Желтая змея

Я росла домашним ребенком. В садик не ходила, гуляла исключительно с мамой, с соседскими детьми не дружила. Мать не желала, чтобы я общалась с дворовыми ребятишками. Она часто уводила меня подальше от дома, в чужие дворы. Или в так называемый “торговый центр”. Так называли часть нашего жилого района, где были вещевой и продуктовый рынки, несколько магазинов одежды и аллея с лавочками. На аллее этой стояли ростовые куклы и фотографы.

Из самого раннего периода моего детства мне запомнилось то, что я очень боялась фотографироваться. Не могу объяснить себе до сих пор, что именно: фотографы или сам процесс вызывали у меня дикий страх, но я в слезах умоляла маму не делать этого. Помню, мы шли гулять, и на половине пути я вспоминала, что там, куда мы идем, фотографы будут зазывать сделать снимок. И мама меня заставит проходить эту процедуру снова. Я начинала осторожно спрашивать маму: “А будем ли мы сегодня фотографироваться?”. Не знаю почему, но всегда было не «я», а «мы». Хотя фотографировали всегда меня одну. Мама обычно отмалчивалась, говорила какие-то отвлеченные фразы, не отвечая прямо, или начинала торговаться со мной, что за фото я получу мороженое или еще-то что. Или ничего не получу, а просто сделаю, как она хочет. Я понимала, что фотографироваться будем. Мне не избежать этого. И тогда я начинала реветь. Я шла и ревела всю дорогу.

Почти на всех фотографиях, где мне примерно от двух до шести лет, я или выгляжу скованной и красной от слез, или откровенно плачу, стоя вполоборота, пытаясь уйти от объектива. Нет ни одной фотографии того периода, где я улыбаюсь.

Мама не спрашивала меня, что именно меня пугало, почему я не хочу фотографироваться и какие эмоции я испытывала при этом. Она просто заставляла. Да, безусловно, я что-то получала взамен. Игрушку или мороженое, или что-то еще. Этого я не запомнила. Но главное было не это. Не награда. Главное было то, что я была беспомощна перед родителем, фигурой взрослой и обладающей властью. Я, безусловно, была вынуждена терпеть процесс фотографирования и, выражая свое недовольство и страх, получать в ответ безразличие к моим эмоциям. Я была вынуждена делать то, что хочет родитель.

Казалось бы, что в этом такого? Подумаешь, ребенок капризничает, подумаешь, не хочет фотографироваться! Это ведь фото на память! Потом вырастет и будет смотреть на эти фото. И даже не вспомнит, почему капризничал. Думаю, так обычно рассуждают взрослые, когда ребенок не делает то, чего они хотят.

Сейчас, глядя на эти фото, я не испытываю ничего, кроме недоумения. Фотокарточка. Действительно пустяк. Заплаканное лицо. Буря эмоций внутри. Беспомощность перед лицом своего детского страха. Плачь – не плачь, все равно сделают, как хотят они. Эмоция не играет никакой роли…

В четыре года мама отвела меня в школу искусств. Туда брали детей с шести лет, но мама уговорила, чтобы меня взяли в четыре. Там меня обучали рукоделию, рисованию, танцам и английскому языку. В пять лет мама отвела меня на мое первое занятие классическим русским балетом. Я не могу вспомнить, нравилось ли мне и спрашивали ли меня об этом взрослые. А конкретно мама. Для мамы было очень важно, чтобы я не болталась во дворе, а куда-то ходила и чем-то занималась, развивалась и обучалась.

Мама всегда делала акцент на моем воспитании вежливой, спокойной и покорной девочки. Для нее было очень приятно восхищение соседями моей скромностью и воспитанностью. Она часто повторяла, как меня хвалят за то, что при любой возможности я готова раскланяться перед старшими и никогда не забываю поздороваться. И не просто буркаю что-то, как другие дети, а четко и правильно произношу слово «здравствуйте» чем умиляю соседских бабушек. И как однажды какая-то случайная женщина сказала маме, что должно быть, девочка из профессорской семьи. Настолько скромная и вежливая. Мама была неимоверно счастлива от таких комплиментов.

Действительно, я помню себя очень тихой, боязливой и спокойной. Мне не приходило в голову выразить свое мнение и заявить о том, что мне нравится или не нравится. За меня всегда все было решено. Я беспрекословно делала все, что мне говорили старшие, не задавая вопросов и не выражая своего мнения.

Когда мне исполнилось шесть лет, меня ответили к портнихе. Портниха сшила мне серебристый кафтанчик и белое длинное платье до пола. Мама сделала накрахмаленный высокий кокошник из белой марли или сетки и расшила его блестками. Так я стала «снегурочкой» на каждой елке. Длинное платье в пол и коса до пояса выделяли меня из толпы детей на всех елках.

Помню, на елках мама всегда нервничала от того, что бы меня ни закрыли на фото или не наступили мне на платье. Всегда пихала меня поближе к Деду Морозу, чтобы меня заметили и похвалили мой костюм. Костюм, который придумала она. Как-то раз мама отругала меня за то, что я не залезла в хоровод, а осталась стоять в сторонке. А другая девочка, посмевшая явиться на елку без костюма, в вязаных штанах и простом платье, закрыла меня на фото. Нервозность мамину я чувствовала и всегда хотела угодить. Чувствовала вину за то, что недостаточно бойкая и не хочу лезть в первые ряды. Предполагалось, что я должна непринужденно веселиться, а я стеснялась. Думаю, мне было интереснее наблюдать за происходящим со стороны. Возможно, мне было неудобно в длинном платье.

При работе над этой книгой я задала маме вопрос: сама ли я просила этот костюм? И вообще, я что-то говорила про него? Может быть, я не хотела быть Снегурочкой, а хотела быть зайчиком или белочкой? Мама ответила: «Это же очевидно! Все девочки хотят быть Снегурочками! Что значит просила?».

2

С пеленок мне растили косу. Культ косы был прежде всего у мамы. Она часто повторяла: «У меня никогда не было таких длинных и густых волос!» или: «Все ходят с крысиными хвостиками, а ты одна с косой!» или: «Волосы нужны для балетной прически!».

Густые и тяжелые мои волосы длинной доходили до поясницы. Мыли их мама и бабушка в четыре руки: бабушка намыливала, мама поливала из душа. Шампунь был под запретом, но мне удавалось иногда выпросить, чтобы после нескольких намыливаний вонючим мылом его все же использовали хотя бы раз. Это была радость, потому что после мыла волосы путались и превращались на утро в паклю.

Фена в доме не было. Сушить волосы естественным путем после мыться считалось почему-то вредным. Якобы я могла простудиться. Поэтому купали меня всегда на ночь и, укутав огромной простыней, укладывали спать с мокрой головой.

Утром мама ставила меня перед зеркалом возле стула, и я вцеплялась в его спинку. Мама наливала в банку воды и брала в руки гребень. Следующие минут сорок я ревела от боли от того, как она продирала мои волосы. Когда продрать очередной колтун не получалось, мать выстригала его ножницами. Прочесывать свалявшиеся, запутанные за ночь волосы было очень трудно.

Мне даже не приходило в голову, что можно отказаться от этой «красоты» или что у других девочек бывает по-другому. Наверное, я воспринимала свои волосы как некую неизменную составляющую меня и моей жизни. Пару раз я, правда, заикалась с просьбой отрезать волосы, облегчить тем самым мою жизнь, но мне отвечали резким отказом, и я прекратила просить об этом.

Когда подошло время вести меня в первый класс, было приятно решение о том, что учиться я буду в престижной английской гимназии. Берут туда не всех, а только избранных, тех, у кого есть выдающие способности к языку. А у меня такие способности, по мнению мамы, несомненно, были. Для поступления необходимо было закончить первый класс в обычной школе, чтобы получить базовые знания. Так же было необходимо весь учебный год посещать подготовительные занятия в вышеупомянутой гимназии несколько раз в неделю.

Откуда мама узнала про эту гимназию, я не знаю. Но сомнений в том, что я должна учиться именно там, у нее даже не возникало. Как и желания спросить меня, хочу ли я этого. А я отчаянно этого не хотела. Не знаю почему, но в гимназии мне не понравилось с первого же дня.

Слепо следую навязчивой идее поступления в эту гимназию, мама приняла решение, что первый класс я закончу в школе, подальше от дома, чтобы ни в коем случае не пересекаться с соседскими детьми, которые, по ее мнению, принадлежали «к простецкому рабоче-крестьянскому классу» и не были мне ровней. Мама, не уставая, самоуверенно повторяла, что после окончания первого класса я буду учиться в гимназии и никогда не пересекусь с ними.

Мама была высокомерна и горделива. Как понимаю сейчас, еще и завистлива. Очень хорошо помню ее взгляды, которые она бросала на соседских женщин. Оценивающие и пренебрежительные. Часто обсуждала со мной, что соседки завидуют ее интересной, как она выражалась, внешности, тому, как хорошо она одевается, какая я у нее воспитанная и пригожая, какая у меня длинная коса. Словно рядом с ней всегда должно было быть все самое лучшее…

Готовить меня к школе мама решила самостоятельно. В то время как все соседские шестилетки ходили вечером на подготовку в ближайшую школу и не только обучались у квалифицированных педагогов, но и социализировались через общение друг с другом, меня учила мама дома. Не имея опыта, не имея педагогического образования, не имея высшего образования вовсе, мама разработала план подготовки меня к школе и начала обучать меня грамоте.

Эти занятия я запомнила как пытку. Она их проводила всегда до завтрака. Дело в том, что моя мама никогда не завтракает. Она не любит есть по утрам. И, ориентируясь на свои привычки, она установила время занятий. Она называла это “заниматься на свежую голову”.

Я помню, как, сидя за уроками, я всегда хотела есть. Но я не говорила ей об этом и не просила изменить время занятий. Если я чего-то не понимала или не понимала, то, как объясняет мама, она начинала кричать. Она и так постоянно повышала голос на меня, но во время занятий это было чаще обычного. Я запомнила, что всегда подавляла зевоту, чем раздражала ее и выводила на очередную вспышку гнева.

Я сидела неумытая, в пижаме, зевала и хотела есть, но усердно пыталась выполнить задания, которые мне давала мама, или понять то, что она мне пыталась объяснить. Это было ужасно тягостно и скучно. Я не могла понять и половины из того, что она мне объясняла.

Наряду с обучением меня основам грамоты, мать «учила» меня иностранному языку. Понятия не имею, откуда у нее появилась это, но любовь к английскому языку она прививала мне с пеленок. В раннем детстве заставляла меня учить стихи на английском, которые я рассказывала на елках, просто зазубривать слова и изучать красочный детский словарь. Я не разделяла ее энтузиазма, но делала, что мне говорили. Сама она языка не знала, но вдалбливала мне иностранные слова с поразительным энтузиазмом.

Она обжала все иностранное и ненавидела все отечественное, начиная от книг и заканчивая пейзажами русской природы. Она обожала повторять реплики из американских фильмов, которые слышала за русским переводом. Часто рассуждала, какая ужасная страна, в которой она вынуждена жить, и как бы изменилось все, будь у нее возможность уехать. Все свое детство я слышала этот бред. Меня ужасно раздражало восхищение жизнью, показанной в американских фильмах. Я выросла в этом. Удивительно, что я смогла сложить собственное мнение на этот счет. Правда, озвучить я его никогда не осмеливалась.

Мать часто повторяла мне, как она жалеет о том, что не «схватила меня в охапку и уехала в Америку». Но теперь уже поздно, и надежда только на меня. Я должна выучить английский, поступить на переводчика и выйти замуж за иностранца. Только выехать за рубеж считалось, по ее мнению, удачным и желанным развитием событий моей жизни. Собственно, для этого меня и планировалось отдать в английскую гимназию. Считалось, что у меня способности к изучению английского и ничего другого мне не нужно. Мне внушили идею, что мое благополучие неизменно связано с поступлением в гимназию. И я послушно следовала ей.

На линейку в первый класс меня отвели мама и бабушка. Накануне мама провела много времени в парикмахерской и в день первого сентября была очень тщательно причесана. Они сильно поругались с бабушкой из-за чего-то в тот день. И на фото с линейки все мы очень плохо получились: у мамы и бабушки злые выражения лиц, мама очень ярко накрашена и выглядит намного старше своих лет. А я задумчиво щурюсь от солнца и неуклюже держу цветы.

Школа находилась очень далеко от дома и крайне неудобно располагалась на горе. Весь первый класс мне запомнился тем, как мы с мамой бежим утром в эту гору, чтобы не опоздать к началу уроков. Я искренне не понимала, почему нельзя было учиться, как все дети в школе возле дома. Но вопросов не задавала. Мама рано дала мне понять, что с детьми в нашем дворе ни общаться, ни учиться она мне не даст. Мама в разговорах часто обсуждала других девочек, оценивала их, сравнивала со мной. Мне прививалось с детства, что они хуже, чем я. Все во мне, по ее мнению, было лучше, чем у других: и коса длинная, и скромность, и спокойный нрав, и, главное, способность к иностранному языку. Эдакий идеальный социальный проект, а не ребенок.

Три раза в неделю после школы мы с мамой ехали в гимназию на подготовительные курсы. Собиралась туда мама, как на праздник. Она называла дни, когда мы ехали туда, «святыми» чем меня ужасно раздражала. Мне не нравилась гимназия, не нравилось, что мать постоянно на нервах, когда мы идем туда. Не нравилось, что нужно учить что-то неинтересное. Наверное, это главное, что меня отталкивало. Мне было неинтересно. И я не видела смысла во всем этом. Я ощущала ненависть к гимназии из-за принуждения меня ходить в нее и поступать в нее. Но сопротивляться было бесполезно. Проще и выгоднее для меня было делать то, что хотела мама. Тогда в наших с ней взаимоотношениях было все спокойно, и я могла рассчитывать на определенные бонусы, будь то конфета или игрушка, или просто тишина и покой дома. На самом деле мне было важнее именно атмосфера в доме и настроение мамы, за которым я неустанно следила.

Настроение мамы всегда было нестабильным. Она могла резко обидеться на меня и наказать молчанием. Когда она говорила фразу: “Я с тобой больше не разговариваю!”, внутри у меня все словно обрывалось. Наказание молчанием было для меня почему-то самым невыносимым. Я очень его боялась. Старалась признать как можно скорее свою вину и выпросить прощение, пообещав, что «я так больше не буду». После этого обычно я ходила понурая, постоянно заглядывая маме в лицо в ожидании, когда ее настроение переменится. Я очень сильно зависела от ее настроения и расположения духа. Я очень рано привыкла думать прежде о ней, чем о себе.

Весь первый класс я постоянно мечтала о собаке. Мне хотелось завести себе друга. Мама, зная о моем желании, быстро подхватила эту идею и применила ее в своей мотивации или манипуляции. Она пообещала, что за успешное поступление в гимназию исполнит мою мечту. Купит мне собаку. Так как я уже давно поняла, что сопротивляться все равно бесполезно, и мама будет только злиться сильнее, то я согласилась.

Мама уже не раз вспыхивала, как пламя, когда я пробовала выразить свое мнение о гимназии или вела себя неподобающим, по ее мнению, образом и недостаточно выражала энтузиазм по поводу своего будущего поступления. Поэтому проще было делать то, что она хотела. Смысл был только слушаться и делать то, что требовалось. За это я хотя бы получу собаку. Так я думала. Безусловно, в силу своего возраста я не размышляла о том, как я буду жить, если и правда поступлю, и какого мне будет учиться там. Меня волновала только собака.

Гимназию я возненавидела почти сразу. Иностранный язык этот меня раздражал. Мама, которая пыталась со мной заниматься дома между посещением подготовительных занятий в гимназии, раздражала еще больше. Но обещание завести собаку перекрывало все. Обреченно я ходила на подготовку, с нетерпением ожидая, когда очередное занятие окончится и можно будет вздохнуть свободно. Ради собаки я готова была терпеть все это. Я приняла такое решение. Это было такое детское решение, не проявляя эмоций, делать то, что требуется взрослыми, и прийти к исполнению своего желания. Такая своего рода нелюбимая работа, которую нужно выполнять за зарплату.

Мать следила за мной неустанно. Любой промах в обучении строго наказывался. Однажды во время занятия в гимназии мама подсматривала в приоткрытую дверь. Оказалось, что она увидела, как безучастна я к процессу обучения. Сижу и занимаюсь тем, что пытаюсь запихнуть в конверт карточки с животными и их названиями на английском языке. После того занятия был настоящий скандал. Всю дорогу до дома мать отчитывала меня. Карточки эти с изображением и названием животных на английском языке она нарисовала собственноручно, чтобы у меня одной были самые красивые карточки. А я, неблагодарная, имея такую красоту, не желаю учиться. Это был мой полный провал. Я лишь расслабилась всего на несколько минут. Отвлеклась от скучного занятия и не думая о том, во что это обернется. Я даже не могла предположить, что мама может за мной подглядывать. После того случая в будущем я всегда старалась быть начеку, чтобы не попадаться подобным образом.

В общем, после того случая был скандал. Скандал всегда развивался по выученному сценарию. Сначала громкий окрик матери, такой, словно случилось что-то страшное, смертельно непоправимое. От такого окрика вздрагиваешь невольно, и внутри все сжимается в комок от страха. Затем долгая нравоучительная беседа и в конце слезы или скорбное молчание.

Самым нудным было слушать эти нравоучительные беседы. Они всегда проводились безапелляционным менторским тоном и влияли на меня как манипуляция. Во мне вызывалось чувство вины, чувство неполноценности и чувство стыда. В силу своего возраста я не могла этого понять, не могла стряхнуть с себя эти ненужные мне ощущения. Я росла с ними, привыкая к восприятию себя недостаточно хорошей. Это было невыносимо для меня.

Прошло много лет, но тот год, первый класс, я помню как самое нервозное и неспокойное для меня время. Мама словно ослепла. Все происходящее вокруг ее словно не волновало. Она зациклилась на иностранном языке и гимназии. Для меня тот год стал годом постоянной внутренней тяжести, напряжения и страха, которые я испытывала. Я боялась оплошать и не получить собаку. Я испытывала напряжение от нервоза мамы. Тяжесть от безысходности. Я должна была подавлять в себе эмоции и ехать на обучение. Вести себя хорошо и показывать результаты. Внутри меня все клокотало от несправедливости и моего нежелания быть там и делать то, что от меня требовалось. Но внешне я не подавала вида.

Сейчас иногда я вижу один и тот же сон. В нем я уже взрослая и заканчиваю очередной учебный год в школе. Я подхожу к матери сказать, что за весь год я не побывала ни на одном уроке английского. Я прогуляла все уроки и теперь меня не аттестуют и оставят на второй год. Я плачу и чувствую себя ужасно. Чувствую себя очень виноватой. Когда я просыпаюсь, все встает на свои места, но старые чувства поднимают внутри волну смятения, и на некоторое время я замыкаюсь в себе. Настолько сильные переживания я испытала за тот первый учебный год.

Кроме школы и подготовительных занятий в гимназии, в первом классе мама отвела меня на занятия по акробатике. До этого я занималась балетом, но по каким-то причинам его сменили акробатикой. Откуда взялась эта акробатика, почему именно она, куда делся балет, я точно не знаю. Кажется, маме не понравилось то, как нас учили.

Занятия по акробатике проходили по вечерам несколько раз в неделю. Шла я на них тоже как на каторгу. Мне не понравилось там почти сразу. Меня пугали крики в огромном зале, жесткие правила на занятиях, хабалистая тренерша, которая разговаривала как надзирательница. Занятия на вонючих грязных матах вызывали у меня страх. Я боялась сломать шею в тех ужасных кувырках, которые нас заставляли делать. Боялась окриков рослых девочек старше меня, которые, насколько я помню, не были настроены дружелюбно.

Как-то по пути на очередное занятие у нас с мамой случился короткий разговор про эту акробатику. «Ходить мы будем!» – сказала, как отрезала она, и я заткнулась. Может быть, я просила бросить эти занятия, может быть, ныла, что мне не нравится, я уже не помню. Но только эту фразу матери я запомнила из всего разговора. И больше тему не поднимала.

Бросить занятия акробатикой мне было позволено спустя несколько месяцев после моего робкого рассказа о том, что девочки из старшей группы забавляются тем, что кидают в нас, маленьких, резиновые какашки. Мать пошла разбираться с тренершей и после этого увела меня домой.

Не знаю, откуда бралось желание моей матери занять все мое время, запихать меня на всевозможные занятия с раннего возраста. Может, просто для нее самой было в радость выйти из дома. Она не работала, и ходить ей было особенно некуда. Подруг у нее не было. Во дворе она переругалась со всеми соседками, а на занятиях, куда меня отводила, она могла общаться с такими же мамашами. Помню, каждый раз, перед тем, как ехать на подготовку в гимназию или идти на занятия по акробатике, мама всегда тщательно собиралась. Расфуфыренная, надушенная и сильно накрашенная, она вела меня на занятия и, должно быть, в те моменты чувствовала свой авторитет и родительскую власть и значимость.

3

В первом классе мне особенно запомнился один инцидент. Однажды в класс пришла школьный психолог для проведения какого-то планового теста. Она дала нам несложное задание: нарисовать лестницу и расположить на ней всех членов семьи. Я с радостью выполнила задание и благополучно забыла про него. Но спустя какое-то время маму вызвали в школу для беседы с психологом.

Оказалось, что я расположила себя на самой нижней ступени, и это насторожило психолога. Психолог задавала маме какие-то вопросы, после чего мама провела со мной очередную беседу. Очень плохо, что я расположила себя на самой нижней ступени, – сказала она мне.

Маму расспрашивали про нашу семью и про то, как мы живем. Психолог сделала вывод, что у меня сильно заниженная самооценка и я, возможно, не ощущаю себя полноценным членом семьи. Маме не понравилась, что психолог задала ей неудобные вопросы и сделала не менее нелицеприятные выводы. Мама начала выяснять у меня, почему я так сделала, но ничего вразумительного ответить я не смогла. Я ощутила вину за содеянное. Я разочаровала маму. Я что-то сделала не так, за что маму вызвали в школу. Но позже как-то все замялось и от меня отстали, чему я была очень рада.

Это был первый эпизод, когда и я, и родитель обратили внимание на последствия, а не на причины. Я в силу возраста не могла провести анализ и задуматься не о своей виновности за данный поступок, а о том, что меня привело к нему. Почему не провела этот анализ мама и не изменила что-то в моей жизни, я не знаю. Думаю, просто это было неудобно. Это ломало бы четко спланированный сценарий на ближайшее время.

Безусловно, я запомнила этот эпизод как нечто, где я провинилась, не зная, правда, в чем именно. Похожее чувство я испытала, когда в детской поликлинике маме что-то сказали про мои анализы крови и назначили их пересдавать. В истерике она орала на меня дома, швыряя в меня виноград со словами: «Жри! Чтобы кровь была хорошая!». Виноград я никогда не любила, но это любимый фрукт моей мамы, и он всегда покупался для меня. То, что я его терпеть не могу, игнорировалось.

К окрикам матери я уже давно привыкла. Как и к чувству вины за то, что делаю что-то не так. За лень, которую проявляю по словам мамы, за невнимательность, за не правильный тон в разговоре с ней. А главным образом за то, что не жалею маму, в то время как она старается во всем только для меня. Но мне нельзя было обижаться или злится на ее обвинения. Я росла с двойственностью внутри себя, с ощущением, что я плохая на самом деле. И то, что говорят про меня окружающие (что я добрая, вежливая и тд.) шло в разрез с той, какая я на самом деле. Я злая и эгоистичная. Я бесчеловечная. Я не жалею маму, я ее обижаю. Это было тяжело. Мне было жаль, что я такая плохая.

Первый класс подошел к завершению. Наступило лето, а с ним вместо желанного отдыха на пруду в деревне – экзамены и собеседование в гимназии. В день экзамена мама нервничала, была нарочито любезна и учтива со мной, боялась, что я что-то забуду и где-то спотыкнусь. Помню, я посидела в кабинете перед целым рядом нарядных женщин, что-то говорила на английском, читала, отвечала на вопросы. Потом меня отпустили погулять во двор гимназии. Спустя какое-то время во двор вышла мама. Она сказала, что я не поступила, и мы поехали домой.

Я не сразу поняла смысл произошедшего. Но когда поняла, то заревела. Я ревела долго и громко, а мама, причитая что-то, успокаивала меня. Ее план на мою успешную жизнь провалился, и она думала, что я расстроилась так же, как и она, исключительно по поводу провала экзаменов. Но дело было вовсе не в этом. Мне пообещали за поступление купить собаку, и я плакала об этом. Про собаку теперь даже заикаться было бессмысленно. Про собаку пришлось забыть.