Тьма во мне

Александр Манахов

Тьма во мне

Глава 1 Серебряная завеса

Может ли бессмертное умереть? Казалось бы, заложенное внутрь противоречие лишает вопрос всякого смысла. Но вот о чем стоит подумать: может ли душа человека пасть во тьму так глубоко, что ее уже нельзя будет извлечь оттуда никакими средствами? Где пролегает та грань, переступив которую, невозможно вернутся назад? Убийство, кровавый росчерк на пергаменте дьявола, зависть, ненависть, отчаяние, страх? Который из этих пороков – самый страшный порок? Который из этих порогов – порог невозврата? Который из этих атрибутов греха сулит окончательное падение в бездну? Мне предстояло пройти каждый из них, каждый из кругов моей личной преисподней, преодолеть витки лестницы, ведущей к неизбежному концу. Что ж, можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости повествования. Но что ожидает там, за последней чертой? Мне предстояло узнать и это. Там, сидит вовсе не дьявол. Там, подобно надежде, погребенной на дне шкатулки под всеми бедами мира, находится подлинное раскаяние, прощение и освобождение. Но дойти до них нелегко. Долог и тернист путь к чертогам света, он полон ошибок и тупиков, развилок и капканов. Как выбрать правильную дорогу? Как идти по ней в темноте, не видя маяка, не зная, ждет ли тебя спасение? Как жить, если в тебе осталась одна только ненависть? Если только ненависть одушевляет тебя, если без нее ты превращаешься в тряпичную куклу, лишенную всяких других чувств, лишенную даже самой души? Раньше мне казалось, что я без труда убью всех, кого ненавижу, всех по очереди, и рано или поздно доберусь до себя.

Из воды, темной и зеленой, похожей на какой-нибудь травяной отвар, на меня смотрел юноша. Белая кожа, как бы вырезанное из мрамора лицо без румянца и загара бледнело, как никем нетронутый снег. Нос слегка вздернут. Тонкие бескровные губы не улыбаются. Золотистые волосы, похожие на взбитую вилами солому, сильно взъерошены. Такой светлый, такой чистый и свежий, как весеннее утро, облик. Ему нарисовать бы небесно-голубые или травянисто-зеленые глаза, но нет. Эти глаза были большими и темными, как ночь, как два агата. Что-то детское и наивное было в этом распахнутом, как будто удивленном взгляде. Я не знал, насколько это лицо красиво, но я знал, что это лицо мое.

Я улыбнулся. Не потому, что был повод, но просто, чтобы посмотреть, украсит ли меня улыбка. Итог не порадовал. Улыбка получилась вымученной, болезненной и совершенно неискренней. Она не только не украшала лицо, но портила его, превращая в странную гримасу, не то злую, не то страдающую. Без улыбки лучше. Увы, но зеркала не умеют льстить.

Люди говорят, что зеркало может отразить душу. Наверно, пустое суеверие. Неужели это и есть моя душа: бескровная, неулыбчивая и такая юная? Сомневаюсь, что у нас и наших душ одно и тот же портрет. Говорят еще, горе и обиды старят нас, и если так, то в душе я был уже совершенным стариком, хоть и выглядел всегда моложе своих лет. Скоро мне исполнится шестнадцать, впрочем, никто не мог дать мне и четырнадцати. Слишком худой, слишком бледный, среднего роста, с маленькими, детскими чертами лица. За исключением глаз. Они у меня большие, темные, и потому, прежде всего, привлекают чужой взгляд. Такая вот шутка природы, впрочем, с самого моего рождения она любила смеяться надо мной. Но об этом позже.

Моя ладонь коснулась холодной воды и одним размашистым движением разбила четко отразившийся образ, как бы желая стереть его навеки. Но он вскоре вернулся, как возвращается все в этом мире. От себя не убежать. Не в силах больше смотреть туда, я отвернулся.

Шел последний месяц лета, поэтому погода еще стояла теплая, и все же туман почти каждое утро накрывал окрестности густой белой пеленой. Солнце не баловало наши края. По-настоящему жаркая и светлая пора была коротка, проходила стремительно и заканчивалась неожиданно, как счастье. Королевство Норденхейм было самым северным в округе, а потому самым холодным и самым суровым. Оно одиноким стражем стояло словно на смой границе обыкновенной природы, за пределом которой уже начинались владения вечной зимы. Здесь, у нас, сезоны еще сменяли друг друга по кругу, но в отличие от соседей, живших на плодородных равнинах, в низовьях широко разливающихся рек, наш народ занимал предгорья. Чуть дальше, за лесом, возвышались горы, где люди трудились в глубоких шахтах, добывая драгоценную руду. А уже за горами раскинулись снежные пустоши, тянувшиеся до самого побережья бескрайних северных морей. Оттуда к нам приходили холодные ветра, несшие снега и стужу, и даже горная гряда не могла защитить нас от них. Весь Норденхейм был высечен из холодного грубого камня, и люди здесь были такими же холодными, серыми и твердыми, словно камень. На своих плечах они могли нести груз самой тяжелой работы.

Одна их половина, как уже было сказано, горбатилась на рудниках, другая – вела хозяйство: пахала, сеяла, разводила скот. Этим и ограничивалось все разнообразие местных занятий. В городе жили умелые кузнецы, кожевники, даже ювелиры имелись, но их было мало, а новые люди никогда не стремились сюда. Кому охота жить в такой холодной и неприветливой стране?

Впрочем, была еще военная служба. На юге и на востоке рассеялись пригоршни мелких государств, таких же, как Норденхейм. В прежние времена стычки с ними очень изматывали народ, однако нынешнему королю удалось сгладить все конфликты. И вот уже многие годы люди Норденхейма живут в мире и спокойствии.

Нужно отдать ему должное. Король Родвард правил сурово, но смог усилить оборонные позиции королевства. Жестокость не затмевала его острый природный ум, и потому он никогда не стремился владеть чужими землями. Он не был завоевателем. Ему вполне хватало власти над собственным королевством и собственной семьей. Я знаю, о чем говорю, ведь я его сын. Вернее, один из сыновей – младший. Мой старший брат Хьюго – молодая копия отца. Он является первым наследником трона, я следующий на очереди. Впрочем, власть никогда меня не привлекала и, в первую очередь потому, что с ней об руку шла громадная ответственность за судьбы многих людей. Я же не чувствовал своей готовности нести столь тяжкую ношу.

Наши с братом отношения не были сложными, все было предельно просто и понятно каждому. Мы ненавидели друг друга. Я не любил его не потому, что завидовал его статусу. Нет, зависти во мне не было по причинам, которые уже были озвучены. Однако меня бесконечно злило то, с каким небрежением он относится ко мне. Как будто я не часть их королевской семьи, а проходимец, недостойный зваться сыном короля. Меж тем, причин для этого, кроме его собственной гордыни, не было вовсе. Но, в конце концов, мы всего лишь отражения наших родителей. Вот и Хьюго просто брал пример со своего… моего… нашего… отца, который всегда и во всем поддерживал только первенца.

В замке было мало интересных занятий. Я имею в виду, интересных, для меня. В его толстых стенах я порой, задыхался, и только уютные лесные чащобы, необозримые раздолья полей, недоступные вершины гор позволяли мне дышать свободно. Как можно меньше времени я старался проводить взаперти, и потому выглядел дикарем в глазах большинства людей. Но диким я вовсе не был. Тихие вечера я мог проводить в обществе старых книг, которые любил больше людей. Но книги – это не стены, они также просторны, как леса, долины, далекие недостижимые скалы. Книги – это земля, это деревья и цветы, а еще это море, которое я никогда в своей жизни не видел. Какими красочными, порой, были описания путешественников, какие переливчатые, волнующие картины рисовало мне мое растревоженное воображение, и какая серая пыльная действительность вдруг окружала меня, когда я по какой-либо причине отвлекался от страницы.

Я был одним из немногих посетителей нашей библиотеки. Слуг грамоте не обучали, и они заходили сюда только во время уборки. Хранитель библиотеки, старый писарь, в свои преклонные годы уже почти ослеп, а его молодых учеников библиотека привлекала куда меньше, чем какая-нибудь городская таверна. Хьюго же, хоть и был наравне со мной образован, здесь не появлялся никогда. Видимо, поэтому я и выбрал себе это убежище. Здесь не было брата, здесь не было никого, кто мог бы причинить мне зло. Абсолютное одиночество, как великое счастье, царило в этом месте, и то, что я, как бездомный кот, сторонился людей, здесь уже не могло казаться таким странным.

Но у этого логова имелось двойное дно, и я прятался там, в самой глубине своих фантазий, уводящих меня в неведомые края, в дальние дали, полные приключений и чудес. Здесь никто не мог меня осудить, кроме мудрецов древности, да и те не осуждали, а, скорее, направляли и подсказывали. Однако чтению я посвящал только свои вечера. Большую же часть жизни, так мне, по крайней мере, казалось, я проводил в лесу.

Не было у меня другого, более преданного друга, чем он. Он стал моей надежной крепостью, стены которой не были замкнуты. Они сходились и расходились, словно по моему желанию, как чьи-то живые объятия. Они могли укрыть сенью зеленых сводов или распахнуть просторы бескрайних полей за своими пределами. Лес необъяснимой силой заманивал меня вглубь, и всякий раз, как я приходил, откликаясь на его немой зов, меня преследовало очень сложное чувство. Лес казался мне божеством, которое, будто наделяло и меня неограниченной властью над предметами, и потому я, оказываясь в его пределах, под его зачарованными сводами сам становился богом. Ну, или хотя бы маленьким божком своего замкнутого дикого рая. Также как это происходило с книгами, сюда я мог сбежать от людей и остаться наедине с собой, купаясь летом в холодных озерах, что пополнялись талой горной водой, исследуя тайные звериные тропы, наблюдая за птицами, охотясь, фехтуя.

Меня и Хьюго обучали военному делу. Нас тренировали лучшие фехтовальщики Норденхейма, и я был весьма хорош, впрочем, уступал брату пусть не в ловкости, но в силе и в той неистовой смелости атак, которые требовал меч. Вот еще одна причина, почему отец не воспринимал меня всерьез. Да, я был быстр, ловок, но Хьюго даже внешне имел царственный вид: высокий, мускулистый, черноволосый юноша – настоящее подобие нашего короля. Не то, что я – худой, жилистый и нескладный, с мамиными большими глазами и ее же соломенными волосами. Даже частые тренировки не могли изменить мое природное сложение. Единственное, в чем я превосходил брата, так это в меткости.

Да, я стрелял не просто хорошо. Я мог стрелой сбить орех с самой верхушки дерева. О, к этому у меня был настоящий талант. Рано меня научили превосходно обращаться с луком, стрелами и ножами, снимать шкуры и разделывать тушки зверей. Я не боялся крови. Позже, охотясь самостоятельно, я отладил свои умения и возвел их в наивысшую степень мастерства. Охота для меня была больше, чем просто страсть. Она стала своеобразным ритуалом, способным распутать узел самых запутанных мыслей. Это была моя религия, нет, вовсе не жестокая. Я поклонялся жизни, а жизнь невозможна без смерти.

Задумывался ли я об убийстве людей? Конечно. Более того, я считал себя способным на это. Ранняя смерть, несправедливая смерть, страшная смерть была в наших краях не редкостью. Однако пока мне, к счастью, не представилось возможности проверить свою решимость. Я, если хотите, в отношении убийства, да и в любом другом отношении тоже, был исключительно невинен. Между прочим: если когда-нибудь я совершу всерьез убийство – отметьте это «если» – на кону должно стоять не меньше, чем вся моя жизнь.

Во всяком случае, я так думал, ведь я не считал себя кровожадным чудовищем, я не любил и не терпел бессмысленную, ничем не оправданную жестокость. Мои жертвы не испытывали боль перед тем, как умереть. Несколько раз мы с Хьюго участвовали в отцовских кавалькадах, но эти воспоминания мне хотелось искоренить из памяти, словно сорняк, который душит остальную рассаду. Стоит ли представлять десяток людей с оружием, на превосходных скакунах и свору собак, которая пытается загнать одну несчастную лань, лисицу или зайца? Вот этакая травля мне и представлялась проявлением настоящей пусть не безумной, но бездушной жестокости. Я чувствовал страх жертвы, вдруг оказываясь на ее месте. Мне было жаль и ее, и себя. Каким беспомощным я чувствовал себя тогда, каким неспособным дать отпор врагу. Я бежал и бежал, не оглядываясь, но скрыться не мог. И вот когда челюсти собак вонзались в мое… ее горло, я не мог разделить всеобщего восторга. Я чувствовал боль, страх и приближение смерти.

Но вот, стоило мне остаться наедине с собой и с природой, стоило вернуть власть над лесом, как вдруг смерть преображалась, и все обретало иной вид. Когда я прекращал чью-нибудь жизнь без боли и мучений, охота становилась священной. Когда стрела пронзала тело птицы, и та замертво падала на землю, что-то удивительное и прекрасное было в этом горе. В тот момент любые вопросы о смысле жизни переставали иметь значение. Никогда больше я не ощущал такой сопричастности с чем-то огромным и непостижимым как в эти драгоценные мгновения. Обретая власть над чьей-то жизнью и смертью, я вдруг с какой-то особой ясностью понимал, что власти над собственной жизнью или смертью у меня нет, и не было никогда. И если я могу резко и неожиданно оборвать чей-то полет, то кто-то способен также резко и неожиданно оборвать полет моей судьбы. Будет это человек, Бог или я сам, не важно, а важно то, что все мы летим, чтобы рано или поздно упасть от чьей-то стрелы.

Я не голодал, мне не приходилось кормить голодающих, а потому охота моя была, по сути, всего лишь развлечением. Такая маленькая трагедия природы странным образом успокаивала меня, направляла мысли в нужное русло и позволяла на некоторое время отвлечься от той действительности, в которой я пребывал ежедневно. Я мог бы проводить время в лесу и без этого, однако мне нужен был предлог, чтобы оправдать свое постоянное бегство от людей. И охота была превосходным поводом.

Сегодня моей добычей стали три дикие утки, которые я уже ощипал. Домой возвращаться не хотелось. Слишком хорошо было здесь, в зеленой тиши, среди золотистых, объятых теплым светом, стволов. Легкий ветерок, который освежал землю после жаркого дня, разносил повсюду запах лесных озер и сырой земли. Те лучи солнца, которые попадали сюда сквозь густую листву, отбрасывали на стволы деревьев трепещущий узор.

Я так часто здесь бывал, что выучил каждое дерево на многие мили вокруг, и теперь мог наизусть прочесть эту великую поэму. Вот липы, дубы, хвоя, вот поляна папоротников. Помню, как в детстве, представляя себя царем эльфов, я лазал, прятался среди ветвей, и это было мое живое царство, мой народ, мой дворец и мой единственный храм, в котором без всяких идолов и обрядов я чувствовал присутствие милостивых богов. Я так подружился с этим лесом, что он ни разу не завел меня на неверную тропу, откуда нет возврата, и я неизменно находил обратную дорогу, как бы далеко в чащу мне не приходилось зайти. Забавно и грустно, что за всю жизнь моими настоящими друзьями стали только книги, деревья и стрелы. У иных предметов душа, порой куда шире и добрее, чем у людей.

Дав себе и лесу, твердое обещание вернуться, я отвязал коня и пошел домой. Нет, не так – пошел из дома обратно в свою темницу. Буран, мой серый конь в яблоках, цветом своим и скоростью напоминал облако снежинок, подхваченное порывом ветра, и потому, еще когда он был жеребенком, а я маленьким мальчиком, я дал ему это имя. Мы росли вместе и были даже большими братьями, чем с Хьюго.

Сейчас я никуда не спешил, а потому решил пройтись пешком, ведя коня под уздцы, тем более что дорога была не длинной. Но только здесь я, будучи самим собой, позволял себе петь без стеснения и страха, что кто-нибудь может услышать и осмеять меня, поскольку петь я не умел. Меня и брата не учили – ни музыки, ни пению, внушая нам мысль о том, что все это бесполезное развлечение глупых девиц. И все же как часто мне здесь вспоминались и напевались сами собой чудесные баллады о природе и любви. Однако, пусть отец и не находил в этом пользы, но как мне самому порой было приятно напеть какой-нибудь старинный куплет:

«Деревья, как древние маски,

Не тронем их сна.

Свои первозданные ласки

Нам дарит весна.

Здесь воздух прозрачен и влажен,

На мягкие мхи,

Давай, мы с тобою приляжем,

Не будет тоски!

О, как же прекрасна с утра ты

В рассветных лучах!

Давай же оставим утраты

В тревожных ночах.

О том, что в ненастную полночь

Была ты одна,

Об этом ты больше не вспомнишь,

Теперь нам видна

Дорога в рассвете лучистом,

И виден приют.

И в небе высоком и чистом

Пусть птицы поют.

Пусть песни их звонко прольются,

Нежны и горды,

В хрустальное зыбкое блюдце

Озерной воды…»

Как только лес обрывался, обрывалась и песня. Выйдя на холм, я увидел наш город, окруженный кольцом каменной стены. Собрание узких улочек, между теснящимися, как заключенные в одной камере, домами, походило на тонкую паутину. И какая-то повозка, въехавшая через открытые ворота в город, в моем воображении вдруг превратилась в мошку, попавшуюся в капкан паука.

Замок моего отца стоял отдельно, на соседнем холме. Рваные тучи, местами пропускали яркий закатный свет, словно золото и сталь разливались в небе, не смешиваясь в единый сплав, отчего крепость покрывали резкие тени, рисуя ее совершенно непривычно и пугающе. Она стояла как раз против света, и внезапно показалась мне самкой чудовища, которая высиживает громадные яйца и однажды скормит своему страшному выводку ничего не подозревающий город.

Подойдя ближе, я увидел, что все не так уж и плохо. Королевство кипело своей разнообразной жизнью. В эти дни как раз подходила к концу уборка полей, после которой обычно начинались многие торжества. Город нынче весь украшен гирляндами разноцветных тряпичных флажков. В честь наступающего праздника урожая отец мой устраивал рыцарский турнир, который состоится через неделю. Я тоже приму в нем участие.

Это будет мой первый турнир. Рад ли я? Не знаю. Будучи старше меня на год, Хьюго уже участвовал в прошлогодних состязаниях, более того, он оказался в числе победителей. Отец был чрезвычайно доволен. И теперь ответственность ложилась на меня тяжким грузом, потому что в этом году мне предстоит выступить и против Хьюго.

Мы с Хьюго различались всем, чем только можно, начиная с внешности. Мой отец жил с убеждением, что его мужественные черты непременно должны передаться всем сыновьям, и Хьюго действительно их получил, а я нет. Я с рождения был так похож на маму, и поговаривали, будто отец даже подозревал, что мама могла понести меня от кого-то другого. Однако признать это, значит открыто признать и неверность жены, а на это он пойти не мог, и теперь только гордость не позволяла ему официально отречься от меня. Нужно сказать, что это его предубеждение было совершенно неоправданным и несправедливым, однако он так и не простил его ни мне, ни маме. И если бы я не был похож и на нее тоже, он, наверняка, убил бы меня еще в колыбели. Моя внешняя схожесть с матерью была и остается единственным моим оправданием, единственным аргументом для отца, что я принадлежу к их роду. Это была моя защита, данная матерью. В конце концов, он не отрекся от меня, признал своим сыном, и я имел все права, пользовался всеми привилегиями, которые положены члену королевской семьи. Я ел за общим столом, я учился вместе с Хьюго и другими придворными ребятами, меня не обделяли ничем. Ничем. Кроме любви.

Не могу сказать, что в моем положении не было совсем никаких солнечных сторон. То, что отец большую часть времени был равнодушен к моей судьбе, возлагало на меня меньшую ответственность и давало больше свободы. Вне замка мне дышалось легко, и я не чувствовал на себе той тяжести общего семейного презрения, которую отец и брат не намеривались облегчать.

Вернувшись в замок, я первым делом отправился в кухню, чтобы отдать повару своих уток. Там привыкли, что я иногда приношу из леса свежую дичь. Никто не смотрел на меня косо или с неприязнью, и мне нравились эти простые работящие люди, с которыми можно было поговорить о повседневных делах, перекинуться шуткой. И все же как равного себе они меня принять не могли. Ни по одну сторону меня не хотели воспринимать наравне, и, в этом смысле, я стоял обособленно, каким-то одиноким столбом на развилке двух происхождений – высокого и низкого.

На кухне я перекусил свежим хлебом и сыром. Затем, оставив дичь в распоряжении старшего повара, упитанного добродушного мужчины, который напоследок пожелал мне доброго вечера, я решил переодеться и немного привести себя в порядок, однако сделать это мне не удалось.

– Элли. – Раздался за спиной такой до боли знакомый, низкий, приятный и оттого еще более противный мне голос брата. Я его прекрасно расслышал, но не откликнулся, не остановился, никак не показал, что готов отвечать. Причина для этого у меня имелась вполне основательная: терпеть не мог, когда он зовет меня «Элли», словно я какая-то маленькая девочка. Тысячу раз я просил его не называть меня так, но он взял это за правило лишь затем, чтобы сделать неприятное мне. Более того, он не только оскопил мое имя, но, унизительно раздев его до нага, выставил на всеобщее обозрение, и теперь каждый, кому не лень, звал меня «Элли», не со зла, но в силу устоявшейся привычки. И больше всего меня злило то, что я не мог отплатить ему той же монетой. Хьюго – само это имя, казалось, было твердым и незыблемым, как скала, и его никак нельзя было обстрогать.

– Элли, стой. – Голос его сделался настойчивым. Он не понял причину моего молчания, или только сделал вид, что не понял, а бежать от неприятностей – ниже моего достоинства. Я остановился и обернулся с немым вопросом в глазах.

– Хорошо, что я тебя встретил. – Сказал он.

– Я же просил тебя, не называть меня так.

– Ох, не будь занудой, Элли. – Словно и не заметив моей злости, как ни в чем не бывало отмахнулся он. – Пойдем со мной.

– Куда? – Спросил я тоном, который красноречивее любых слов говорил, что мне совсем не хочется куда-либо с ним идти.

– Отец звал. – Коротко объяснил он.

– Отец? – Удивился я. – Меня?

– Нас. – Отрезал Хьюго.

– Чего он хочет?! – Слишком резко, особенно, если речь идет о нашем отце, спросил я. Я переступил грань приличия, каюсь. Виной тому, должно быть, усталость.

– Он твой король! – Осадил меня Хьюго. – Чего бы он ни захотел, ты это исполнишь!

На этом разговор закончился. Мы шли, молча, бок о бок, на расстоянии в локоть друг от друга, однако стена немого напряжения висела меж нами, мешая сблизиться духовно. Взгляд мой то и дело невольно скользил влево, изучая и оценивая брата. О, сколько раз я видел эту высокую, мощную фигуру, превосходящую меня где-то на пол головы, и это притом, что я был не коротконогим, а хорошо сложенным, юношей. Но Хьюго выдавался шириной плеч, крепостью рук, несколько резкими, но мужественными и красивыми чертами лица: прямым носом, высоким лбом и волевым подбородком. Бледное лицо его казалось еще бледнее на форе черных бойких завитков его коротких волос.

Всякий раз, когда мне доводилось вот так пристально разглядывать его, меня без конца посещала одна и та же странная фантазия. В своих мыслях я пытался примерить этот образ на себя, словно костюм, и оказывался во власти непривычного чувства, как если бы я смотрел в зеркало, и видел там кого-то другого, совершенно незнакомого человека. Затем я снимал этот костюм, и мне становилось стыдно за то, что я пытаюсь казаться кем-то другим. Хьюго несет в себе черты отца, однако моя внешность – это единственное теперь напоминание о маме, которой давно уже со мной нет. И я дорожил этими воспоминаниями, как не дорожил больше ничем.

Я хорошо помнил черты ее лица, но в моих воспоминаниях эти черты как бы выплывали из теплого молочного света, и потому были слегка размыты. Вся ее фигура с тонкими, похожими на лилии, руками, изящной мраморной шеей, была окружена божественным ореолом, и потому она виделась мне существом, сотканным из вечно сияющего эфира, звездным лебедем, плывущим в бескрайней синеве небес. Я хорошо помнил ее голос, но слышал его теперь несколько отвлеченно. Она никогда не говорила со мной в моих мыслях, только пела, колыбельные, старинные баллады о любви или о приключениях. О, сколько песен она знала, пока была жива.

И ведь ни одного темного пятна не было в этом уголке моей памяти. Однако стоило выйти оттуда, и багровая тьма сразу обволакивала все вокруг. Вспышки отцовского гнева, его постоянные побои, от которых она закрывала меня своим хрупким телом, ее частые болезни, ее самоубийство. Как, должно быть, ужасна была ее жизнь, что она выбросилась из окна, решившись оставить меня одного. Сама ли она это сделала? Этот вопрос до сих пор мучил меня. Сомнения, как неразбавленный уксус, разъедали душу, лишая ее спокойствия. Но даже, если она сделала это сама, я не винил ее. Наоборот, я всякий раз оправдывал этот ее поступок, ведь виновата была не она, виноват был отец.