Приятный кошмар

– Это радует. – Он соизволяет признать правдивость только последней части того, что я сказала, и снова окидывает меня взглядом с головы до ног. И щурится еще больше. – Для той, кто утверждает, что она в порядке, вид у тебя весьма и весьма паршивый.

От этого оскорбления я напрягаюсь. Я знаю, что выгляжу не лучшим образом – у меня был дерьмовый день. Знаю я также и то, что меня не должно заботить, что он думает. Но почему-то меня это все-таки заботит.

– Ну, не можем же мы все быть такими же, как ониры, разве не так?

Он закатывает глаза.

– Я имел в виду, что на твоей рубашке кровь, а на лице синяк. – Он подается вперед и большим пальцем гладит меня по нижней части щеки.

Я изумленно отшатываюсь. Но на его лице тоже отражается изумление – как будто он так же поражен, как и я сама, тем, что вот так коснулся меня.

– Нам действительно надо позаботиться об этих порезах. – Он кивком показывает на мою руку.

Я опускаю взгляд и понимаю, что он прав. Должно быть, кровь из моих ран просочилась сквозь повязки, которые наложили мы с Евой. Теперь, когда я сняла свое худи, ничто уже не скрывает того, что натворило со мной то мерзкое змееподобное чудовище.

– Как это произошло? – хрипло спрашивает он.

– До уроков у меня была стычка с одним из чудовищ, обитающих в зверинце.

На его лице отражается куда больший ужас, чем того требует вид нескольких порезов, и даже рваных ран.

Я смеюсь – вернее, пытаюсь рассмеяться – несмотря на то, что у меня вдруг сдавило горло. Зато мое бешено колотившееся сердце наконец-то вернулось к своему обычному ритму.

– Похоже, этот шторм привел многие существа в весьма скверное настроение.

Джуд не отвечает, но его взгляд делается совершенно каменным, когда он окидывает им мое тело, оценивая повреждения. Мое сердце слегка трепещет от этого пристального взгляда. От его взгляда.

Я говорю себе отвернуться, говорю себе, что после всего случившегося он не имеет права смотреть на меня так. Но я не могу ни шевелиться, ни думать. Я не могу даже дышать – во всяком случае, до тех пор, пока он не говорит:

– Тебе обязательно надо обработать эти раны.

У меня все обрывается внутри. Какая же я жалкая, если от одного его взгляда, скользящего по моему телу, вся моя защита рассыпалась в прах.

– Мне надо идти, – говорю я и чуть ли не бегом бросаюсь в угол комнаты, где я оставила свой рюкзак. – Скоро сюда придет Клодия…

– Клементина, – рокочет его голос.

Я стараюсь не обращать внимания на то, как трепещет мое сердце и горят щеки и снова беру мое худи.

– Просто продолжай вымачивать свои руки в смеси целебных эликсиров, и она…

– Клементина. – На сей раз в тоне, которым он произносит мое имя, звучит предостережение, однако я не обращаю на это внимание, как стараюсь не обращать внимания на него самого.

– …она забинтует их или что там надо будет сделать. Ты знаешь, как хорошо она умеет…

– Клементина! – Теперь это уже не предостережение, а ультиматум, и звучит он намного ближе. Настолько ближе, что у меня не только трепещет сердце, но и дрожат ноги.

– Что ты делаешь? – спрашиваю я, повернувшись к нему. – Тебе надо продолжить вымачивать руки в воде с эликсирами!

– Мои руки в порядке. – В доказательство он поднимает их и показывает мне. И хотя «в порядке» – это явное преувеличение, поскольку они все еще красные и воспалены – эликсиры сработали быстро, и все открытые раны уже зажили. – И теперь мне надо позаботится о тебе.

Внезапно в его голосе слышится такая печаль, что я едва могу это вынести.

– Со мной все в порядке. Укусы – это пустяки. – Я пячусь к двери.

Но он идет вслед за мной, и поскольку его шаги намного шире моих, вскоре он оказывает так близко ко мне, что мне становится не по себе.

– Перестань артачиться, – настаивает он.

– Ладно. – Я поворачиваюсь и обнаруживаю, что снова нахожусь возле шкафа. Я зажата между его дверцей, которую боюсь открыть, и парнем, прикосновений которого я боюсь еще больше. – Но я и сама могу это сделать.

Мне не нужна магия, чтобы знать, что Джуд не сдвигается с места ни на дюйм. Его взгляд обжигает мою спину между лопатками, от его большого, мощного тела исходит жар. Он стоит так близко, что я чувствую, как этот жар жжет меня, чувствую, как на меня давит груз этих долгих трех лет, давит, как чаша неисправных весов, весов, которые всегда будут несбалансированы.

Отчаянно нуждаясь в том, чтобы отодвинуться от него, в возможности подумать, в возможности вздохнуть свободно, – я протягиваю руку к ручке дверцы шкафа. Но Джуд опережает меня и мягко отодвигает в сторону в попытке – я в этом уверена – защитить меня, когда он откроет дверцу.

Однако на этот раз из шкафа ничего не вылетает. Слава Богу.

– Все в порядке? – спрашивает Джуд, и я понимаю, что он говорит не о моих ранах, а о том, что только что произошло.

– Да, все в порядке, – отвечаю я, сунув руку в шкаф и достав из него первую попавшуюся бутылку. – Но я могу позаботиться о себе сама, – добавляю я, вложив в свои слова столько твердости и уверенности, сколько могу.

Но совсем, надо признаться, не столько, сколько я бы хотела.

– Это эликсир из мяты перечной, – слышится его ответ. – Так что, если в твои планы не входит, чтобы тебя вырвало, вряд ли он тебе поможет.

Джуд забирает бутылку из моей онемевшей руки и берет с полки другую. Я пытаюсь выхватить ее у него, но он поднимает ее так высоко, что я не могу до нее дотянуться.

– Повернись.

– Мне не нужна твоя помощь. – Но даже я сама слышу неуверенность, которая звучит в моем голосе.

– Протяни ко мне руку, Клементина. – На этот раз он говорит тоном, не терпящим возражений. Как не терпит возражений и его непреклонный взгляд.

На один долгий нескончаемый момент наши взгляды упираются друг в друга, и мое сердце бьется слишком быстро, а дыхание становится поверхностным, неровным и больше не поддается моему контролю.

Мне хочется провалиться сквозь пол, но когда этого не происходит, когда ничего не происходит, если не считать того, что Джуд издает нетерпеливый глубокий горловой звук, – я наконец сдаюсь. Без всякой охоты.

– Ладно, как скажешь, – бормочу я и вытягиваю руку вперед.

Когда он наконец делает небольшой шаг в мою сторону, я говорю себе, что раз я немедля не выбегаю из комнаты, это признак того, что у меня наметился личностный рост.

– Спасибо. – Джуд произносит это слово так тихо и таким низким голосом, что я не могу быть уверена, что оно мне не почудилось, так гулко и часто бухает мое сердце.

Проходит несколько неловких секунд, когда он встряхивает бутылку и отвинчивает ее пробку. Но затем его пальцы касаются моей кожи.

По моей спине начинают бегать мурашки, но я твердо беру себя в руки. Сегодня я и так уже достаточно опозорилась перед ним и ни за что не сделаю этого снова.

Моей решимости хватает до тех пор, пока он не начинает тереть мои раны вымоченным в антисептике шариком из ваты, будто стараясь стереть пятно.

– Ой! – взвизгиваю я и, отшатнувшись, сердито смотрю на него. – Там же есть нервные окончания, и тебе это известно. – Я протягиваю руку за ватным шариком. – Просто отдай его мне.

– Я справлюсь, – говорит он, и его пальцы касаются моей руки так мягко, что его прикосновение похоже на шепот.

На этот раз, когда он начинает дезинфицировать мои раны, он делает это так осторожно, что я почти не чувствую прикосновения ватного шарика. Что создает новую проблему, потому что теперь я могу думать только об одном – о прикосновении его кожи к моей, пока он переходит от раны к ране.

Это приятно – опасно приятно, – и мне приходится напрячь всю свою силу воли, чтобы не отстраниться. Чтобы не сбежать. Но я не доставлю ему такого удовольствия – не покажу, как сокрушительно он все еще действует на меня.

Так что я продолжаю стоять на месте, заставив себя сосредоточиться на жжении антисептика, на физической боли от всего этого, а не на другой, тупой, глубоко внутри меня.

В этом нет ничего особенного. В этом нет ничего особенного. В этом нет ничего особенного. Эти четыре слова становятся моей мантрой, и повторение их снова и снова становится моим спасением. Мое дыхание выравнивается, мои колени перестают дрожать, мое сердце вспоминает, как биться нормально.

Я делаю глубокий вдох и медленный выдох. И снова говорю себе, что в этом нет ничего особенного. И мне почти удается в это поверить… пока Джуд не отпускает мою руку и, положив ладонь мне на плечо, не поворачивает меня спиной к себе. Моя рубашка поло выглядит как швейцарский сыр, так что я понимаю, что он видит многочисленные следы от укусов, усеивающие мою кожу. Его пальцы касаются раны на моей пояснице, и он говорит:

– Думаю, для обработки этого укуса тебе придется снять рубашку.

Глава 17

Срезать путь

Из всех вещей, которые, как мне представлялось, Джуд мог сказать мне, это, честно говоря, никогда не приходило мне в голову. Во всяком случае, после девятого класса, когда я позволяла себе мечтать…

Я резко обрываю эту мысль и вместо этого сосредоточиваюсь на том, что происходит здесь и сейчас. И, главное, на том факте, что Джуд предложил мне раздеться посреди кабинета моей тети. Ну уж нет, я не желаю становиться еще более беззащитной, чем теперь.

– Что ты сказал? – вопрошаю я, повернувшись к нему и устремив на него изумленный взгляд.

Наверное, впервые за всю жизнь, прожитую Джудом Эбернети-Ли, на его высоких, покрытых щетиной скулах появляется едва заметный смущенный румянец.

– Или, быть может, ты просто задерешь ее? На твоей пояснице есть рана, и нельзя допустить, чтобы в нее попала инфекция.

– Что-что? – Почему-то, когда он формулирует свое предложение так, оно звучит еще хуже.

Бледно-розовый румянец на его скулах темнеет, он выглядит все более и более смущенным, пока я продолжаю смотреть на него, в его обычно непроницаемых глазах отражается паника, и он устремляет их взгляд на все что угодно, но только не на меня. Но на этот раз я не сдамся, не стану заполнять это молчание между нами успокоительными словами, чтобы он почувствовал себя более комфортно. Я поступала так все время, когда мы были друзьями, но он сам лишил себя этой привилегии давным-давно.

Так что теперь я просто смотрю на него, пока молчание тянется, тянется, с каждой секундой становясь все более неловким, пока он наконец не вскидывает руки и не говорит:

– Ты хочешь, чтобы я продезинфицировал твою спину или нет?

– Я же говорила тебе, что могу проделать это сама.

Секунду дело выглядит так, словно ему ужасно хочется отдать мне настойку эхинацеи, но в конечном итоге он просто качает головой.

– Пожалуйста, подними заднюю часть своей рубашки, хорошо? Я не собираюсь ни на что смотреть.

То, как он это говорит – как будто, с моей стороны, нелепо даже воображать, что он захочет посмотреть на меня, – заставляет меня чувствовать себя полной дурой. Конечно же, его интерес к снятию с меня рубашки носит чисто медицинский характер. Ведь это Джуд, парень, который три года вел себя со мной так, будто у меня была чума.

– Ладно. – Я берусь за заднюю часть моей рубашки и тяну ее вверх, пока не открываю всю спину. – Только не причиняй мне боль снова, хорошо?

Поскольку внезапно меня охватывает страх, что я имею в виду нечто куда большее, чем простая обработка ран на моей спине, я закрываю глаза и пытаюсь притвориться перед самой собой, что я нахожусь не здесь. И не с ним.

Джуд, разумеется, даже не дает себе труда ответить.

Но на этот раз его руки двигаются бережно и осторожно, когда он марлевой салфеткой стирает кровь, прежде чем продезинфицировать большую рану в центре моей поясницы. Антисептик жжется сильнее, чем я ожидала, но я просто сжимаю губы и не произношу ни слова. Отчасти потому, что не хочу выказать слабость, а отчасти потому, что боюсь, что, если я это сделаю, он остановится.

У меня нет времени дожидаться возвращения тети Клодии, если я хочу успеть попасть на мой следующий урок до того, как он закончится. Во всяком случае, такова версия, которую я излагаю себе сама.

Это хорошая версия – до того момента, когда Джуд заканчивает перевязывать мои раны. Я ожидаю, что он сразу же отойдет назад, но вместо этого он продолжает стоять на месте, и мозолистые кончики его пальцев касаются моей поясницы так легко, что я не уверена, не чудится ли мне это.

Вот только его пальцы обжигают меня, как огонь, когда они скользят по моей коже. По моей спине бегают мурашки, и мелкие волоски на задней части моей шеи встают торчком – то ли предостерегая, то ли по какой-то иной причине, в природе которой я боюсь признаться даже самой себе. Я просто знаю, что не стану отстраняться, хотя мне совершенно точно следует это сделать.

– Тебе следует обратиться завтра к твоей тете, чтобы она осмотрела их, – эти слова звучат натянуто, неестественно.

– Да, конечно. – У меня пересохло во рту, и я с трудом выдавливаю из себя слова, когда поворачиваюсь к нему лицом. – Спасибо.

– Вот, держи. До остальных укусов ты можешь дотянуться сама. – Он сует мне в руки бутылку с эликсиром из эхинацеи и банку с мазью.

– А как же ты сам? – Я касаюсь его руки, провожу пальцем по его едва зажившей и все еще чувствительной коже. – Мы же еще не закончили…

От моего прикосновения что-то вспыхивает в его глазах, что-то темное и голодное – что-то почти звериное, – и он быстро отдергивает руку.

– Я сделала тебе больно? – испугавшись, спрашиваю я.

– Со мной все в порядке, Кумкват. – Он произносит эти слова совсем тихо, будто выдыхает их, и на несколько секунд они повисают в воздухе между нами.

Он давным-давно не называл меня так, и на мгновение это смягчает боль от того, что на уроке и потом он называл меня моим настоящим именем.

Секунду он не двигается. Не дышит. А просто стоит, глядя на меня расширившимися зрачками. Его зубы сжаты, он с усилием сглатывает.

Ошеломленная напряженностью этого взгляда – и этого момента – я закрываю глаза. Делаю вдох.

Непроизвольно я снова протягиваю к нему руку, но на сей раз мои пальцы встречают только воздух. Пораженная, я открываю глаза. И осознаю, что Джуд оставил меня – опять.

Глава 18

Мы никогда, никогда, никогда не покинем этот остров

Джуд ушел. Не просто отодвинулся от меня, что тоже было бы достаточно конфузно. А ушел совсем.

Какого черта. У меня падает сердце и щеки горят от унижения, когда я начинаю убирать беспорядок, который мы устроили в кабинете моей тети. Вернее, беспорядок, который устроил здесь он.

В моем сердце кипит гнев. Гнев на него за то, что он сделал это со мной снова. И еще больший гнев на себя саму за то, что я позволила ему это сделать.

Когда он бросил меня в девятом классе, чтобы тусоваться с Эмбер и двумя их другими друзьями – Саймоном и Моцарт, – я дала себе слово, что никогда больше не стану ему доверять. И что же – стоит ему просто посмотреть на меня, впервые за три года, и я позволяю ему снова приманить меня, как будто последних трех лет никогда не было.

Как будто я не провела всю первую половину девятого класса, засыпая в слезах, мучаясь от одиночества и растерянности из-за того, что мой лучший друг бросил меня в тот самый день, когда мою любимую двоюродную сестру и единственную лучшую подругу отправили в Этериум.

Я не знаю, кто из нас хуже – Джуд, потому что он такой козел, или я сама со своим невероятным легковерием. Но, задавая себе этот вопрос, я уже знаю ответ на него.

Это определенно я, я сама.

Джуд просто верен себе, как бы ужасно это ни было. Это я знала, что ему нельзя доверять, но облажалась и все равно это сделала. И теперь его нет, а я стою здесь, униженная донельзя.

Я инстинктивно берусь за мой телефон, чтобы отправить сообщение Серине и рассказать ей о моем позоре, но затем вспоминаю. Я больше никогда не отправлю ей сообщение, никогда больше не поговорю с ней. И никогда больше не увижу ее.

Во мне зарождается крик, и на сей раз мне в тысячу раз труднее сдержать его, чем прежде. Но каким-то образом я ухитряюсь это сделать несмотря на то, что горе потрясает меня до самой глубины души, тянет меня вниз, тянет меня на дно.

Я с трудом выбираюсь на поверхность, беру антисептик и несколько шариков ваты, чтобы продезинфицировать последние из своих ран. И сосредоточиваюсь на физической боли, использую ее, чтобы отогнать горе, хотя бы ненадолго.

Когда мне удается снова начать дышать, я заклеиваю укусы пластырем, убираю средства для оказания первой помощи на место и закрываю дверцу шкафа. Затем, написав тете Клодии на телефон, чтобы дать ей знать, что все в порядке, подбираю с пола мой рюкзак и иду к двери.

Но, едва я выхожу в коридор, как вижу мою мать, она быстро шагает по нему с очень недовольным выражением на худом лице.

Она замечает меня, на мгновение останавливается и направляется прямо ко мне. Взгляд ее голубых, как у всех Колдеров, глаз направлен на меня, как ракета с тепловой системой самонаведения, и с каждым ее властным шагом в стуке каблуков-шпилек ее красных туфель слышится недовольство. При обычных обстоятельствах я бы сейчас оглядывалась по сторонам, ища способ улизнуть, – потому что общаться с моей матерью, когда она одета в свой красный брючный костюм от Шанель, это всегда плохая идея.

Но в эту минуту мне плевать, как это закончится. Я слишком разгневана, слишком расстроена, слишком уязвлена, чтобы бежать. Гибель Серины – это зияющая в моей душе рана, а прием Каспиана на учебу в тот самый университет, куда жаждала поступить я сама, это лимонный сок, залитый прямиком в эту рану.

Поэтому, вместо того чтобы сбежать, я остаюсь стоять на месте, глядя ей в глаза и ожидая, чтобы она высказалась, дабы то же самое могла сделать и я сама.

Но вместо того чтобы выложить, что ее беспокоит, она останавливается передо мной.

И ждет, ждет, впившись в меня глазами, пока мне не становится не по себе.

Именно этого она и хочет – она отлично умеет не только продумывать стратегию, но и манипулировать людьми. К тому же в этой истории она неправа и знает это, а это значит, что она будет тянуть время бесконечно, прежде чем заговорить.

Но от того, что я это знаю, мне не становится легче дожидаться, когда она наконец заговорит. Не становится легче стоять на месте, как будто я какой-то лабораторный образец, который она разглядывает с этим своим фирменным прищуром, склонив голову набок.

Но тот, кто делает первый ход, погибает – моя мать научила меня этому задолго до того, как остальные узнали это, посмотрев «Игру в кальмара», – поэтому я продолжаю молчать, смотреть ей в глаза и ждать.

В конце концов она испускает вздох – долгий медленный вздох, от которого мне становится еще больше не по себе. Но я заставляю себя не обращать на это внимания, и она наконец говорит:

– В твоей рубашке есть дырки.

– Чудовища были…

Она обрывает меня прежде, чем я успеваю сказать что-то еще.

– Я не совсем понимаю, почему ты приводишь это в качестве уважительной причины. – Она качает головой, и впервые в ее тоне проскальзывает нотка раздражения. – Тебе же известно, что увертки неприемлемы. Зверинец совершенно безопасен.

Секунду я смотрю на нее, не совсем понимая, что мне следует на это сказать. Наверное, я могла бы с ней поспорить. Но вместо этого я решаю отдать предпочтение старой доброй уклончивости.

– Хорошо, – коротко говорю я. – После урока я переоденусь.

– Ты представляешь эту школу, Клементина. Ты Колдер. Ты всегда должна быть безупречна, и это включает в себя соблюдение дресс-кода. – Она вскидывает ладонь. – Сколько раз мне надо говорить тебе об этом? Если ты не соблюдаешь правила, то как мы можем ожидать, что их будут соблюдать остальные ученики?!

– Да, потому что моя рваная форма приведет к полной анархии в нашей школе. – Я начинаю протискиваться мимо нее, но ее пальцы с ногтями, накрашенными красным лаком, вцепляются в мое предплечье, усиливая боль в свежих ранах на нем и не давая мне уйти.

– Ты не знаешь, что может привести к анархии, – говорит она. – И я тоже. У этих учеников была трудная жизнь. Они совершали ужасные ошибки. Соблюдение дресс-кода может показаться тебе чем-то несущественным, но именно благодаря структурированному, организованному и единообразному подходу, мы обеспечиваем им стабильность.

Ах, вот оно что. Теперь я понимаю, почему она так завелась.

Ничто так не нервирует мою мать больше, чем те случаи, когда происходит странный всплеск энергии и кто-то из учеников проявляет свою магическую силу, несмотря на самые отчаянные усилия школы. Сегодня это произошло с Эмбер, которая воспламенилась, но в прошлом такое случалось и с другими учениками. Да, в распоряжении школы имеются самые современные технологии в сочетании с мощнейшими заклятиями, блокирующими магические способности учеников, но чрезвычайные происшествия все же случаются. Особенно во время всплесков энергии.

Это заставляет меня снова подумать о Серине, о ее магических способностях и о том, как она погибла, потому что ее не научили контролировать их.

Меня захлестывает еще одна волна горя и вышибает из меня воздух. Она бьет меня наотмашь, и я обрушиваюсь на свою мать и ее нелепые слова еще до того, как принимаю осознанное решение сделать это.

– А я-то думала, что сохранить им жизнь – это и есть способ обеспечить им – и школе – стабильность.

В тот момент, когда смысл моих слов доходит до нее, она отшатывается, как будто я дала ей пощечину, но я не жалею о том, что сказала их. Ни в малейшей степени. Потому что сосредоточение внимания на дресс-кодах, правилах и статус-кво кажется мне довольно нелепым, когда этот статус-кво не готовит выпускников Школы Колдер к жизни в реальном мире, а приводит их к гибели опять, опять и опять.

Моя мать, однако, смотрит на вещи иначе, чем я, – если судить по тому, как она сжимает челюсти. И хотя взгляд, который она бросает на меня, предупреждает, что сейчас мне самое время закрыть рот, я не могу этого сделать. Только не сейчас. Не на этот раз.

Но я все же понижаю голос, чтобы он звучал скорее примирительно, чем обвиняюще и продолжаю:

– Стоит ли удивляться, что столь многие ученики школы погибают после того, как заканчивают ее, если мы не даем им абсолютно никаких жизненных навыков?

Сначала у моей матери делается такой вид, будто она хочет просто проигнорировать мою попытку обсудить эту тему, но затем он просто тяжело вздыхает.

– Полагаю, эта твоя небольшая тирада означает, что ты слышала про Серину.

– Ты говоришь о ней так, будто это сводка погоды. «Полагаю, ты слышала о надвигающемся шторме»? – В это мгновение в небе слышится особенно громкий раскат грома, будто подчеркивая мои слова – и мой гнев.

– Это не входило в мои намерения.

– Может, и нет, но впечатление такое, будто это именно так – и это касается не только Серины, но и всех остальных.

Она качает головой и снова вздыхает.

– Мы сделали все что могли, чтобы изменить их жизнь к лучшему. Пока они учились здесь, мы обеспечивали им безопасность. Но то, что происходит после их выпуска из школы, находится полностью вне нашего контроля, Клементина. Переживаю ли я из-за гибели Серины? Конечно переживаю. Переживаю ли я об остальных наших бывших учениках, которые погибли? Конечно, переживаю. Но ты должна понимать, что их смерти – это всего-навсего часть жизни, печальные, прискорбные несчастные случаи.

– И это тебя не беспокоит? Как ты можешь думать, что это нормально, что ученики этой школы, которой ты руководишь, этой школы, которую ты постоянно называешь наследием нашей семьи, не могут жить вне ее стен?

– Ты слишком драматизируешь ситуацию. – Здание сотрясает еще один раскат грома – на сей раз тихий и долгий, – но моя мать не удостаивает его вниманием. – Во-первых, многие из наших учеников продолжают жить вполне полноценной жизнью. А во‑вторых, ты вкладываешь в мои уста слова, которых я никогда не говорила. Я никогда не сбрасывала со счетов ни прискорбность, ни значение их смертей…

– Ты только что заявила, что их смерти «это всего-навсего часть жизни», просто еще один ее неприятный аспект, который мы должны принять. Что это, если не сбрасывание со счетов?

– Это прагматизм! – рявкает она. – Ученики, которые прибывают в нашу школу, это трудные подростки. Очень, очень трудные. Они сжигали строения. Устраивали взрывы. Они убивали людей, причем самыми ужасными способами. Мы делаем все, что в наших силах, чтобы исправить их, помочь им, пока они находятся здесь. Мы предоставляем им безопасное убежище, где они защищены от наиболее зловещих аспектов их магической силы. Мы даем им шанс избежать тюрьмы, возможность дышать полной грудью, возможность исцелиться – если они готовы принять то, что мы им предлагаем, – пока они осознают, кто они такие и на что способны. Мы учим их управлению гневом, устраиваем сеансы психотерапии и даем навыки смягчения негативных последствий их выбора, если он неверен. Но ничто из этого не отменяет того факта, что, когда они покидают нашу школу и оказываются вне нашего пристального надзора, с ними могут случиться плохие вещи, как бы мы ни старались это предотвратить.