырваться из трясины, впился сам в себя зубами и – последнее, что я увидел, – с громким всплеском был утащен на дно.

Между тем другой воющий звук, ещё более жуткий, послышался мне, и я снова принялся вглядываться в сумрачную даль.

– Вот, – промолвил наставник, – перед нами город Дит. Тяжек его воздух и мрачны обитатели.

– Да, – ответил я, – уже ясно видны какие-то высокие постройки, то ли колокольни, то ли минареты, там, в глубине, – огненно-алые, как языки пламени!

– Огонь, вечно горящий внутри них, раскаляет их докрасна. Держись, мой мальчик, мы спускаемся в самые недра Геенны.

Перед нами возникли из темноты глубокие рвы, опоясывающие несколькими рядами городские стены. Сами же стены и башни были не из кирпича и не из камня, а из раскалённого железа. Описав большую дугу, мы увидели нечто вроде пристани. Наш лодочник буркнул:

– Слезайте, приплыли! Здесь вход!

И правда, я увидел ворота, а над ними множество каких-то существ. Наподобие летучих мышей они облепили верх стены, дождём сыпались сверху и визгливо орали:

– Что это здесь за безумец?! Он же не умер! Зачем затесался? Защиплем! Зажарим! Не пустим!

Учителю ничего не оставалось делать, как вступить с этой бесовщиной в переговоры. Демонское племя малость приутихло. Посовещавшись, привратники хором проверещали:

– Входи один! Ты наш! Ты наш! А тот, живой, – пшёл вон! Пшёл вон! Туда, туда, назад, назад! Проваливай!

Мурашки побежали по коже от демонского визга.

– Как! – взмолился я к поэту. – Неужто ты оставишь меня? Столько раз ты избавлял меня от беды, вселял уверенность и надежду. Не бросай меня, учитель! Если уж нет нам пути вперёд – вернёмся вместе, по проторённой дорожке.

Наставник ответил:

– Не бойся. Нашего пути у нас никто не отнимет. Такова воля Вышних. Но вот что: ты подожди меня здесь. И никогда не теряй надежду: только она – та пища, которой питается дух. Я не брошу тебя в этом страшном мире!

И он подошёл к самым воротам, а я остался ждать. Надежда и страх боролись во мне, и дух мой поколебался. Что делать? Броситься вперёд? Бежать? Но куда? Я томился в ожидании, не слыша, о чём ведёт переговоры учитель.

Впрочем, так продолжалось недолго. Внезапно демоны бросились внутрь и укрылись за стеной, захлопнув ворота прямо перед носом наставника. Он повернулся и медленно побрёл в мою сторону, сосредоточенно глядя в землю. Казалось, он лишился своей всегдашней спокойной уверенности. Я услышал, как он пробормотал со вздохом:

– Кто посмеет не пустить меня в дом скорби?

Затем, подняв на меня взор, сказал уже бодрее:

– Ничего, я пока в недоумении, но ты не пугайся. Как бы они там ни готовились к обороне, мы прорвёмся! Эта их уловка не нова. Помнишь ворота в начале пути, над которыми надпись? Они и их пытались захлопнуть перед Идущим с Голгофы. Ты видел – те ворота до сих пор распахнуты. Ибо Он распахнул их Своим дыханием и в одиночку, без провожатого, спустился той же дорогой до самых недр Преисподней. Его же волей и этот город откроет нам ворота!

9. Фурии. Помощь от Вышних. Город Дит. Ересиархи

Одна мысль сверлила мой мозг: как мы выберемся отсюда? Мой испуг, хоть и в малой мере, кажется, передался учителю. Он встал рядом со мной, напряжённо вслушиваясь в окутавшее нас гулкое беззвучие. Воздух почернел, и туман сгустился, и мы ничего не могли видеть вдали – только слушать.

– Всё же… – проговорил он, – нет, всё же мы должны победить!

Он как будто уговаривал сам себя. Речь его, доселе ясная, перешла в невнятное бормотание. Обрывки фраз, долетавшие до моего слуха, пугали.

– А если… Но нет! Нам обещали. Нам помогут. Но трудно ждать. Где же ты? Приди скорее!

Положение наше начинало казаться безнадёжным. Холодный ужас вползал в меня. Не выдержав, я заговорил, сам не понимая к чему:

– Неужто мы первыми пытаемся пройти это место? Никто не спускался до нас на дно этой ямы? Может быть, кто-нибудь из мудрецов – обитателей первого круга? Ах, он теперь кажется таким мирным, там изо всех пыток – только лишение надежды…

Он ответил:

– Редко, очень редко кому-либо случалось пройти нашим путём. Однажды, правда, побывал я здесь и смог вернуться. Меня затащила сюда страшная ведьма Эрихто – та самая, которая, как ты читал в «Фарсалии», оживляла мертвецов перед Помпеем. Вот и мою душу извлекла она из плоти и пригнала под эти стены. Меня вели как пленника, в обмен на одну душу из самых глубин Преисподней. Там есть жуткое место, в самой глуби, в самой тьме, самое далёкое от светлого неба, источника жизни. Оно называется Иудика – место вечных мучений Иуды. Будь покоен, я запомнил прекрасно дорогу. То смрадное болото, которое мы преодолели, ограждает подступы к городу скорби. И мы возьмём его – приступом или осадой, несмотря ни на что.

Он говорил ещё, но я уже не слышал: моё сознание было потрясено новым видением. На вершине высокой башни, вздымающейся, как скала, над нами, вдруг вспыхнул огонь, разгорелось зарево, и в нём явились три женские фигуры: они извивались, как языки пламени, казалось, что они в крови с ног до головы. Их тела опоясывали ярко-зелёные многоголовые гидры, над головами вместо волос шевелились рогатые змеи. Учитель, которому не впервой были видения Преисподней, заметил моё изумление:

– Глянь-ка, явились! Познакомься с сёстрами Эриниями, они же свирепые Фурии! Та, что слева, – это Мегера. Справа – видишь, её всю трясёт то ли от ярости, то ли от рыданий – Алекто. Посредине – Тисифона.

Жуткие ведьмы так оглушительно вопили, указывая на меня, так свирепо били в ладоши и терзали себя когтями, что я невольно прижался к плечу наставника. А они орали:

– Где Медуза? Сюда, скорее! Медуза! Обрати его в камень! Мало было Тесею, мало он получил за свою дерзость, пробравшись сюда! Теперь ещё этот пришёл нас тревожить! Обрати его в камень!

– Отвернись и закрой лицо! – приказал учитель. – Если сейчас явится Горгона и ты взглянешь на неё, никогда тебе не увидеть света.

И он силой повернул мою голову и закрыл мне лицо своими ладонями поверх моих.

О здравомыслящий друг мой! Внимательно следи за моим рассказом, ибо то, чего, по-твоему, не может быть, – бывает!

Волны побежали по мутной болотной поверхности. Загрохотал гром, задрожали берега, заколыхалась трясина. Как два жарких пустынных вихря, столкнувшись, свиваются в смерч и крушат всё на своём пути, ломают ветви и валят деревья, и в страхе бегут от них люди и звери, так в сей миг нечто подобное урагану налетело, оглушило, ослепило и, завывая, унеслось.

Вожатый промолвил, отнимая руки от моего лица:

– Теперь посмотри туда. Что видишь в дыму и мраке?

Я с трудом разлепил глаза – и увидел.

По всей поверхности бескрайнего Стигийского болота скакали, разбегаясь, тысячи погибших душ, как лягушки удирают от аиста. Едва не наступая на них, не обращая на них никакого внимания, стремительно шагал по болотной равнине аки посуху Исполинский Пешеход. Облако света окружало его. Мрак подземного мира бежал от его лучезарного лика; он шёл, морщась от смрада, разгоняя рукой липкий болотный воздух.

Я обернулся к учителю, он дал мне знак, чтобы я стоял смирно и поклонился. Дивный Ангел, ни на кого не глядя, приблизился к воротам. В руках его оказалась тонкая трость – или, вернее, веточка. Он лишь слегка ткнул этим жезлом ворота – и они распахнулись. Онемела и окаменела демонская рать. А он возгласил, встав на пороге, и его голос прогрохотал на всю бездну:

– Эй вы, выблеванные небом, болотное племя! Что это вы обнаглели до такой дерзости – противитесь Высшей воле, которая не знает преград и которая властна стократ усилить ваши терзания? Не резон вам бодаться с судьбой! Гляньте-ка на вашего Цербера: как у него выдрана клочьями шерсть на горле – это ободрали его за строптивость!

Пророкотав эти слова, он повернул и понёсся обратно, скользя над присмиревшей трясиной. Нам он не сказал ни слова, и лик его полон был не нашими заботами и думами.

Мы же, ободрённые, пройдя злосчастными вратами, беспрепятственно вступили в город. В город Дит.

Мы вошли.

Оглядевшись, я увидел поле, великое и пространное, подобно полям по берегу Роны близ Арля или у Пулы в Истрии, над проливом Карнаро. Вся его поверхность была как будто изрыта гигантскими кротами; но это были не кротовины, а могильные холмы – большие, как курганы, и поменьше. Из могил там и сям вырывалось пламя, и сама земля была раскалена жарче, чем в кузнице раскаляют железо. В отверстиях этих могильных вулканов виднелись открытые крышки гробов. И такие тяжкие и мучительные стоны доносились оттуда, что нутро моё перевернулось, и я сам чуть не зарыдал.

– Кто здесь погребён?! – воскликнул я. – Их стоны невыносимы. Отчего они так терзаются?

– Это ересиархи, творцы всяческих лжеучений. Те, которые исказили истину, изуродовали её светлый лик. Сами они тут, и их последователи тоже. Посмотри, сколько их: могилы битком набиты. Каждому определено место по чину: изобретатели самых зловредных ересей погребены вместе с такими же злостными, те, что попроще, – с менее ядовитыми. Поэтому и гробницы их горят одни жарче, другие помедленнее.

С этими словами мы повернули направо и двинулись дальше между полем горящих гробов и высоченной крепостной стеной.

10. Шестой круг. Беседа с соотечественниками

Некоторое время шли в молчании. Мрачная стена нависала справа над нами, с левой же стороны жгло нестерпимым жаром и доносились несмолкающие стоны и вопли мертвецов. Не выдержав, я вновь обратился к вожатому:

– Невмоготу это слушать! Посмотри: крышки гробов открыты, никто их не стережёт. Отчего те, кто в них, не вырвутся, не удерут из пыточных камер?

И он в ответ:

– Двери-то распахнуты, а выход заперт наглухо. Они не могут перейти черту. Так постановлено Высшей волей. И так будет, пока не призовут их на поле Иосафатово, что в долине Кедронской. Там дадут им плоть, с которой они разлучились, и предстанут они перед Престолом Последнего суда. Впрочем, возродиться захотят не все. Глянь-ка в ту сторону: там собраны те, кто отрицал и бессмертие, и воскресение, – последователи безбожного Эпикура. Они утверждали, что вместе с телом умирает и душа, и после смерти нет ни суда, ни блаженства, вообще ничего: был человек, да весь вышел. Им только и остаётся страдать, потому что сами себя лишили надежды.

И я ему:

– Учитель, а можно хоть краешком глаза глянуть на кого-нибудь из здешних страдальцев?

– Что ж, твоя просьба будет, наверное, уважена. Погоди немного.

Он сказал это, и едва мы сделали десяток шагов, я вдруг услышал голос грубый и сорванный, какой бывает у старого боевого командира:

– Эй ты, чёртов тосканец! Живьём прёшь через огненный город, да ещё разглагольствуешь на проклятом тосканском наречии! Ну-ка, стой!

Я невольно остановился, озираясь.

– Подойди-ка поближе, будь добр, – услышал я тот же рокочущий голос. – Чую по твоей речи, что ты из той самой Туски, которой я, было дело, здорово насолил!

Слова эти вырывались из недр пылающего могильного холма. В испуге я отступил к учителю. Но он сказал мне:

– Что ж ты оробел? Сам просил о такой встрече. Посмотри: это Фарината. Он даже поднялся из гроба ради тебя: видишь – вылез до пояса!

Преодолевая страх, я вгляделся – и действительно увидел. Мертвец наполовину выбрался из огненной могилы; казалось, он силится выскочить из неё весь, но его держит незримая тяжесть. Крупная голова, кряжистый торс, могучие ручищи и этот неугасимый свирепый огонь в глазах! Таким был знаменитый Манетте дельи Уберти по прозвищу Фарината, злейший враг и разрушитель домов моих предков. Он озирался по сторонам так надменно, будто вся Преисподняя недостойна его взгляда.

Учитель подтолкнул меня в его сторону, шепнув:

– Поговори с ним. Только не бойся и будь твёрд в речах.

Не без опаски я подошёл поближе. Тот, из могилы, вонзил в меня пристальный взгляд и прорычал:

– Кто ты, бродяга? И кто твои предки?

Повинуясь львиному рыку, я сказал всё без утайки: и своё имя, и что принадлежу к роду Алигьери, много претерпевшему от сообщников Фаринаты. Он удивлённо поднял косматые брови.

– Жестоко враждовали твои со мной и с моим родом, и с моей партией. Дважды я побивал их и изгонял.

– Да, их изгоняли дважды, – возразил я, – но они возвращались и в первый раз, и во второй. Твои же приверженцы так и не научились смеяться последними. Как их изгнали тогда, вскоре после твоей смерти, так по сей день заказан им путь во Флоренцию.

Не успел он ответить, как вторая тень возникла над краем гробницы – только лишь голова, до подбородка, как будто этот мертвец стоял на коленях, не в силах приподняться выше. Глаза нового собеседника блуждали: казалось, он жадно высматривает, нет ли кого рядом со мной. Не увидев того, кого искал, он вдруг поник, зарыдал и с болью проговорил сквозь слёзы:

– Вот, ты здесь, ты, живой. Неведомая сила ведёт тебя через нашу беспросветную темницу. Но где мой сын? Почему моего Гвидо нет с тобой?

Боже всемогущий! Да это же старик Кавальканте, отец дорогого моего друга Гвидо деи Кавальканти! Увлечение безбожной философией привело его в эти места мучений. Я осторожно ответил:

– Не своей силой иду я. Вон тот, кто стоит поодаль в ожидании, он великий поэт древности, это он ведёт меня. Гвидо, может быть, вовсе не знал его и не почитал его помять…

Мгновенно выпрямившись, старик вскричал:

– Как, говоришь? не знал? не почитал? Он что, умер? Разве его глаза уже не наполняются солнечным светом?

И, не дождавшись ответа, со стоном рухнул обратно; более я его не видел. Фарината же тем временем, не шевельнувшись, не повернув головы, по-прежнему мрачно высился, как статуя, над могилой.

– Если это так, – продолжал он прерванную речь, – если те, о ком ты говоришь, столь скверно изучили моё искусство… Да, такая весть для меня горше, чем эта проклятая могила. Но и ты попомни мои слова: и пятидесяти раз не окрасится багрянцем лик Дамы Владычицы ночи, как и ты познаешь тяжесть науки вечного изгнанничества.

Он помедлил и произнёс чуть помягче:

– Впрочем, ты неплохой парень. Если уж не суждено тебе будет вернуться в родную Флоренцию, то пусть из этого окаянного мира в тот, солнечный, выведет тебя судьба. Скажи, земляк, почему соотечественники столь безжалостны к моему роду?

Что я мог на это ответить? Я сказал:

– То великое побоище, в котором ты окрасил кровью воды Арбии, до сих пор памятно в нашем народе.

Тяжело вздохнул он и покачал головой:

– Не один я дрался там и не без причин взялся за оружие. Но вот когда все враги нашего города единогласно постановили разрушить его до основания, тогда я единственный в их совете выступил против. Я сказал тогда, что не дам этого сделать, даже если мне в одиночку придётся биться со всеми. И они не решились – Флоренция жива.

– О да, и за это поклон тебе и мир твоему потомству! – воскликнул я. – Но объясни то, чего я не могу понять. Как так получается, что вам здесь открыты тайны будущего и неведомо то, что происходит на земле сейчас?

– Мы, души мёртвых, дальнозоркие, – усмехнулся он, – нам ясно видно то, что в бесконечном далеке. Тот, от Кого исходит вечный свет, посылает для нас лучик туда, вдаль, чтобы мы могли узреть конец и начало всего. А то, что близится или уже настало, – недоступно нашему зрению. Ничего нам не ведомо о вашей земной жизни. И всё то, что мы познали, исчезнет в тот самый миг, когда окончательно захлопнется для нас дверца в грядущее.

Только тут я понял, как тяжко заставил страдать несчастную душу отца моего друга.

– Коли так, – сказал я, – передай тому, павшему, свояку твоему, что его сын и твой зять Гвидо пребывает среди живых. Я был уверен, что вам тут известно, кто жив, а кто умер, потому и не сказал сразу.

Учитель издали жестами уже поторапливал меня. Пора заканчивать разговор. Да и собеседник мой, видно, из последних сил держался над краем гробницы. Но любопытство терзало меня, и, не удержавшись, я спросил, кто ещё из известных погребён здесь с ним. Он ответил, превозмогая муку:

– Тысячи, тысячи сильных того, навсегда потерянного для нас мира. Знаешь, кто воет в огне вон там? Сам император Фридрих, трижды отлучённый от Церкви. А рядом – кардинал Оттавиано, правая рука папы. О прочих некогда уже…

Тут будто бы невидимая опора подломилась под моим собеседником, и он провалился в пылающую гробницу. Я же направил свои стопы к учителю, размышляя об услышанном. Мы уже было двинулись в путь, но проницательный вожатый обернулся ко мне и спросил:

– Что с тобой? Ты опечален?

Я поведал ему о том, что сказал мне Фарината.

– Ну что ж, – проговорил мудрый наставник, – сохрани в сердце своём то, что услышал, хоть оно и тяжко. Но теперь послушай меня.

Он остановился и торжественно поднял руку.

– Иди вперёд и не ужасайся. Когда предстанешь перед Той, чей дивный взор видит всё, тогда станет ясен тебе путь твоей жизни.

Мы пошли далее, повернули налево и, удаляясь от стены, по узенькой тропинке стали спускаться в низину. Трупным смрадом потянуло оттуда.

11. Над глубинами Преисподней. Разъяснения Вергилия

Тропа привела нас к обрыву; камни громоздились над его краем и неподвижно низвергались наподобие оледенелого водопада. Пытаясь укрыться от невыносимой гнилостной вони, поднимавшейся из глубины, мы присели возле огромного лежачего камня, похожего на надгробную плиту. Приглядевшись, я увидел выбитые письмена. «Под камнем сим закопан папа римский Анастасий, совращённый в ересь константинопольским дьяконом Фотином».

Я ещё продолжал разбирать полустёршиеся буквы, когда наставник обратился ко мне со словами:

– Нам придётся спускаться потихоньку, чтобы не задохнуться. Немного помедлим здесь: надо попривыкнуть к тлетворному духу.

Я ответил:

– Тогда, чтобы не терять даром время, расскажи, что нас ждёт там, внизу.

– Изволь, мой мальчик, – промолвил он. – Видишь, за этой каменной оградой, в пропасти, лежат три последних круга, один у́же другого. Они битком набиты такими смрадными душами, что невозможно нам будет даже приостановиться рядом с какой-нибудь из них. Поэтому выслушай заранее, за что и почему заключены они в свои норы.

Цель всякого зла – разрушение. Творец созидает и возвышает, а враг Творца – унижает и уничтожает. У зла два средства к унижению человека: насилие и обман. Заметь, мой мальчик: обман есть чисто человеческий порок, всей остальной природе он не свойствен. Поэтому всякий род обмана противен Богу более других грехов. И поэтому обманщики глубже всего упрятаны в Преисподней и страдают безнадёжнее других. Чуть легче тем, кто творил всякое насилие, – ими наполнен верхний из последних трёх кругов. Но формы насилия многоразличны, поэтому этот лагерь разделён на зоны, как бы на три пояса: для тех, кто злодействовал против Бога, против самого себя, против ближних и их имущества.

Сам знаешь, сколько в мире неповинных жертв убийств, разбоев, грабежей, хищений! Так вот, убийцы, разбойники, грабители, поджигатели, воры и прочие отбывают бессрочную кару в первом поясе, разделённые по разрядам в меру своих преступлений.

Но бывает и хуже: поднимает руку человек на своё родное добро, а то и на самого себя, сотворённого Богом, и лишается не только жизни, но и возможности покаяния. Для таких – второй пояс: там заточены самоубийцы вместе с теми, кто губил вверенное имущество, расточал, портил, проигрывал в карты и кости; а заодно с ними – и те вечно недовольные дуралеи, которые ныли и плакали вместо того, чтобы радоваться. Ибо через уныние путь к разрушительству и самоубийству.

Но есть и ещё худшее: истязание Божества. Это зло совершают те, кто отвергает Бога в сердце своём, кто хулит Духа Святого, презирает сотворённую Им природу, не приемлет красоту и благость Божьего мира. Вот в третьем поясе заключены те, кто пошёл против самой природы: мужеложцы, женоненавистники, развратники, богохульники, ростовщики – все те, на ком печать Содома и Вавилона.

Теперь обман. Он уязвляет всякое сердце, убивает всякую совесть. Но всё же есть два разных рода обмана: одно дело – морочить голову тем, кто осторожен и вооружён недоверием, совсем другое – обмануть того, кто тебе доверяет. Всякий обман направлен против естества, но первый род, как бы ни был гнусен, всё же меньшее зло, чем второй. Поэтому просто обманщики сосредоточены в предпоследнем круге. Там упрятаны лицемеры, льстецы, колдуны с ворожеями, изготовители всяких фальшивок, сводни, взяточники и тому подобная пакость.

Но что может быть подлее и гнуснее, чем обман доверившегося? Этот род обмана направлен против того, на чём держится мир, против того, что соединяет и оживотворяет, против того, чем питается всякая вера. Он убивает любовь. Поэтому в самом последнем, самом тесном, самом глубоком круге, в сердцевине Преисподней, где дышит своим мёртвым дыханием Дит-Сатана, там изменники вечно ищут погибели и не находят её.