Исповедь. Роман в двух томах. Том 1

– Да, индейцы говорили, что видели, как к вам приезжал монах! – кивнул Эрих. – Скажите… а у вас, может быть, есть близкие или родственники? Вы с ними поддерживаете какую-нибудь связь?

– Я стар, какие у меня близкие! – произнес Хуан. – Женат я никогда не был, детей у меня нет.

Эрих тут задумался. Его давно и тяжело мучили последствия неприятной истории в его жизни. Этот горный старик, похоже, хорошо разбирался в духовных вопросах, и был настолько отрешен от бренного мира, что едва ли мог испытывать интерес к осуждению Эриха или к рассказу о его делах кому-то другому. И Эрих решился задать личный вопрос.

– Я смотрю… – снова смутившись, начал он. – вы знаете, как Бог относится к людям…

– Бог милостив к людям, – заметил Хуан. – Никто так не милостив к людям, как Бог. Люди каждый час, каждую минуту забывают о нем и ослушиваются его, а он помнит о них, поддерживает их жизнь и дает пропитание.

– Да, – кивнул Эрих. – И я хотел бы спросить у вас об одном деле, относящемся лично ко мне.

– Конечно, спрашивайте.

– Но… ничего, что вы католик, а мои родители – лютеране?

– Вы же в любом случае имеете какое-то представление о Боге и о Десяти Заповедях.

Набрав в грудь больше воздуха, Эрих начал:

– Знаете, когда я был еще юношей и учился на начальном курсе университета во Франкфурте… на Майне… я дружил с одной девушкой… Вернее, я со многими девушками дружил, но эта девушка выделяла меня особо. Она всегда очень хорошо относилась ко мне, была внимательной, но не навязчивой, первой приходила на помощь, если что-то мне было нужно. Может быть, она была в меня влюблена…

Старый отшельник Хуан слушал молча, не сводя с Эриха внимательных глаз. С одной стороны, это подбадривало: значит, старик готов всерьез воспринять его слова и дать совет, с другой же стороны, это вызывало неприятное беспокойство: слишком уж пристальным был взгляд отшельника, будто тот прочитывал его мысли и душу, то ли высматривая, правду ли говорит Эрих, то ли оценивая излагаемые факты. Эрих побаивался своей историей вызвать у набожного человека праведный гнев. Нопродолжил:

– Я, конечно, ценил ее внимание, но сам не выделял ее среди остальных моих подружек… Их было много, знаете ли, ранняя молодость, широкие перспективы впереди, много людей вокруг из разного общества, в том числе из высокоуважаемых семей… – Эрих снова замялся, готовясь перейти к сути дела, и ожидал, что старик сейчас поторопит или подбодрит его, но тот продолжал сидеть на своем куске дерева неподвижно, и смотрел на него молча и внимательно.

– Она была очень приличной девушкой, ее родители были школьными учителями, но старших сестру и брата убило американской авиабомбой во время войны, а отец погиб в фольксштурме – их она и не знала лично, а ее мать умерла, когда она была еще школьницей. Она со своей тетей жила в бедности, и ей помогли поступить в университет из уважения к ее погибшей семье. Девушка была очень прилежной студенткой, постоянно помогала тете зарабатывать на жизнь, смотрела за домом, при этом успевая хорошо учиться.

Я тоже был старательным студентом, но однажды так получилось, что не успел должным образом подготовить к сдаче одну важную работу. Низкая оценка для меня была бы позором. Узнав об этом, моя подруга, как обычно, предложила свою помощь. Я решил… просто из юного куража, провести эти наши совместные занятия в романтической обстановке, купил бренди и пригласил ее заниматься в загородный дом моих родителей. И там… ну, ее соблазнил. Наутро я, конечно, извинился перед ней, мы пообещали друг другу, что никому не расскажем о произошедшем, и спокойно поехали на учебу. Однако я был наказан за свое легкомыслие! Вскоре девушка предложила мне прогуляться по городу и во время прогулки сказала мне, что беременна от меня… – Эрих снова втянул больше сырого пещерного воздуха в легкие и продолжил рассказ:

– Мне очень стыдно, но в ту секунду я подумал, что она будет шантажировать меня. Однако, наоборот, девушка пообещала, что не расскажет, от кого этот ребенок, и попросила меня не беспокоиться: мол, она решит все сама. И добавила, что долго думала, ставить меня в известность или нет, но все-таки решила сообщить мне, потому что отец должен знать, что у него есть ребенок, дополнив, что аборт она не сделает, потому что дитя в утробе – это уже живой человек, которого нельзя убить. Может быть, девушка и ждала, что я сделаю ей предложение, – Эрих пожал плечами. – Но я подумал: вот, она живет с тетей, постоянно в нужде, а у меня состоятельные родители, впереди бóльшая часть учебы во Франкфуртском университете, такие радужные перспективы… знакомства с владельцами заводов и аристократами. И сейчас мне придется сначала объясняться с родителями, потом тратить лучшее время своей жизни на поиск личного дохода, на заботу о женщине, которая для меня просто сегодняшняя подружка, о ребенке от нее… а может быть, мне придется и забыть о дальнейшей учебе, а значит, и о вершинах общества… Словом, я смалодушничал. Поблагодарил ее за заботу о моей карьере – и только. С того времени я начал ее избегать. И она, похоже, понимала это… Не просто понимала, а входила в мое положение, потому что, хотя при случайных встречах улыбалась как прежде ласково, но тоже старалась лишний раз не оказываться со мною рядом. Отказывалась от приглашения на вечеринки, в которых я принимал участие, а потом ушла из университета. А я через некоторое время совсем про нее забыл и даже не вспоминал, что где-то у меня есть мой родной ребенок.

Старый отшельник все так же молчал и не отреагировал на рассказ ни одним жестом, а Эрих, уже увереннее продолжал:

– Только когда я прошел аспирантуру, и мои родители один за другим умерли, я понял, что на самом деле я одинок. Да, я стал сотрудником института Фробениуса, начал ездить в экспедиции по всему миру, заниматься исследованиями по очень тонким научным вопросам. Но я понял, что окружающие меня люди, хотя и считаются моими друзьями… видят во мне просто хорошего коллегу. А менее успешные в карьере угодничают передо мной, хотя в душе явно завидуют и будут только рады, если в моей карьере что-то пойдет не так. И тогда я вспомнил, что та девушка, которую я хорошо запомнил лишь потому, что она забеременела от меня, любила меня по-настоящему, искренне… И однажды, когда на меня накатила особенно сильная тоска, я попытался ее разыскать. Я не исключал того, что она уже замужем, но меня тянуло просто узнать, как она живет, убедиться, что у нее все хорошо. Я даже о своем ребенке подумал во вторую очередь. В поисках мне помогли мои друзья из администрации бургомистра Франкфурта. И оказалось, что год назад девушка скончалась от хронической болезни. И еще я узнал, что она, действительно, родила от меня сына, которого после ее смерти взяла на воспитание приемная семья и увезла в Нижнюю Саксонию.

Мне тогда показалось это каким-то роком: сначала так быстро умерли оба моих родителя, а вскоре я узнал и о смерти женщины, которая меня когда-то по-настоящему любила. Я так и не решился найти своего сына: как я появлюсь на глаза ребенку и его приемным родителям? Сделал ребенка по минутной страсти, после чего совершенно о нем забыл. И вдруг приду… Но есть еще одна проблема… больше как бы… психологического, что ли, характера… – Эрих замолчал, ожидая, что скажет Хуан. Но отшельник молчал, не задавал вопросов, не предлагал говорить дальше, и Эрих продолжил сам:

– Я и сейчас не могу завести семью, хотя уверен, что найти спутницу жизни мне будет не трудно: я вполне состоятельный человек, на престижной работе, коллеги и руководство института меня ценят. Если я сделаю предложение женщине и скажу ей, что у меня есть внебрачный ребенок, которого я ни разу не видел, она подумает, что я плохой отец, и вообще, безответственный человек. Захочет ли она после этого связывать жизнь со мной? И если не захочет, где гарантия, что она не распространит весть об этом повсюду. Тогда мне уже трудно будет делать предложение другой… А если я скрою, и это внезапно выяснится после брака… через пять, десять, двадцать лет… Вдруг мой сын сам захочет меня найти. Тогда… моя гипотетическая супруга обвинит меня либо в обмане, либо в недоверии к ней. Что я должен делать? Да, я каюсь перед Богом… может быть, я не столь религиозен, как вы, но я часто прошу прощения у Бога за свой грех. Но как мне поступить сейчас… чтобы что-то исправить… и стоит ли мне дальше избегать женитьбы. Или все-таки пойти на риск и сделать предложение… есть во Франкфурте молодая незамужняя женщина, которая мне нравится. Жить в одиночестве, когда ты еще молод и полон сил, очень тяжело. Не всякому дано пойти на такой подвиг, на какой пошли вы, – Эрих довольно натянуто улыбнулся.

– Вы все рассказали? – спросил Хуан.

– Да, все, – Эрих не мог понять, на что намекает старый отшельник: или на то, что исповедь закончена, и можно давать ответ, или на то, что Эрих что-то утаивает. Но он рассказал все предельно откровенно.

– Вы правильно делаете, что просите прощения у Бога, – сказал Хуан. – Нет такого греха, который не простит Всемилостивый Бог в ответ на искреннее покаяние в нем. Что касается исправления последствий греха, то, прежде всего, представьтесь семье, в которой сейчас растет ваш сын. Он имеет право знать, кто его отец. Вы опасаетесь, что вас в этой семье не поймут. Но ваше дело – выполнить ваш долг перед Тем, Кто вас создал: перед Богом. Если ваш сын и его сегодняшняя семья не хотят от вас никакой помощи – не надо настаивать. Если они не хотят поддерживать с вами отношений – отступитесь. Ваше текущее дело – это поставить их в известность о том, что вы существуете, сообщить им ваши имя и фамилию, чтобы, если вдруг понадобится, сын мог вас отыскать. Даже если они грубо прогонят вас – вы выполнили свое дело, а они за свои дела сами будут отвечать перед Богом. Будьте уверены, что они тоже не без греха: каждый человек ошибается и совершает проступки. Поэтому покаяние столь же важно, сколь и воздержание от неправедных действий. Вы наверняка знаете, что Иисус сказал книжникам и фарисеям, которые привели к нему блудницу и сказали, что ее следует побить камнями: «Кто из вас без греха – пусть первый бросит в нее камень». Лучше вас или хуже та семья – знает только Бог. Вы совершили большой грех, склонив непорочную девушку к прелюбодейству, но ведь и она согрешила, поддавшись вам. И делая предложение будущей жене, обязательно скажите ей о том, что у вас есть внебрачный ребенок. Мы вообще должны быть честны с ближними, а со своими супругами – тем более. Если женщина опасается связывать свою жизнь с мужчиной, у которого есть ребенок не от нее – это ее право. Вы можете найти себе другую жену. Если пожелает Господь, найдете и такую, которая примет вас со всем вашим прошлым. И даже, может быть, станет более преданной женой: ведь значит, что для нее главнее вы, а не то, что у вас есть ребенок. И не забывайте: пока вы остаетесь с Богом, неважно, в миру или в монастыре, вы не одиноки. Господь – лучший из спутников. Он никогда не предаст и всегда поймет человека. Земная жизнь с ее испытаниями бренна. Истинная жизнь будет у Престола Господня.

– Спасибо, святой отец… или как вас назвать… – горячо проговорил Эрих. – Но меня мучает совесть за ту женщину. Я с ней обошелся как с игрушкой, а она меня любила по-настоящему… могла бы, действительно, стать моей спутницей, но я о ней не вспомнил, пока она не умерла… Я у нее и прощения не успел попросить. Простит ли меня Господь за нее?

– Господь и забрал ее к себе, – ответил Хуан. – Господь всепрощающ. Разве не простил бы человек свое искренне раскаявшееся чадо, даже если то уже не может исправить свой поступок? Просто за сожаление о нем? А ведь Бог милостивее человека. Бог и внушает человеку быть милосердным.

– Бог может простить любой грех, – произнес Эрих. – Но всякий ли грешник может раскаяться? Достаточно ли моего покаяния для искупления греха, от которого мать моего ребенка умерла в трудности, обиде, одиночестве?..

– Если вы по-настоящему сожалеете о произошедшем и хотите, чтобы Господь простил вас, Он укажет вам путь к спасению вашей души, – И теперь Эрих заметил в глазах Хуана искреннее участие. – Разве вы желали зла своей подруге, когда склоняли ее к греху?

– Нет, конечно, – покачал головой Эрих. – Я просто не думал ни о чем… О том, что может из этого выйти…

– Так и бывает зачастую, – Хуан, уже доверительно подавшись туловищем вперед – в сторону Эриха, рукой убрал назад спадавшие ему на лицо длинные седые волосы. – И разбойник, приговоренный вместе с Иисусом, раскаялся, и сборщик налогов… Бывает много случаев, когда заблудшая душа, творящая зло, вдруг осознает истинную суть, в которой пребывает, и раскаивается, и обращается к Богу… К нам в церковь не раз приходили на исповедь, терзаемые собственными злодеяниями люди. Очень много таких случаев… – подобрав лежавшую на сыром земляном полу пещеры палочку, отшельник принялся ворошить ею золу в уже переставшем дымиться очаге…

1

Россия, Ростов-на-Дону, август 1942 года

Резкий треск будильника вырвал Тима из объятий сна, в нем он снова был зимой на украинском Донбассе, распоряжался какой-то перевозкой по грязной дороге среди холода и снегопада. Приподнявшись на постели, которая, в противоположность сну, была теплой и даже жаркой, он механически протянул руку и выключил будильник, стоявший рядом на тумбочке. Обычно Тим просыпался сам минут за десять – пятнадцать до будильника, но, наверное, вчера день был слишком хлопотный и насыщенный настолько, что он уснул очень крепко.

Залеживаться в постели здесь – в пока еще считающемся прифронтовым городе, пусть фронт и откатился уже далеко на юг – к предгорьям Кавказа, и на восток, было ни к чему. Тим решительно сбросил с себя сонное оцепенение, вылез из-под белоснежной простыни и, встав босыми ногами на тонкий коврик, принялся энергично делать утреннюю гимнастику, чтобы разогнать кровь и расшевелить вялые после сна мышцы. За окном было еще малолюдно, слышались лишь чьи-то отдаленные голоса, а затем, цокая по мостовой подковами, прошла лошадь, таща за собой повозку. Повернув, делая зарядку, торс вправо, Тим успел заметить в окне, что это проехал пожилой казак, который на днях начал возить в немецкий район местную домашнюю еду, предметы одежды, коврики и прочую мелочь на продажу.

Закончив гимнастику, Тим натянул форменные брюки-галифе и, отворив тонкую крашеную под натуральный древесный цвет дверь, вышел из комнаты в ккоридорчик. Слышно было, что на кухне уже звенит посудой Анфиса. Ее дети в этот час еще спали во второй комнате. Тим прошел в прихожую и сунул ноги в ботинки с убранными внутрь развязанными шнурками.

– Будете завтракать? – послышался из кухни голос Анфисы.

– Я вам казау, што делаю мой заутрак в усвуге, und überhaupt мне не надо помаганйе от куховарка, – ответил Тим, мешая русские, украинские, польские и немецкие слова: то, что успел выучить за время напряженной службы в славянских странах. – Тфойе заданйе делат чисто этот Quartier.

Щелкнув задвижкой, Тим отворил обитую бледно-коричневым дерматином дверь, вышел на лестничную площадку и стал спускаться по лестнице вниз – во двор. Во дворе находился туалет, сколоченный из досок: в квартирах даже здесь – в немецком районе, ни туалеты, ни водопровод не работали, так как бытовые коммуникации были разрушены во время боев за город и еще не восстановлены. Когда Тим вышел в пышно зеленеющий деревьями, кустами и клумбами двор, на еще прохладный, но уже пронзаемый жгучими лучами солнца, утренний воздух, его окликнули:

– Шёнфельд!

Обернувшись, он увидел вышедшего из дверей соседнего подъезда шефа параллельной команды комиссара Вальтера Хунке. Тот был в одних галифе и ботинках, с обнаженным мускулистым торсом.

– Доброе утро! – сказал ему Тим. – Ты что полуголый ходишь по общему двору?

– Я на пробежку, – ответил Хунке. – Не хочу, чтобы рубашка воняла пóтом.

– А-а… – проговорил Тим. – На пробежку мог бы сапоги надеть. Ботинки стопчешь.

– В сапогах тяжело.

– Понятно, – кивнул Тим и направился к желтевшим в середине двора кабинкам туалета, а Хунке, согнув накачанные руки и прижав локти к телу, пустился легким бегом по асфальтовой дорожке, огороженной низкими металлическими бортиками от нестриженых зеленых газонов в голубых пятнах цветущего дикого цикория.

Вернувшись в квартиру, Тим снял ботинки и прошел в свою комнату, где Анфиса уже поставила ему перед трельяжем у стены табуретку с резными ножками, металлическое ведро и таз для умывания. Сначала Тим занялся уборкой постели. Некоторые офицеры и приведение в порядок своих спальных мест оставляли на прислугу, но Тиму не нравились эти генеральские замашки. Как-то он слышал суждение, что домашние животные по физиологии и инстинктам заметно примитивнее своих диких родственников по той причине, что им из поколения в поколение обеспечивается сытная жизнь, за которую не надо бороться. От этого в потомстве закрепляется упрощение, по сути, деградация, поведения. Если бы не необходимость наличия как можно большего количества времени на напряженной прифронтовой службе, он отказался бы и от услуг Анфисы как уборщицы. Да и, собственно, ему не хотелось, чтобы эту женщину – украинку, но с выраженными нордическими чертами, и ее детей, выселили из дома, который мало пострадал от бомбардировок и артобстрелов и потому был выделен для проживания сотрудникам военной полиции.

Аккуратно и ровно убрав и застелив армейским одеялом постель, Тим подошел к трельяжу, вынул из выдвижного ящика белую баночку с зубным порошком, зубную щетку, мыло, бритву. Тщательно – до полной белизны, почистил он перед зеркалом зубы, сполоснув принесенной Анфисой водой рот, намылил лицо и, раскрыв бритву, столь же тщательно убрал пробившуюся темную щетину. Ополоснув лицо и промыв глаза, утершись бледно-желтым полотенцем, он причесал гребешком, в общем-то, и без того коротко стриженые, а потому не топорщащиеся, волосы каштанового цвета. Посмотрев на себя в зеркало, Тим мысленно усмехнулся. Довольно широкое низкое лицо, тронутое летней смуглотой, темные волосы и брови, карие глаза… да, высокая, светловолосая украинка Анфиса имела куда более нордическую внешность, чем он – уроженец южнонемецкого Вюртемберга. Плечи, правда, довольно широкие, мускулы на руках и груди хорошо развиты. Наверное, внешность все-таки не столь много значит в общем расовом развитии. Наука только недавно начала подробно и всерьез изучать расовые особенности, поэтому еще предстоит много уточнений и открытий.

В действительности собственная внешность и ее соответствие представлениям об арийской расе Тима интересовали мало. Он смог успешно получить правовое образование, а потому был уверен, что в его силах приносить пользу своей родине, своему народу. И этого было ему достаточно. Если бы его завтра отправили в отставку из-за «недостаточно арийской» внешности, он бы ушел, не возмущаясь: только при условии неукоснительного исполнения каждым отдельным человеком указаний вышестоящих лиц возможно благополучие и процветание нации. Если бы немецкий народ в девятнадцатом веке повиновался своему императору так, как во время славного Фридриха Барбароссы, и не дробил бы свою землю, наполеоновская Франция ни за что не смогла бы оккупировать Германию. Но и вне официальной службы Тим всеми силами старался бы укреплять силу и счастье своих страны и народа.

Вытерев салфеткой зубную щетку и бритву, Тим убрал их и другие принадлежности утреннего туалета обратно в тумбочку трельяжа. Встав с табуретки, он расстелил поверх нее полотенце – сушить, и пошел к шкафу в дальнем углу комнаты – одеваться на службу. Ведро с водой и таз должна была потом убрать Анфиса. Надев поверх майки сорочку и аккуратно заправив ее в галифе, закрепив брюки подтяжками, Тим достал из шкафа с вечера выглаженный китель с погонами комиссара полевой полиции, надел его, подпоясал ремнем с кобурой, в которой лежал не столь давно поступивший на вооружение войск пистолет Walther P38, вернулся к зеркалу и перед ним старательно расправил все неровности на одежде. Подойдя вновь к шкафу, взял с его полки фуражку с красной в центре кокардой, обрамленной металлическим дубовым венком, с имперским орлом на тулье, и надел ее. Закрыв шкаф, вышел в прихожую и стал надевать тоже с вечера начищенные до блеска сапоги: ботинки в бесконечной суете по полуразрушенному бомбардировками и обстрелами городу быстро истреплются и выпачкаются так, что никакой щеткой их потом не очистить. Аккуратно и надежно заправив галифе в сапоги, Тим выпрямился, щелкнул дверной задвижкой и вышел на лестницу, после чего снова спустился во двор.

Во дворе уже было довольно жарко, и поднявшееся над многоэтажными домами солнце ярко сияло. Из дверей подъездов выходили, оживленно разговаривая, собиравшиеся на службу офицеры ГФП и фельджандармерии. Две русские женщины такие же, как Анфиса, оставленные в доме для обслуги, шли с ведрами на водокачку; на головах их белели косынки.

Тиму долго ждать не пришлось: меньше, чем через минуту после его выхода из-за нескольких дворовых лип в стороне показался открытый «Фольксваген» его команды. Раздался приветственный гудок клаксона. Подняв в ответ руку, Тим зашагал навстречу товарищам. Автомобиль остановился. Водитель – молодой ассистент Пауль Хеллер, австриец, в темных очках против пыли и солнца, услужливо открыл дверцу, помогая Тиму сесть на его место впереди. Сзади уже разместились секретарь полевой полиции саксонец Генрих Шрайбер и старший секретарь Франц Ведель. Шрайбер из всей команды имел самую идеальную нордическую внешность: очень высокий, плечистый и стройный, с продолговатым голубоглазым лицом, а его полевая пилотка прикрывала белокурые волосы.

– Доброе утро, герр комиссар! – бодро здоровались с Тимом младшие товарищи. – Как спалось?

– Доброе утро! – ответил Тим, усаживаясь удобнее рядом с Хеллером. Затем захлопнул дверцу. – Как видите, меня не разбомбили.

Шрайбер и Ведель засмеялись.

– Ну что, к Зибаху – и снова в бой? – проговорил Тим.

– Так точно! – ответил Хеллер, нажимая на газ. Автомобиль тронулся с места и покатил по асфальтированному проезду во дворе.

У другого подъезда команду ожидал молодой секретарь Гюнтер Зибах, недавно командированный из уголовной полиции Генерал-губернаторства. Под приветственные слова товарищей он сел в автомобиль сзади, потеснив Веделя и Шрайбера.

Хеллер вырулил в проезд, ведущий со двора, вывел автомобиль на широкую Десятую улицу и помчал к пункту основной службы. Завывал мотор, встречный ветер скользил по только что выбритому лицу Тима. По другой стороне улицы навстречу двигалась, рокоча и пыша бензиновой гарью, большая колонна грузовиков с румынскими солдатами. Тяжелые защитного цвета машины шли на небольшой скорости одна за другой, выхлопной дым курился над асфальтом: словно огромный сказочный дракон полз, вытянувшись вдоль зеленевших городских деревьев и многоэтажных домов, побитых и покореженных взрывными волнами и осколками. С Десятой улицы Хеллер свернул на Северный проспект, где с одной стороны зеленели деревья Андреевской рощи, с другой – кладбища. Многие деревья тоже были обломаны или подрезаны бомбардировками и артобстрелами, но обильная летняя листва в значительной мере скрывала повреждения.

Железнодорожный переезд за кладбищем был закрыт. У перегородившего проезд шлагбаума собралась команда фельджандармов с регулировщиком. Несколько немецких автомобилей покорно выстроились в очередь.

– Что за черт?! – выругался Хеллер. Притормозив и не выключая мотора, он огляделся и убедился, что проходящего поезда поблизости нет. Тогда он приподнялся над ветровым стеклом и крикнул фельджандармам:

– Тайная полиция! Что происходит, почему нет проезда?

Фельджандармы переглянулись. На переезде появился офицер с блестящим шевроном на груди и махнул рукой. Двое дорожных стражей принялись отодвигать шлагбаум. Впереди послышалась напряженная речь: люди из первого в очереди автомобиля вступили в спор с офицером охраны переезда. Тот отвечал: «Не могу! Это тайная полиция, им некогда ждать!..». Регулировщик, взмахнув жезлом, крикнул команде Тима:

– Быстрее проезжайте! Сейчас здесь будет колонна проходить на фронт!

Хеллер нажал на газ, вырулив, обогнал остальные машины в очереди с сердитыми из-за необходимости ждать шоферами; открытый «Фольксваген» запрыгал, стуча колесами и преодолевая рельсы. Затем автомобиль погнал дальше по проспекту. Здесь особенно хорошо было видно последствия шедших с ноября прошлого года боев за город. Тот, некогда весьма симпатичный и ухоженный, теперь походил то ли на гигантский растоптанный огород, с которого небрежно повыдергивали урожай, то ли на поднявшееся из недр земли логовище великанов-троллей из скандинавских легенд. Многоэтажные дома с лохмотьями обгорелых балок и шифера вместо сорванных крыш, с кирпичными стенами, искореженными рытвинами и выбоинами от осколков, возвышались над улицами, и безжизненно смотрели их пустые окна, будто глазницы черепов. На месте многих построек, которые когда-то красовались среди городской зелени, теперь лишь неровные опаленные остовы торчали из огромных груд бетонных обломков, рассыпавшегося кирпича и балок, а поодаль – ближе к северо-восточной части города, вставала одна уцелевшая серая стена от обвалившихся вместе с крышей верхних этажей какого-то высокого сооружения, и зияли в ней насквозь пустые глазницы окон. Груды всяческого строительного хлама от разрушенных зданий, черных углей, оставшихся после пожаров, битого стекла, еще зеленых древесных веток были кое-как сдвинуты с проезжей части и тротуаров к краям улиц и в подворотни. Стены построек, столбы фонарей темны от копоти и сажи. Во всем открывавшемся с центральных улиц городском массиве не было видно ни одного более-менее целого здания, а большинство были изуродованы до нелепого и словно сквозящего смертью вида.