Желтая змея

Но когда однажды летом в деревне у деда я взяла в руки книги про советскую деревню и про Великую отечественную войну, начала читать их и не могла оторваться, мать просто не замечала этого. В очередную стычку, когда она пристыдила меня тем, что я не читаю, я возразила ей. На что мать ответила: “Это что? Это разве чтение? Это все про Совдеп, про нищету, про деревню. Фу! Я этого не понимаю”. Она-то читала мемуары интеллигенции. Она читала про русское дворянство царской России. То, что по истине интересно. Интересно…ей. А я не то читала. Не по вкусу матери я начала выбирать книги. И она продолжала тыркать меня тем, что я мало читаю. Она не хотела замечать формирование моего вкуса. Она отрицала все то, что было чуждо ей. Я привыкла молчать о своих вкусах, о том, что нравится или не нравится. Даже в мелочах.

В деревне перед домом был большой двор с высокой зеленой травой и качелями. Качели мне сделал дед, и я их просто обожала. Кататься на качелях было для меня не просто развлечением, а своего рода необходимостью. Качаясь, я обретала какой-то внутренний покой, и внутри меня все вставало на свои места. На качелях я могла провести несколько часов подряд, чем тоже раздражала маму. Она часто кричала мне: “Как тебя не тошнит еще болтаться на этих качелях?”

Самым моим любимым местом на участке был пригорок, на который вела длинная тропинка. Я поднималась на него, садилась на землю и замирала. Я сидела и что-то думала, что-то придумывала. Никто даже не подозревал, как я любила сидеть там, около зеленой бочки для воды, прямо на дорожке, обхватывая колени и разглядывая далекие бескрайние поля и темно-зеленые леса. Тот пригорок был моим местом силы.

Иногда я любила просто бродить одна по огородам, наблюдая за природой и растениями или разговаривая с вымышленными персонажами. Могла рисовать их, сидя на скамейке за столом под раскидистой яблоней.

Я рано научилась обходиться без людей, проводить время наедине с собой и развлекать сама себя. В деревне меня окружали тишина и простор. Но главное – это спокойствие. Отдых от жизни с мамой в городе. Мать общалась с бабушкой и дедушкой половину времени, и я была предоставлена сама себе. Вообще, когда мы жили в деревне, все словно вставало на свои места – они взрослые, я ребёнок. Расстановка была такова, что роль матери там принадлежала бабушке. На нее можно было опереться и положиться. Она готовила и приносила еду. Она вела себя как мама для нас. Я и моя мать были словно обе ее дети. Я так чувствовала. Я младшая любимица, а моя мать – старшая, на которой бабушка часто срывала зло.

В деревне был пруд. Большой и прекрасный пруд, окруженный деревьями и лесными полянами. Он был для меня самым желанным развлечением. Я практически не обращала внимания на нервные вопли матери о том, что я зашла слишком глубоко и снова намочила волосы. Голову мочить и нырять, “как мальчишке”, мне запрещалось. Мама старалась максимально высоко убрать волосы шпильками в так называемую “шишку”, от которой болела голова, но я все равно ныряла и мочила сложную прическу. Меня постоянно за это ругали. Волосы нужно было беречь. Мыть их часто было довольно трудно, тем более в условиях деревни, где не было водопровода. Длинные волосы были гордостью и радостью кого угодно, кроме меня.

Я рано научилась плавать. Прекрасно чувствовала себя на глубине, не боялась воды, ныряла и могла долгое время проплыть под водой. В воду меня тянуло непреодолимой силой. Думаю, если бы я стала профессионально заниматься плаванием, я бы сделала большие успехи. Но моя способность критиковалась и обесценивалась. Меня даже ругали за то, что я хорошо плаваю и не боюсь воды. Мои способности не вписывались в представления матери о том, чем должна заниматься девочка. Мама уже давно решила за меня, что я буду танцевать или стану моделью. Правда, от последнего позже пришлось отказаться. Во-первых, я не вышла ростом. В пятом классе я была ростом меньше всех своих одноклассниц. А во-вторых, постоянное безденежье наложило свой отпечаток, и мама, понимая, что обучаться в школе моделей – удовольствие не дешевое, отказалась от этой идеи. Я отнеслась к этому с безразличием.

Думаю, я не воспринимала свою реальность как что-то, что возможно изменить. По какой-то причине у меня не возникало даже мысли что-то попросить, спросить, сказать, оспорить, выразить свое отношение к тому или иному процессу. Я не добивалась своего слезами и истериками. Я была замкнута и послушна. Периодически ощущала страх или вину за то, что ослушалась и сделала что-то наперекор требованиям взрослых. Хотя такое было крайне редко. Вообще, я очень рано ощутила себя чужой в своей собственной семье. Я ощутила свое отличие от них. Часто смотрела на них со стороны и думала, почему они такие другие? Какие именно, я не могла себе объяснить. Было только это ощущение.

Когда, например, летом собирались все вместе за столом, они всегда разговаривали на повышенных тонах. Обсуждали политику, власть, критиковали звезд с телевидения и ТВ шоу. Спорили и кричали друг на друга. Каждый пытался, как мог, криками отстоять свое мнение.

Я всегда молчала и наблюдала. Слушала их и не понимала, что я там делаю, на этой кухне? Они были мне такими чужими. Я словно чувствовала себя не из этой семьи. Мне бы хотелось поговорить о чем-то действительно важном, услышать что-то ценное и мудрое, задать какие-то свои вопросы и получить на них ответы, а не упреки или насмешки. Мне было трудно в своей семье. И я привыкала прятаться от всех. Скрывать свое истинное Я.

6

Осенью, когда я училась в шестом классе, на пороге появился отец. Откуда он взялся и где пропадал до этого, мне никто не объяснил. Появился он не насовсем, а просто ненадолго заехал, как он выразился сам. Попил кофе, дал немного денег и уехал. Мать была на седьмом небе. Ее настроение резко взлетело вверх. Она словно воспрянула духом. Такая мама мне нравилась больше. Однако мне вовсе не понравилось то, что начало происходить далее.

Отец начал заезжать “пить кофе” почаще. Как только он возникал на пороге, мать превращалась в эдакую ласковую дурочку. Она стремительно переодевалась в какой-то пеньюар с воланами, хотя до этого ходила в обычных штанах и кофте, наливала отцу кофе или подавала что-то из еды, садилась напротив и, подперев кулачком подбородок, наблюдала, как он ест и пьет с блаженной улыбкой на лице.

Меня же она постоянно пихала к отцу, требовала, чтобы я взяла его за руку и вела показывать свою комнату, что, на мой взгляд, было очень глупо. Или еще хуже, заставляла сесть к нему на колени, что было особенно неприятно и некомфортно для меня. На колени сажают годовалого ребенка или трехлетку. Мне было двенадцать. И я не хотела ни у кого сидеть на коленях, тем более у чужого для меня человека. Но мне приходилось это делать, потому что я не умела говорить о том, что мне не нравится. Однажды мать даже умудрилась сделать фото, как я сижу на коленях у своего отца, едва пытаясь не свалиться. Он даже не смотрит в кадр. Но это мое одно единственное фото с отцом.

Позже я нашла способ не участвовать в этом цирке. Если, возвращаясь из школы, я видела его машину под нашими окнами, я не шла домой. Я шла в другую школу в нашем районе, чтобы посмотреть наклейки, которые продавались в школьной палатке. Это занимало минут сорок или час, и на обратном пути, как правило, я или заставала отца в дверях, или его уже не было вовсе. Это было настоящим облегчением для меня.

Намного позже, будучи уже совсем взрослой, я рассказала про это маме. Ее реакция была весьма предсказуемой. Она упрекнула меня, сказав, что не ожидала от меня такого поведения. Она искренне не понимала, по каким причинам я не шла домой. Ее очень оскорбило то, что я рассказала.

Наверное, единственную радость, которую мне доставил мой отец, была моя собака. В какой-то из своих визитов, увидев рекламу собачьего корма по телевизору, он указал на породу собаки и сказал: “Надо завести такую собаку”. Мать сразу же поддержала его, и к моему дню рождения в феврале у меня у меня появился щенок. Это была девочка. Рыжий коккер-спаниель. Я назвала ее Ф.

Я не могла и мечтать о таком счастье. Но, увы, оно было недолгим. В моих представлениях щеночка купили для меня, и мне с ним возиться и играться. Но на деле все вышло совсем иначе. Мать резко переменилась ко мне. Я стала для нее, как она выразилась, «старшей дочерью», а собачка – «младшей». Она словно задвинула меня на второй план. Мама стала на меня чаще кричать, учить, как нужно обращаться «с маленьким ребенком» и запрещать мне заниматься своими делами. Вместо этого она заставляла постоянно играть и развлекать “малышку”.

Теперь я все делала не так. Не так гуляла с собакой, не так кормила, недостаточно играла с ней. Привычным менторским, безапелляционным тоном мама повторяла мне: «А как ты хотела??? Это же маленький ребенок! Играй! Бросай все свои дела и играй со щенком! Это твоя обязанность! Ты хотела собаку! Ты просила!”

Мать неосознанно нашла новый способ манипулирования мной. Новый способ вызывать во мне чувство вины и неполноценности. Я была в шоке. Я не понимала, почему так случилось, почему я вечно огребаю за недостаточное внимание к щенку, за то, что все делаю не так или не делаю, по словам матери, вовсе. Я хотела собаку. Я не хотела младшую сестру. Я хотела питомца, чтобы играть с ним. Я превратилась в обслугу. В няню.

Всем своим поведением мать давала мне понять, что я для нее больше не главная. Если раньше она водила меня на балет и ждала с занятия, так как оно заканчивалось довольно поздно, а идти домой нужно было по темным аллеям, то теперь мать сказала, что маленького щенка она дома не оставит, и мне придется идти одной. Истории про маньяков и насильников потеряли всякий смысл. За меня ей словно больше не было страшно. Я перестала быть маминой дочкой, перестала быть маленькой.

Стало постоянно звучать «мы» под которым мать объединяла себя и собаку. Например, она говорила: «Мы пошли гулять, а ты делай уроки». Или: “Мы обедали, щи тебе оставили на плите”. Я теперь постоянно раздражала маму. На меня обрушивалось недовольство по любому поводу, связанному с моими нуждами. Например, когда нужно было пойти и купить мне какую-то вещь, мать была злая и раздраженная, ведь нужно было оставить собаку одну дома. При покупке одежды выбирать вещи приходилось быстро и не злить маму. На мои вопросы, идет мне или нет, она всегда сухо отвечала: “Нормально. Давай быстрее, у нас собака дома одна сидит и скулит!”.

Она заполучила в лице собаки идеального ребенка. Любящего и молчаливого. И главное, всегда маленького. Почти всю заботу о питомце мать взвалила на себя. Но при каждом удобном случае стыдила меня, что я “сбросила на нее свою собаку”. Я вообще не понимала, как себя вести. Я очень рада, что не возненавидела свою собаку за все это. Хотя интерес к ней у меня почти пропал. Я поняла, что она не моя.

Я привыкла, что все равно ничего не изменить, что нужно просто приспосабливаться и терпеть. У меня была в голове каша, но однозначно я была виновата.

Чувство вины преследовало меня уже давно. Вина и беспомощность. Я стала еще более отчужденной и стала чувствовать себя отвергнутой.

В тот период произошло одно событие, очень болезненное для меня и слишком сильно повлиявшее на меня в дальнейшей моей жизни. Оно отпечаталось внутри на всю жизнь.

Зимой мама часто уходила в лес кататься на лыжах. Обычно она ходила с соседкой. Рано утром, в выходной день, они отправлялись в лес и каталась примерно до обеда. Около трех часов мама всегда была дома. В тот день соседка по каким-то причинам не смогла, и мама собралась в лес одна. Мне было тогда тринадцать лет, и я спокойно оставалась дома одна с нашей собакой. И в тот день мы точно также остались одни. Время шло незаметно. Не помню точно, чем я занималась. Наверное, смотрела телевизор.

Мама не пришла в три, не пришла в четыре. Я специально не включала дома свет, так как он означал наступление вечера. А если наступил вечер, а мама не вернулась из леса, значит, произошло что-то плохое. Мне были невыносимы мои мысли, но отделаться от них я никак не могла. Я понимала, что если с ней случилось что-то плохое, но она жива, это значит, она вернется, но мне будет тяжело справляться с тем, что с ней произошло. У нас будет очередное горе дома, опять будет дома обстановка печали. Я в очередной раз была готова принять на себя то, что мне не принадлежало. Моя психика уже была приучена принимать и перерабатывать проблемы взрослого мира, воспринимать их как неотъемлемую часть своего существования.

Самое ужасное, о чем я думала – маму убил кто-то в лесу и спрятал. И она больше никогда не вернется ко мне. Меня отдадут в детский дом. Но самое ужасное произойдёт с нашей собакой. Я была в этом уверена, что именно мамину любимицу ждет самое страшное: голод, холод и бездомные скитания. Думая об этом, я начинала плакать. Плакать мне было еще страшнее, и я до последнего не разрешала себе этого. Заплакать означало признать, что уже все. Конец.

Я сидела в коридоре на полу в темноте, обнимала пушистое и теплое создание, которое было напугано моим поведением. И плакала. Горькие слезы катились и катились по моим щекам, и я не знала, что мне делать. Не помню, сколько я так просидела. На улице было уже совсем темно, когда я поднялась и включила свет. Время было уже ближе к семи вечера. Я начала одеваться. Слезы уже иссякли. Я ощущала апатию и в то же время собранность.

Я понимала, что мне нужно дойти до знакомой моей бабушки, которая жила в соседнем дворе и у которой был домашний телефон. Дойти и позвонить в деревню. Нужно рассказать бабушке, что произошло.

Раиса Степановна жила в двух домах от нас. Я вела нашу собаку на поводке и шла, как в тумане. Тяжело поднялась на пятый этаж, позвонила в дверь, а когда открыли, зашла и спокойно рассказала, что произошло. И расплакалась. Раиса Степановна дала мне телефон, но я не решалась позвонить. Я очень сильно боялась. Позвонить и рассказать бабушке означало подставить маму, а значит, спровоцировать очередной скандал.

Передо мной стоял выбор: правда или мамино спокойствие. В глубине души я верила, что мама вернется. Я долго не могла набраться смелости и позвонить. Раиса Степановна сказала идти домой. “Вдруг мама вернулась?”, – предположила она.

Это зародило во мне надежду. Я начала представлять, как мама ждет меня под дверью. Ведь она не брала ключи, когда шла кататься на лыжах, чтобы ненароком не потерять их. Я моментально решила не звонить бабушке, а вернуться домой. Так я и сделала.

Домой я возвращалась уже не как в тумане, а наоборот, окрыленная надеждой. Я торопилась. Я почти взбежала на свой третий этаж. Но мамы под дверью не было. И меня снова охватил страх. Я не позвонила бабушке. Мама не вернулась за то время, что меня не было. Я снова осталась одна. Я не знала, что делать дальше…

Я снова плакала. Ждала. Думала. Сидела. Ходила по квартире. Считала время.

Мама вернулась около девяти вечера. Оказалось, что она каталась и забыла о времени. Уехала слишком далеко, пыталась вернуться. Заблудилась. Вышла на лыжню, которая привела ее на самую окраину города. Там она спустилась в город и добиралась до дома на общественном транспорте. Она рассказывала это, а я ревела. Она смеялась, успокаивая, приговаривая, что я, глупенькая, зря испугалась.

Я рассказала, что ходила к Раисе Степановне. Мама заметно напряглась, когда услышала о том, что я ходила к ней, чтобы позвонить бабушке и дедушке. Я, сбиваясь, рассказала, что в итоге звонить не стала. И с облегчением осознала, чего избежала. Скандал был бы грандиозный. Мама часто пугала меня рассказами о том, что бабушка и дедушка хотят забрать меня у нее и увезти в деревню. На фоне произошедшего эти рассказы могли стать реальностью. Мы быстро собрались и пошли к Раисе Степановне уже вместе. Мама долго объясняла ей ситуацию и просила не говорить ничего бабушке при встрече. Мама боялась.

Этот день закончился, наступил следующий, и все пошло своим чередом. Время, кажется, стирало из памяти этот эпизод, да только не бесследно. Думаю, в тот день я по-настоящему повзрослела. Что-то очень важное надломилось во мне, словно добавилась какая-то тяжесть внутри. Я все чаще стала задумываться о том, что плохо быть привязанной так сильно к кому-то. Плохо так бояться за кого-то и любить кого-то настолько сильно. Плохо для себя. Потому что всегда может случиться что-то неподвластное тебе. Что-то плохое. Лучше быть одной. Самой по себе. И тогда не придётся быть всегда готовой к потерям.

Не могу точно объяснить свои чувства тогда и убеждения, которые начали формироваться, но могу сказать с уверенностью, что именно с той поры меня долго преследовало чувство опасности. Или точнее, отсутствия безопасности. Я словно была всегда наготове, что может произойти что-то плохое. Мой страх, притупленный годами взросления и работы над собой, уже долгое время живет во мне. Он часто проявляется в недоверии. Я не доверяю людям, даже близким. Мой страх мешает мне быть полноценно счастливой. Я училась принимать его и не поддаваться ему, но, к сожалению, это не всегда получалось. Только с работой над этой книгой он стал покидать меня. Надеюсь, навсегда.

7

В восьмом классе наконец-то закончилась эта каторга под названием танцы. Мама разрешила бросить занятия балетом. Поспособствовало этому как раз появление у нас собаки. Мать наотрез отказалась оставлять питомицу дома для того, чтобы вечером встречать меня с занятий. Занятия заканчивались поздно, на улице было темно, идти приходилось по темным аллеям целую остановку. Я бегала одна. Мне было очень страшно, но деваться было некуда. Просить маму забирать меня было бесполезно.

Так прошла вся осень и зима. Весной встал вопрос о том, что пора шить костюмы для выступления. На это нужны были деньги. Пачки и пуанты стоили недешево. Денег не было. Они уходили на содержание животного и на еду. Я как-то в очередной раз заикнулась о том, что у меня болят ноги. И произошло чудо. Мама разрешила бросить балет.

Я и раньше постоянно жаловалась, что у меня болели ноги. На ступнях возле больших пальцев за эти годы занятий сформировались большие шишки. Они болели и ныли. Мизинцы подогнулись под ступню и стали крючкообразной формы. Постоянно болели колени, особенно одно. Я часто накладывала себе компресс из спирта и закутывала колено в шерстяной платок. Я считала, что ничего страшного не происходит и надо просто потерпеть. Я не видела для себя возможности для принятия самостоятельного решения о том, чтобы прекратить все это. Я ждала, что все прекратиться только по разрешению моей матери. И когда, наконец, я это разрешение получила, это стало настоящим облегчением для меня.

Девятый класс начался для меня очень спокойно. Осенью произошло два события. Первое – это то, что мама устроилась на работу. Второе – отец снова исчез из нашей жизни. С тех пор больше я его не видела. Мне в целом было все равно, есть он или нет его. Я его не знала. Он был для меня чужим человеком. Меня удивляло, что мать устраивало то, что он приезжал, когда хотел, и уезжал на неопределенный срок, а она продолжала его ждать. Она ждала и после того, как он исчез с концами.

Девятый класс для меня стал самым значимым периодом жизни. С наступлением зимы у меня внутри стали происходить странные вещи. Я ощущала беспричинную грусть и печаль. На меня нападала странная апатия. Пропал интерес ко всему. Учеба давила тяжестью. Уроки давались с трудом, в голову ничего не лезло. Хотелось лежать дома и ничего не делать. Я не находила себе места и не могла объяснить себе происходящее. Мне было так плохо, что буквально хотелось выть. Мне было почти больно физически от той грусти, которая разрывала меня изнутри.

Иногда меня охватывала паника из-за этого состояния. Мне хотелось объяснить себе его причину, но я не могла. Мне хотелось найти ответы. Но задать вопросы мне было попросту некому. Обратиться за помощью к членам своей семьи мне даже не пришло в голову. Я стыдилась себя, и мне было страшно, как бы никто из них не заметил, что я стала другая. Они или подняли бы меня на смех, или отругали бы за так называемую блажь. Я предпочитала молчать, пребывая в том непонятном состоянии.

У меня словно обострились все чувства. Особенно запомнился мне запах. У той зимы был особенный запах. Его сложно объяснить, но до сих пор иногда я улавливаю его и невольно вспоминаю ту зиму. Я вдыхала его, и меня бросало в дрожь. Меня накрывало странное щемящее чувство беспокойства, охватывала тревога. Я начинала чувствовать беспричинное горе. Я замкнулась в себе. Мне было ничего не интересно, меня ничего не радовало. Я искала одиночества и не могла заставить себя что-то делать. Я ходила в школу как робот. Ждала, когда учебный день закончится и я смогу уйти домой. Дома я была одна. Дома я могла сосредоточиться на своем состоянии.

Моим другом стал телевизор. Я приходила из школы, садилась перед телевизором и смотрела все подряд. Кино, передачи, сериалы. Я неосознанно искала ответы на незаданные вопросы и просто убивала время. В какой-то момент я поняла, что пытаюсь вспомнить что-то очень важное для меня, что, как мне казалось, облегчит мое моральное состояние. Мне нужно было вспомнить историю, которую я откуда-то знаю. Но вспомнить ее никак не получалось. Все свои силы и внутренние ресурсы я тратила на это.

Это стало моей навязчивой идеей на следующие несколько недель. Я жила этой идеей. Я забросила школу, скатилась на тройки, ни с кем не общалась, но мне было все равно. Школа отнимала лишь время. Я жила глубоко в себе. И мои мысли были посвящены нерассказанной истории, которая обретала подробности в моей голове и складывалась в некий сюжет.

Зачем это? Почему это? Откуда это бралось там, в моей голове, я не знала. Но воображение словно расширялось день ото дня, рисовало мне красочные сцены того, что я не могла негде посмотреть и негде прочитать. Поразительно то, что у меня никогда не было воображения. Я не могла, например, представить в своей голове ничего из прочитанного. Но теперь мое воображение рисовало мне картины, которые я не могла ранее нигде видеть. Они обрастали деталями. Я будто вспоминала эти детали. Я придумывала, додумывала, фантазировала. Представляла себе героиней и режиссером одновременно.

Это так захватывало меня. Картины мелькали перед глазами, и я словно смотрела свой фильм. Мне было так хорошо. Все вставало на свои места. Все развивалась так стремительно. Мой мозг работал с каждым днем все эффективнее. Когда, наконец, история обрела некую целостность, я поняла, что ее необходимо как-то зафиксировать.

Записать.

Описать подробности.

Как в книге.

Написать как книгу.

Осознание происходящего меня ошеломило. Это не укладывалось в моей голове, и я попыталась выбросить эту мысль, как очередную глупость. Но, увы, было уже поздно.

Всего одна мысль перевернула все мое сознание. Так в пятнадцать лет я поняла, что хочу стать писателем. Я вдруг осознала себя как личность и поняла, какой путь выбран для меня в этой жизни. Откуда пришло такое серьезное осознание, я не знаю. Просто появилось внутри меня и все. Но также резко я одернула себя. Мне было смешно, что я, простая, никчемная девочка, которая ни в чем никогда не добивается успехов, может даже заикнуться о таком громком призвании как писатель.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.