Желтая змея

Мама ходила подавленная, недовольная. Ее план рухнул. Я не оправдала ее надежд.

Ближе к осени встал вопрос о том, куда мне идти во второй класс. Документы из школы забрали. В гимназию я не поступила, и в сентябре идти мне было некуда. Мать с бабушкой собрались и пошли на поклон к директрисе школы по месту жительства. Той самой школы, в которую ходил весь «рабоче-крестьянский» двор. Классы были переполнены, но после долгих уговоров меня взяли, и я пошла во второй класс.

Не могу сказать, что мне нравилось учиться в новом классе. Не могу сказать, что я нашла там друзей. Все как-то было безлико. Скучно. Нудно. Учиться мне было трудно. Учительница была строгая. Однажды, случайно встретив меня в районной библиотеке, она просмотрела выбранные мной книги и пристыдила тем, что я выбрала одну из книг, которая не подходила мне по возрасту. Якобы, та книга была для детей меньшего возраста. Мне хотелось провалиться сквозь землю. Мне было так стыдно, так неудобно за саму себя. Наверное, давали о себе знать уже выработанные привычки вести себя безупречно и все время быть начеку.

Более ли менее спокойно я проучилась почти весь второй класс. Мать скисла по отношению ко мне и моему образованию. Мне даже позволялось иногда гулять во дворе с соседскими девочками. От меня на время отстали, акробатику забросили, английский тоже. Но ближе к окончанию второго класса какая-то соседка сообщила во дворе, что ее дочь занимается балетом. Мать мгновенно загорелась этой идеей и в ближайшее время отвела меня по рекомендации этой соседки в студию классического танца.

Следующие пять лет я провела там. Мне не хотелось туда ходить, но мама опять неустанно повторяла, что во дворе делать нечего, гулять и шататься без дела она мне не позволит, и что нужно куда-то ходить и чем-то заниматься. Делать было нечего. Пришлось повиноваться.

Я испытывала постоянное чувство вины за то, что я не хочу ходить на балет. Но там так нравилось моей маме. Она боготворила молодую преподавательницу, приговаривая: “Вот бы и ты выросла в такую девочку, как Юлия Александровна!”. Восхищалась балетмейстером, старой бабкой, заслуженной работницей искусства, которая приходила иногда посмотреть, как мы занимаемся, и орала на нас, оскорбляя и называя лентяйками. При ней нужно было особенно хорошо заниматься. Не забывать про руки, шею, спину, ноги. Помнить все и сразу. Я старалась изо всех сил, но у меня все равно плохо получалось. Держа спину, я забывала про руку. Носок на ноге не тянулся, как положено, и мне не доставало выворотности стоп. Я теряла концентрацию внимания и с большим трудом запоминала порядок движений.

Но я старалась. Я должна была стараться, чтобы радовать маму. Она сравнивала меня с девочками из группы, обсуждала в открытую их и мои недостатки, и особенно наши фигуры. Полненьких девочек в разговоре со мной мама пренебрежительно оскорбляла обидными словами. Она считала, что они недостойны занятий балетом. Моя фигура маму устраивала.

Для нее эти занятия были такими серьезными. А для меня просто временем, которое нужно перетерпеть. У меня не особо получалось, выдающихся результатов я не показывала, и в целом занятия давались мне трудно. Они не доставляли мне радости. Я шла на занятия в напряжении. Но это внутреннее напряжение было со мной уже очень давно, и я молчала. Как и о том, что от занятий у меня болели ноги.

Кроме балета, мама мечтала отдать меня в модельную школу. Она часто говорила, что если я подросту повыше ростом, она отдаст меня в модельную школу, потому что по ее мнению “мою фигуру надо показывать в журналах”. Так она говорила. Она постоянно любовалась хрупкостью моей детской фигуры, повторяя, что она была пухлой девочкой и всегда мечтала о худобе. В модельную школу мне совсем не хотелось, но об этом я тоже молчала.

Мама уделяла большое внимание моему внешнему виду. Она наряжала меня в модные, по ее мнению, вещи, в которых я чувствовала себя как минимум глупо. А мама неустанно повторяла, что у нее не было никогда такой возможности, и я должна хоть за нее поносить короткие шортики и маечки. Часто звучало фраза, обращенная ко мне: «Ты выглядишь сексуально!». Я не понимала, что это значит, и не особо придавала значение этому. Помню, я как-то стеснялась этого, но не говорила об этом. Главное было, что мама радуется, а я ей нравлюсь.

Однажды мы собирались на прогулку в центральный парк города, и я оделась так, как сама посчитала нужным: в простые свободные шорты и длинную футболку. Мама заставила переодеться в более уместные, по ее мнению, вещи. Она сказала, что если я не передернусь в то, что она считает приличным для выхода в люди, мы никуда не поедем. Конечно же, мне пришлось подчиниться. До сих пор у меня есть фотография, на которой я стою в красном топике и черных ультракоротких шортах. Их я ненавидела почему-то больше всего. Они были слишком тесные, а ткань, из которой они были сделаны, слишком шершавой. Мне не нравилось надевать что-то тесное и шершавое. Я буквально не могла ни на чем сосредоточиться, кроме неприятных ощущений от соприкосновения с одеждой.

Из той поездки, из всего того дня я запомнила только это – неуверенность и неуместность в своих собственных глазах. Мне было неудобно и некомфортно выглядеть так, как я выглядела в тот день. Мне хотелось просто носить те вещи, которые я сама считала красивыми и главное удобными. А не уродские шортики, чуть прикрывающие бедра и взрослые топики, над которыми даже как-то раз посмеялись другие дети во дворе, сказав, что на мне надета кофточка для взрослой тети.

Я топила обиды, стеснение и несогласие внутри себя. Я привыкла слышать, как мама говорила другим людям, что я очень спокойный ребенок. На самом деле внутри меня бушевали эмоции, которые я попросту не выражала. Я всегда была молчаливая и тихая. Радость мне доставляли многочасовые игры в одиночестве в своей комнате. Наедине со своими куклами я словно была полностью отрезана от всего окружающего мира. В такие моменты я чувствовала себя полноценно счастливой. Мне нравилось расставлять игрушки и предметы, строить домики из книг, сидеть и перебирать мелкие детальки, например, расставлять кукольную посуду. В моих играх не было как такового сюжета. Мне просто нравилось все расставлять и строить. Вообще я любила порядок во всем. Или точнее некое упорядочение.

Однажды я сказала маме, что у меня внутри мои мысли разложены по порядку. Мысли про игрушки в одной стороне, мысли про школу в другой. И вообще все-все остальные мысли так же разложены по полочкам. Она почти наорала на меня и с раздражением сказала, что я несу чушь. Что я ребенок и в голове моей такого быть не может. Она потребовала больше такого не говорить.

4

Когда я училась первом-втором классе, а это были девяносто шестой-седьмой годы, мы жили, мягко говоря, не бедно. По сравнению с окружающими даже богато. Деньги были от проданных акций, которые получили мои мама, бабушка и дедушка за работу на одном предприятии. Акции можно было оставить, а можно было продать. Продали мамины. На это и шиковали. Купили машину деду, мебель в нашу городскую квартиру и одежду. Маме купили шубу и меховое кожаное пальто, меховые модные на тот момент береты, высокие и нелепые, а еще золотые украшения и духи и тд. Мне тоже покупали. В основном это были игрушки и летняя одежда.

За хорошее поведение, учебу в школе и кое-какие результаты в танцах мама награждала меня едой. В выходные дни и на каникулах мы ездили гулять в центр города, где неизменно заходили в кафе и я наедалась всем подряд. Это были два кафе, которые мы посещали по очереди: Бургерс Ройял и Бистро. В первом был фастфуд, во втором – равиоли с курицей, салаты, закуски. Мама всегда спрашивала меня, в какое кафе мы идем сегодня? Выбрать кафе и еду в нем было единственным дозволенным мне. На мой выбор мама никак не влияла и никогда не была против того, что я выбрала. Таким образом, в раннем детстве я могла выбирать лишь кафе, где наедалась до отвала, забывая обо всем на свете. Еда была наградой, была отдыхом, она снимала напряжение. Особенно приятно мне было, что мама в такие дни была добра ко мне. Ей тоже было в радость посетить кафе. Она всегда любила плотно покушать и никогда не скрывала этого. Даже скорее наоборот, считала это некой своей важной особенностью и часто делала акцент на том, что вкусно покушать для нее – большое удовольствие.

Часто мама брала билеты в театр или цирк. Полагаю, эти вылазки были для нее желанной отдушиной. Она особенно тщательно наряжалась, ведь больше было некуда. Надевала каблуки, шубу или пальто с огромным меховым воротником, ярко красилась, и мы уезжали гулять на весь день. Всегда заходили в детский магазин и мне покупали новые игрушки. Обычно это была мебель для дома Барби. Это были хорошие дни, которые оставили хорошие воспоминания. Тогда я отдыхала. Ни о чем не думала, ничего не терпела. Жила радостной жизнью. Пусть и всего один день.

Помню, в новую школу меня не отпускали одну. Мать водила меня за руку, запугивая историями про бандитов и насильников, которые воруют детей. Однажды нас очень рано отпустили домой, и учительница сказала идти всем домой. Все девочки ушли, а я осталась ждать маму в фойе школы. Я сидела и принимала решение. Ждать еще несколько часов или набраться храбрости и идти домой. Спустя какое-то время и уговоры школьной уборщицы идти домой, я решилась. Тот короткий пусть я преодолела, трясясь, как осиновый лист, с испариной на лбу и на ватных ногах. Никогда не забуду то чувство ледяного страха, которое почти парализовало меня. Но я дошла. На меня никто не напал, не украл и даже не обидел. Ко мне вообще никто не подошел.

Зимой, к сожалению, уйти домой самостоятельно я не могла. Мать забирала мою теплую одежду домой, и если нас опускали раньше, я вынуждена была ее ждать или просить одноклассниц зайти ко мне домой и сказать маме, что нас отпустили раньше. Я стеснялась этого и чаще просто ждала маму в школе. Вещи она забирала по указу бабушки. Якобы, чтобы не украли. Думаю, может быть, нужно было просто покупать мне вещи попроще. Меня же всегда пытались выделить. Пока позволяли деньги, меня наряжали на свой вкус и цвет. Чтобы не как у всех.

Противопоставление меня другим детям, невозможность дружить с детьми во дворе, присущая мне природная замкнутость играли свою роль. В школе я ни с кем особенно не подружилась. Сыграло свою роль еще и то, что класс, в который я попала, сформировался еще на подготовке. Мои одноклассники знали друг друга с шести лет и успели подружиться. А я оказалась среди них новенькой.

Когда я перешла в третий класс, наше финансовое положение резко ухудшилось. Мама не работала, бабушка вышла на пенсию и переехала жить в деревню к дедушке. Мы с мамой остались в городе одни. Деньги от проданных акций закончились, а других доходов не предвиделось. Бабушка и дедушка в деревне жили на государственную пенсию деда, а мы начали жить на пенсию, которую начисляли бабушке. Ее приносила почтальон нам домой один раз в месяц.

Первое время мама возмущалась, ругалась, но, насколько я помню, случился какой-то скандал, и мать замолчала. Начала прятать паспорт, много плакать и причитать о том, что бабушка и дедушка требуют выписываться из квартиры и переезжать в деревню.

Так начался самый долгий и беспросветный для меня период в моей жизни. Период нашего голода и долгих монологов моей матери о ее жизни, которые мне приходилось выслушивать.

Распределять деньги и покупать правильные продукты, чтобы мы были сыты весь месяц, мать не умела. Обычно, получая пенсию, она шла на рынок и покупала дорогое мясо, говядину и свинину. Крутила фарш и делала котлеты. Она умела делать котлеты и варить щи. Все. Других блюд я не знала. В магазинах возле дома она покупала макароны, колбасу, сыр, масло, печенье к чаю. Этого хватало на неделю, максимум две. После чего мы голодали. В прямом смысле голодали. Иногда в доме не было куска хлеба, и приходилось занимать у соседки сто рублей, как сейчас помню, на которые мы могли жить неделю. Покупали только хлеб. Я жарила его и ела с вареньем. Варенье везли из деревни бабушка с дедом. Они помогали овощами с огорода, из которых мама варила пустые щи. Это был наш обед. На завтрак хлеб с вареньем, на обед пустые щи, на ужин – как получится. В доме всегда была картошка. Ее привозили из деревни, но мама готовила ее редко. На пюре не было молока и масла, а просто вареную она не любила. В доме не было круп, мама не готовила каши или подливы. В детстве я не знала большинства самых обыкновенных блюд.

На хлебе и варенье мы тянули от одной до двух недель. Обычно это было эмоционально очень тяжелое время. Мать со мной почти не разговаривала. Мне в такие периоды нельзя была особо лезть к ней, радоваться чему-то или веселиться. Обстановка дома была угнетающая. Я боялась сказать, что я голодна. Нельзя было говорить о своей печали по поводу того, что в доме нет еды. Потому что это бы расстроило маму. Нужно было всегда поддерживать свое “лицо”. Не хныкать и ни в коем случае не просить ничего. Нужно было поддерживать игру мамы в то, что у нас все нормально. В такие периоды я не любила приходить домой со школы. Дома было очень тяжело.

Когда наступал день выплаты пенсии, я часто уединялась в своей комнате, вставала на колени перед распятием, складывала перед собой ладошки друг к другу, как увидела в американском кино, и просила Бога, чтобы почтальон тетя Лида не забыла про нас и не прошла мимо. Или чтобы не сломался звонок в квартиру, когда она придет.

Я очень боялась, что мама меня застукает. Не знаю почему. Мне было стыдно за то, что я прошу. Но просила я всегда для мамы. Объясняла Богу, что мама очень грустная, что мама плачет, что все время она злая и недовольная. И если сегодня не принесут деньги, я не выдержу еще один день в этом угнетенном состоянии. Мне так хотелось видеть радостную маму.

Мать обвиняла бабушку в нашей бедности и голодовках. Сейчас я понимаю, что она просто не могла распределить те деньги, которые мы получали. Работу искать она не пыталась. Говорила, что бабушка запрещает ей оставлять меня одну. Она выбирала сидеть дома и ждать. Чего она ждала, я не знаю. Может быть, того, что появится мой отец. Может быть, что бабушка и дедушка начнут давать больше денег.

Не помню точно, когда это началось, но мама сделала меня своими безмолвными ушами. На фоне нашего безденежья она просто не могла сдерживаться и молчать. Сперва просто жаловалась на свою жизнь, обвиняя в своих лишениях бабушку. Потом начала настойчиво рисовать мне портрет бабушки, делая акцент на отрицательных, по ее мнению, чертах характера бабушки, лишая меня возможности самой понять, кто такая моя бабушка, и даже не вникая, нужно ли мне это все слышать. Не думая о том, как отпечатаются на мне эти ее откровения. Безусловно, информация, которую я впитывала и вынужденно переваривала, влияла на мои отношения с бабушкой.

Потом мама стала и вовсе рассказывать мне, как лучшей подруге, обо всем, что было у нее на душе. Она выливала и выливала на меня все, что было у нее внутри. Ей было необходимо изливать душу, проговаривать то, что терзало ее, освобождаться тем самым от своей боли. Я внимательно слушала. Мне было интересно. И что самое главное, я чувствовала себя любимой и значимой. Чувствовала себя ее поддержкой и опорой. Кому, если не мне, она выплачется. Кто, если не я, ее молча выслушает и впитает ее боль. А иначе зачем я нужна? Выполнять и выслушивать. Это моя маленькая жизнь.

Я чувствовала, как слой за слоем на меня ложились чужая боль, обида, непонимание. Мама изливала все на меня, а я впитывала, переваривала и получала новые для себя чувства: страх, беспокойство, внутреннюю тяжесть, неуверенность, наконец, чужую боль, которая стала частью меня. Моя беззаботность, присущая детям, внутренняя легкость и жизнерадостность улетучивались, и на их место приходили задумчивость, молчаливость и желание быть незаметной.

Иногда мне невыносимо было слушать маму. Я хотела поиграть или посмотреть мультфильм, но вынуждена была дожидаться, пока она закончит. Говорила мама много. Рассказывала о том, что всегда считала себя нелюбимым и нежеланным ребенком. О том, как бабушка плохо обходилась с ней. Как однажды бабушка поставила на стол миску со сливами и велела маме пойти во двор и позвать подружек, якобы на день рождения. А мама одной из подружек сказала, что так никто не делает, что звать на день рождения нужно заранее. И как обидно это было слышать маме. О том, как однажды к бабушке пришел мужчина военный, и они долго о чем-то говорили, а потом он ушел, и бабушка, плача, трясла маму за плечи, причитая о том, что только ради нее живет с дедушкой. Она рассказывала о парнях, с которыми встречалась в юности. О неудачном замужестве, которое якобы устроила бабушка, о первом мертворожденном ребенке.

Я верила всему и жалела маму. Как можно не верить маме? Сейчас я понимаю, что у моей матери просто не было иной возможности выплеснуть свою боль, копившуюся годами, возможно, с ее собственного раннего детства. Постоянное желание быть в центре внимания и ощущать свою значимость также являлись причинами ее душевных излияний. Мне жаль, что она выбрала именно меня, маленькую девочку, которая не была готова к таким потрясениям. Моя психика не была готова к тому, чтобы воспринимать тяжелые взрослые темы. Но мама не давала мне выбора.

Мама искала во мне поддержку в их конфликте с бабушкой. Я довольно рано стала чувствовать, что должна выбирать между ними. Между матерью и бабушкой. Что мне нельзя любить их обеих. Со временем я перестала называть бабушку «Басей» чтобы угодить маме. Тем не менее часто во время ссор между нами мать предъявляла мне, что я «выбрала бабку».

Мама учила меня врать про то, на что нужны деньги, и просить их у бабушки. Я очень рано научилась изворотливо врать, за что потом ненавидела себя. Но деньги означали сытую жизнь и довольную маму, и я готова была идти на компромисс с собой. Проще было потерпеть несколько минут и наплести бабушке про то, что нужно сдавать деньги в школу, или на репетитора, или на учебники и тп., чем неделю слушать мамины излияния и видеть ее слезы.

Надо сказать, что когда бабушка давала деньги, когда одевала и обувала маму в ее шикарные пальто и шубу, когда приносила с работы вкусности, у мамы не было потребности ни в обсуждении со мной бабушки, ни в слезах.

5

Весь школьный период запомнился мне этими долгими монологами матери о том, как ей плохо. Ее слезами и голодом.

Голод я воспринимала как нечто неизбежно составляющее мою жизнь. Знала, что наступали периоды, когда о еде нельзя говорить, нельзя ее просить, когда еду нужно беречь. Или, как выражалась мать, «ее надо тянуть». В такие периоды мама становилась особенно мрачной, часто плакала и не разговаривала со мной. Я чувствовала себя очень одиноко. Подавленной и даже виноватой в том, что последние кусочки она отдает мне. Меня угнетало ее молчание.

Когда я уходила в школу, она еще спала. Когда я приходила из школы, она лежала и смотрела телевизор с недовольным выражением лица. Дома не было еды, и если были деньги, я шла в магазин и покупала пельмени. Часто у нас могли быть хоть какие-то деньги на еду, но у мамы не было сил и желания приготовить эту еду. Питались пельменями, печеньем, замороженными полуфабрикатами.

Я никогда не могла положиться на нее. Я была предоставлена сама себе. Никак не могла повлиять на такие ситуации. Мне оставалось только ждать, когда пройдет этот период и деньги появятся, мама оживиться, наполнит холодильник и что-то приготовит. Ожидание было мучительно тягостным. Я ощущала беспомощность перед жизнью. Эта беспомощность с годами становилась уже выученной. Я привыкла к тому, что мы с мамой не можем повлиять на происходящее. Что мне нужно терпеть еще и это.

Помню, когда я заканчивала седьмой класс, у моих одноклассниц был выпускной в музыкальной школе. Они пригласили и меня. Там был накрыт стол, а я была такая голодная, что могла наброситься на еду с порога. Лишь воспитание и сила воли сдерживали меня. А еще страх, что все узнают, как мы плохо живем.

В похожей ситуации я оказалась, будучи в гостях у подружки. Мы долго играли в комнате, когда ее мама позвала нас пить чай. Я была голодна настолько, что меня почти затрясло при виде пакета с сушками на столе. Мне пришлось призвать всю свою силу воли, чтобы есть по одной штучке аккуратно, не навлекая подозрения, что я настолько голодна. Почему-то я стеснялась быть голодной. Даже дома, при матери. Дома мы вообще никогда не обсуждали ситуацию с голодными днями. Мать считала, наверное, что лучше делать вид, что ничего не происходит, а я боялась заикнуться о чем-либо, связанным с едой. Еда, по большому счету, никогда не играла в моей жизни важной роли. Но эпизоды, когда ее не было дома, так или иначе заостряли на ней внимание.

Не думать о еде, о ее недостатке я могла только летом, когда на три месяца мы с матерью уезжали в деревню к бабушке и дедушке. Там всей кухней заведовала бабушка, и я не голодала. В деревне я целыми днями была наедине с собой и окружающим меня миром. За все школьные годы, летние каникулы, проведенные там, до сих пор для меня являются самыми теплыми воспоминаниями о моем детстве. Там я была в какой-то степени свободна. Там я как-никак общалась с бабушкой, проводила время с дедом на огороде, слушая его рассказы обо всем на свете. Очень любила, когда он, придя с работы, подмигивал мне, спрашивая, хочу ли я мороженого? Я всегда говорила, что хочу. Тогда он выгонял машину, я усаживалась на переднее сидение рядом с ним, и мы ехали соседний поселок. Он покупал себе пензенское пиво и воблу, а мне мороженое, шоколадки и лимонад.

Я очень любила смотреть с дедом кино. Про войну, про акул, “про Джеки Чана”. Вообще лето – это было время, когда я была очень счастлива. Я любила в деревне все: огромные огороды на горе за домом, которые бабушка называла “задами”, заросли вишни, молодые яблони, поля картошки… Но главное – дом с его запахами старой мебели и книг, с его прохладой в знойный день и тишиной, которую, казалось, можно было потрогать. В доме было много старой мебели: диваны, кресла, кровати, лакированный шкаф, стенка, на которой была расставлена посуда и статуэтки, и полки, доверху забитые книгами. Этот дом был целым миром для меня. Загадочным и таинственным.

У деда было много книг. И все советского периода. Я обожала эти книги. Каждый год заново перебирала их на полках и находила что-то новое для себя. И каждый год неизменно мне попадалась новая книга, ранее мною не обнаруженная. Каждая новая книга вызывала трепет. Я читала их запоем. Моими любимыми стали: В. Кузнецова-Васькина “Быль – не сказка”, А. Свирский “Рыжик”, А. Лиханов “Последние холода” и “Мой генерал”, В. Астафьев “Перевал”, А. Кожевников “Ветер жизни”. Эти и многие другие книги я читала и перечитывала, впитывая все детали.

Мне было безумно интересно читать про быт людей того советского до- и послевоенного периода. Я даже создала на отведенной мне для кукол нижней полке шкафа кукольный деревенский дом. Сшила куклам одежду, которая, по моему мнению, походила на деревенскую, нацепила всем на головы платки, дала “деревенские” имена и разговаривала за них фразами и словами, которые запомнила из книг, воспроизводя ударения и коверкая слова. Мне было ужасно интересно играть в свой деревенский дом.

С раннего детства любовь к своей стране развивалась во мне исключительно самостоятельно. Я черпала ее в основном из советской литературы, о которой мать всегда очень пренебрежительно отзывалась, называя с брезгливостью «всей этой Совдепией». Я до сих пор обожаю книги советских авторов, которые описывали жизнь во время Великой отечественной, русскую деревню, быт, характеры советских людей. Для меня эти книги живые, наполненные силой русской души, русского народа, русской природы. Я храню их как память о своем прошлом и прошлом своей страны.

Мама со второго класса начала чихвостить меня за то, что я мало читала. В школе требовали технику чтения на скорость. Это было неинтересно. Я читала вдумчиво и медленно, а на скорость я проглатывала слова. Но выполняла то, что требовалось. За чтение мать сильно спрашивала. Она постоянно хвалилась тем, что сама-то она начала читать книги очень рано, буквально в три года, и ее этому никто не учил. При каждом удобном случае мама старалась напомнить, что моя бабушка ей не занималась и ничему не учила. Я привыкла слышать эти замечания и уже не обращала на них внимания. Мне было обидно, что мама придиралась ко мне за чтение.

В начальной школе книги меня мало привлекали. Я не понимала большей части прочитанного, не умела представлять прочитанное и не могла связать двух слов при пересказе, который с нас требовала учительница. Мать орала на меня за это. Орала за то, что я не могла представить прочитанное. Мое воображение не работало от слова совсем. И каждый раз я боялась, что меня вызовут на уроке на пересказ, а я снова не смогу ответить. Мать, вместо того, чтобы попытаться разобраться, почему у ребенка отсутствовало воображение, что именно вызывало трудность, почему неинтересна литература, которую проходят в школе, постоянно акцентировала внимание во время ссор и стычек между нами на моей лени и нежелании читать книги запоем, как это делала она.