Журнал «Парус» №84, 2020 г.

и мамы добрый поцелуй,

и окуньки в литровой банке…»

О Время, Время, наколдуй,

верни былые полустанки,

дорог искрящуюся пыль,

лесные запахи и вкусы

(о них ли спорят?). Это быль:

рябин оранжевые бусы,

костры, черёмухи, поля,

столбы смолистые, ограды

и храм, где, в первый раз моля,

просил у Господа пощады

за весь наш мир и за себя,

чтоб были помыслы светлее…

Янтарный лик порхал, дробя

шаги в неведомом елее,

где мёртвых нет, кого, воспев,

остановили годы в датах…

Яснее солнечный напев,

роднее свет в тугих раскатах,

когда над летней синевой

всё чётче видится былое,

когда всё было, всё – со мной,

как тёплый луч на аналое…

ОСЕННИЕ СТИХИ

Дух бессмертен, вечен,

неизменяем, потенциально

(в зачатке) чувствителен…

К.Э. Циолковский,

«Космическая философия»

I

Благоговение моё,

твой вздох глубок и благодатен,

о Осень! Тёплое жнивьё

лежит в наплывах лунных пятен;

сентябрь так сильно разогрет,

так непривычно многозвучен,

что где-то в дымке прошлых лет

огни нахлынувших излучин

я слышу… Слушая Его,

я вижу млечные полотна;

но постояннее всего —

всё то, что тленно, мимолётно…

II

О Боже, Боже, я, поэт,

перед Тобой открыт и честен,

лучом Твоим, как мир, согрет;

своих едва заметных песен

я не прошу нести сквозь мглу:

мрак беспросветен, многотонен;

я – в неоплаченном долгу

и потому почти не волен

себя вселять в небесный Дух,

в свет неизведанных окраин;

но вечен взгляд и тонок слух,

а Космос, Космос – многогранен…

III

Так много в солнечных глубинах

ещё не высказанных слов:

сверчки на огненных рябинах,

закат – салатово-медов,

лилово-чёрных лаконосов

едва созревшие плоды,

прозрачно-пепельно-берёзов

дымок, парящий у воды…

И всё плывёт куда-то – мимо,

и всё – сплошной водоворот:

всё многократно повторимо,

но всё ль известно наперёд?

IV

Жёлтых листьев пора благодатна,

дух полыни и терпок, и мил;

на реке серебристые пятна

кто прохладной порой не ловил —

в предвкушении и накануне,

в созерцании и в чистоте,

вспоминая о южном Ахуне

иль о дальней заморской стране?..

Остывают, но всё-таки живы

дни, застигшие снов старину.

И качают волнистые ивы

в серебристых пелёнках луну.

V

И вы, о солнечные ивы,

зарницам вскинутым родня,

искристы, трепетны, пугливы

среди дворов на склоне дня;

и ворох яблок у калитки,

где шорох листьев кропотлив,

и на скамейке след улитки —

всё это осени мотив.

Насыщен воздух ароматом

в саду янтарно-золотом;

представить сложно: каждый атом —

обетованный чей-то дом…

VI

Монет старинных горстка зелена,

мой дом забытый осенью светлее;

какая всё же, право, старина

сохранена, как в стынущем елее,

и в тихом скрипе древних половиц,

и в запахе печной отволглой сажи,

и на портретах в очертаньях лиц —

в крылах земной и поднебесной стражи.

Душа бессмертна, и бессмертен Бог;

бессмертны ль духи – атомы-частицы?..

Взгляд полуночный выдержан и строг:

летят куда-то огненные птицы.

VII

С пьянящим запахом кофеен

дымок сухой листвы сплетён,

спокоен, чист, благоговеен

над тротуаром старый клён;

свеченье фосфорных гнилушек —

труха погибших тополей,

и месяц – серебристый ужик —

скользит над заревом полей.

Налево – лес, направо – роща:

провинциален городок…

Нет ничего, пожалуй, проще —

идти, как тень, через мосток.

VIII

Мосты небесные – живые, —

мосты озёрной тишины,

а на заборе пулевые

следы ещё с войны видны:

соседский дом настолько древен,

что даже окна смотрят ниц —

в туман бесчисленных расщелин,

на отраженье дальних птиц…

Небесный бой и бой вселенский —

незавершённый, вечный бой:

уходит путник деревенский

куда-то тропкой полевой.

IX

Поля, поля, моя Россия:

коней иль сказочников прыть?

И вы, мой друг, Анастасия,

мессия, может… Может быть.

Мужское ль, женское начало,

страдай ли, странствуй иль верши —

когда-то Слово освещало

небесных далей рубежи;

теперь всё больше – размышленья,

теперь всё чаще – пустота…

И лишь в огне преображенья

дана поэту высота.

X

С чердака восхищаться звездою,

воспевать запах древних кадил,

напитаться студёной водою —

вы промолвите: «Вот, удивил…»

Между тем интересно иное:

мироздания вечный полёт;

может быть, кто-то вспомнит о Ное,

когда вычертит время черёд?

Тонет вечер в безропотной дымке;

может быть, снова мысли – не те?

Словно в зыбкой сиреневой крынке,

стынет месяц в озёрной воде.

XI

Мой дальний тихий островок

в речном песке – великолепен,

брод каменист и неглубок

среди кувшинковых отметин;

здесь я впервые проводил

дни в одиночестве – с приманкой,

тот островок и нынче мил:

дома в реке с зеркальной дранкой

куда-то плыли, и, рябя

в глазах, наклёвывались дали…

Теперь, как стих, ловлю себя,

свой свет в небесной литорали.

XII

О Время, ты безумно и грешно!

О Время, ты безропотно и свято

клюёшь своё искристое пшено

в лучах рассвета и в лучах заката;

круговорот, сплошной водоворот:

дома, деревья, небо, мирозданье —

почти незримый огненный оплот

и в паре строк земное покаянье.

Бросает осень – топки и лихи —

ночные блики к листьям облепихи…

Бессмертна жизнь: бессмертные стихи

приходят в дом – и оживают книги!

НЕБЕСНЫЕ РЕКИ

(осенние зарисовки)

I

…И вот она – на блюдечке, бери,

осенний дождь её омыл изрядно,

плеснув, как брызги, солнечные пятна

к ногам неспешной северной зари;

и вот она – от медного гроша

и до седин ревущего пульсара

идёт к тебе ни молодо, ни старо,

на вечный круг вспорхнувшая душа,

в которой есть сплетенья всех времён

и, может, даже что-то неземное:

и мысль о Боге, и печаль о Ное,

и песнь ещё о тысяче имён;

она, как небо, ярко-голуба

и, словно море, с виду бестелесна,

её наружу вспененная бездна

горит звездой скалистого столба,

как будто в чащу ссыпанная соль, —

в таёжной мгле иль зареве болота

душа тиха, как тень ночного грота,

и холодна, как поздняя трифоль,

и горяча: нагая из шиншилл

она вздымалась, на руки бросаясь,

но, от неё стократно отрекаясь,

Творец иным простором дорожил;

не завершён землянин, человек,

глупцами вновь к душе презренье свито,

но все пройдут сквозь огненное сито,

сквозь глубину текущих к небу рек,

где нет, увы, ни снов, ни берегов

и тех, кто злобен и беспутно грешен;

где цвет уже совсем других черешен

лежит вокруг искрящихся стогов;

но всё-таки, моя душа, уймись,

на вольных скалах отдохни, не пенясь,

иначе нас с тобой сожгут за «ересь»,

а ты крылом пронзишь до срока высь.

Всё сказано. По-моему, сполна;

моих метафор смысл концептуален,

мой путь велик, хотя чуть-чуть печален:

летит над миром Млечная Волна!

II

Как тяжело предчувствовать, страдая

и понимая тленность Бытия,

когда душа, уже не молодая,

идёт по тропке – кромке острия,

наточенному лезвию заката,

где луч нездешний плавится вдали

и бесконечно, тихо, виновато

плывут на юг ночные журавли;

где цвет листвы ещё багряно-розов,

а горизонт малиново-бордов

и далеко до северных морозов

с прерывным треском вымерзших углов

знакомых хат, – да где там, где тут хаты? —

давным-давно на кухнях тёплый газ,

и не пугают никакие платы,

и старомоден под забором лаз,

и я живу, по-моему, «опрятно»,

кручу приёмник – слушаю «себя»:

на Солнце вновь размашистые пятна

гудят, планеты волнами кропя, —

как шум души, поток Большого взрыва

зажат в моей надломленной горсти;

как магнетит, притягивает ива

мой взгляд к окну… О Господи, прости.

Широк простор пустой многоэтажки:

разъехались, стучит ветвями клён,

смурной сосед, любитель злой затяжки,

густой тоской, как лист, посеребрён;

и как-то вдруг немыслимо средь ночи —

возвышенна, спокойна и легка —

в «противовес японской Тамагочи»

живёт, летит на Млечный Путь строка;

и как-то сложно «не подать и вида»,

что «всё горит, горит огнём внутри»,

и «как-то всё обычно у Эвклида»,

и «светел смысл в словах Экзюпери».

За горизонтом тонут самолёты,

тону и я, предчувствуя, горя…

Миры спешат в свои живые соты,

дрожит в листве рассветная заря.

III

И.Р.

Уплывала на запад заря —

необъятно, возвышенно, чисто —

и, сгущаясь в ручьях сентября,

тлела хрупким ледком аметиста;

ветер листья сдувал ко двору,

отзывалась спокойно калитка,

замолкала в знакомом бору

на тропинке церковная плитка;

обрывались людей голоса,

всё пространство текло, трепетало:

вновь кометы тугая коса

нависала к коньку сеновала;

окропив небольшой коридор,

там, где воздух прокурен и жалок,

ты мела свой обыденный сор,

вспоминая чертей и русалок,

споря с вечным невидимым злом,

и вела разговор «о культуре»,

и о том, что пустилось на слом

всё от русской «изысканной» дури,

и о том, что, свидетель всех стран,

неумело и как-то понуро

многоразовый грозный «Буран»

загнан в пыльный ангар Байконура;

а по радио – шелест и звон,

с серой кухни разрозненно блея,

утверждал: «Всё решает ООН,

всё решает её ассамблея…»

Кошки подло скребли на душе,

псы, не лая, сидели по будкам,

словно, плюнув в Союз, атташе

помутился военным рассудком;

всё немыслимо падало – вниз,

в никуда, не туда, ниоткуда,

как в «Солярисе»* вкрадчивый Крис,

повстречавший загробное «чудо».

Звезды мёрзли в сиреневых рвах,

млечным соком Вселенную клея…

На твоих еле влажных губах

отражался огонь Водолея.

IV

…О мой ребёнок, жизнь, увы, – игра:

Шекспир был прав, лишь в чём-то заблуждаясь,

но знал ли он, что всей Вселенной завязь

легко вместить на кончике пера;

что можно всё, конечно, превозмочь —

весь жуткий ужас вечной костоломки —

и, может быть, с тряпьём в своей котомке

пройти сквозь свет и неземную ночь;

что можно враз измерить времена,

предугадав события и даты,

и, бросив в пыль воинственные латы,

собрать для новых истин племена;

что можно видеть глубже и смелей

своей душой, подобно телескопу, —

и в кровь фашизма влипшую Европу,

и мёрзлый ад советских лагерей,

и над японским берегом закат

с ребристой вспышкой чёрной Хиросимы,

и, может, даже ядерные зимы,

давным-давно проникшие за МКАД;

и лживый Лондон, и дурной Техас,

и сжатый миг в зрачках сепаратиста,

и всю планету, взвинченную быстро,

как мяч футбольный, пнутый прямо в нас,

в косую сетку выстуженных звёзд, —

лови её, скорей лови, о Боже,

ведь есть на свете кое-что дороже,

чем небоскрёб иль многомильный мост:

и детский смех, и на песке следы,

и есть любовь, и есть пока свобода,

и, к счастью, есть спокойная погода,

когда лучи предзимние седы;

промолвит скептик: «Не о чем твердить,

одно и то же, это было, было!..»

Но на ветвях «сияет солнце мило»,

пронзив сквозь мглу рябиновую нить,

а по ТВ – опять одна война,

от вспышек бомб мир снова фиолетов…

Не стоит он и тысячи заветов,

пока ребёнок плачет у окна!

-–

* – фильм А. Тарковского по одноимённому роману польского писателя-фантаста С. Лема.

***

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

Ф.И. Тютчев

Мысль изречённая есть ложь,

а что не ложь и что неправда?..

Мыслитель, бита ваша карта,

творца охватывает дрожь;

всё – немота, всё – слепота,

всё – лишь сплошные повторенья,

порой в строке стихотворенья

и рифма выскочит не та;

бессмертно лишь небытие,

бессмертны лишь Вселенной звуки;

но мы, сыны и даже внуки,

мечтаем вновь об острие

пера, энергии, луча,

зачатках иль остатках Слова;

всё сотни раз свершится снова:

душа, как солнце, горяча!

***

«Несовершенен этот грешный мир…» —

казалось, нет обыденнее штампа,

но на столе горит над книгой лампа,

к рукам роняя солнечный эфир, —

и вырастают крылья за спиной,

а руки, вдруг наполненные светом,

благие вести с праведным ответом

возносят к небу, вспыхнув синевой:

и синь чернил, и неба синева —

каких ещё искать мне откровений,

когда всегда душе понятен Гений,

а благодать всегда во всём права;

прекрасен мир, он светом наделён

в холодном блеске вечного круженья,

чтоб мы искали смысл и отраженья

самих себя среди иных времён…

Тамара ПИРОГОВА. Я запомню, как осень сияла…

***

Вновь осень золотая

Украсила мой край…

Ах, родина святая,

Земной предвечный рай!

Мне каждый листик дорог,

Все травы вдоль дорог,

Узорчатый пригорок

И стрекоток сорок.

Мне птица всё расскажет,

Что видела вокруг:

Извилистый овражек

И со стогами луг,

Даль светлого простора,

Тропинки узкой нить…

В глуши грибного бора

Я буду всласть бродить!

***

Притихли осенние рощи,

Деревья продуты насквозь.

Жить стало печальней и проще.

Гадай теперь, что не сбылось!

Разбросаны листья повсюду,

Лежат под ногами, шурша.

И бабьему лету, как чуду

Последнему, рада душа…

***

Маленькие радости

Светятся у всех.

Маленькие радости —

Ведь они не грех!

Маленькие радости —

Значит, есть успех.

Маленькие радости —

Это детский смех.

Маленькие радости —

Искорки потех.

Кляузы и гадости,

Сгиньте без помех!

***

Еще сентябрь нас утешает

Кострами жаркими рябин,

Еще собою украшает

Мой сад беспечный георгин,

Еще под солнцем золотится

В реке холодная вода, —

Но сердцу надобно смириться:

Восходит зимняя звезда…

***

Евгению Розову

Владимиру Рябому

Редеет круг друзей:

Поэты, краеведы…

Теперь хранит музей

Заслуги и победы —

Все помыслы сердец,

Что биться перестали…

Но это – не конец,

Дерзанья не пропали,

Остались среди тех,

Кто верен вам навеки.

Ваш взгляд, улыбка, смех

Зовут в библиотеки,

Где соберемся мы

О вас поведать людям…

Средь будней кутерьмы

Мы вас не позабудем!

***

Бабье лето ушло незаметно…

Теплым светом ласкало оно

Красоту, что исчезла бесследно, —

Лишь дожди барабанят в окно.

Просияют сады золотые

И погаснут во мраке зимы…

Этой жизни минуты святые

В сердце спрятать сумеем ли мы?

***

Нежданно снег сошел с небес

Некстати, рано.

И непривычен белый лес,

В саду – всё странно…

Зачем ему так рисковать?

Ведь он растает!

Но кто-то хочет колдовать —

И снег летает.

Но кто-то хочет изменить

Наш мир уставший,

А может, просто подразнить

Листок опавший…

***

Опять эта осень листает

Свои золотые мгновенья.

Листва разноцветною стаей

Влетает в мои сновиденья

И сердцу как будто пророчит:

Вернется веселое время!

Но сердце смеяться не хочет —

Зимы приближается бремя…

***

Вот и снег полетел в листопады,

Вот и осень закончила путь.

На тропинке раздетого сада

Ветер шепчет печально: «Забудь

Всё, что сердце в пути потеряло,

Всё, что скрыла собою листва…»

Я запомню, как осень сияла,

Я найду золотые слова!

***

Нет ничего печальней ноября:

В природе безответная усталость,

И холодна вечерняя заря,

И журавлей в округе не осталось.

И впереди – тревога зимних бед…

Давно умчались стаи на чужбину,

Но воробей чирикает: «Привет!

Я родину и в стужу не покину!»

Художественное слово: проза

Евгений ЧЕКАНОВ. Уехать из Костромы

Рассказ

Это была Кострома, хорошо известный мне по прежней жизни провинциальный городок, и поэтому я, попав в него снова, сначала не особо расстраивался, даже в тот момент, когда что-то пошло в моей жизни не так, как должно было идти. Раз это известная мне Кострома, то я, рано или поздно, найду ходы-выходы, – думал я, наращивая скорость своих поисков решения проблемы.

А проблема была одна – уехать из этого города, из этой Костромы. Но предварительно мне нужно было взять из камеры хранения свои вещи – дипломат и пакет с каким-то несущественным барахлом.

Как назло, я не помнил в точности, где располагалась камера хранения. Логически рассуждая, я приходил к единственно возможному выводу, что она может быть только на вокзале. Но ведь я сейчас где-то рядом с вокзалом! Значит, мне надо лишь покрутиться в окрестностях, обежать вот эти несколько домов, увидеть и узнать какое-то знакомое место – и понять, где же конкретно я сейчас нахожусь. А поняв, действовать! Ехать домой! Ведь время уже обеденное, и никаких дел у меня в этом городе не осталось. Мне нужно уезжать домой, а для этого надо взять билет на междугородний автобус, но прежде необходимо забрать из камеры хранения мои вещи, а вот где она, эта чертова камера хранения?

Слава Богу, мне то и дело попадались по пути разные люди: они сидели на летних лавочках, читая газеты, или стояли в небольших очередях, чтобы купить себе еду в пыльных киосках. Эти люди наверняка жили в Костроме давно – по крайней мере, хоть кто-то из них! – и этот кто-то мог, конечно же, внятно объяснить мне, что это за место и как мне наиболее простым и легким способом выйти к вокзалу.

Надо было начинать расспрашивать людей. Правда, все они были заняты своими делами – и отвечали мне не очень-то охотно. На лицах костромичей была начертана привычная скука существования – та скука, когда никто никуда не торопится, ибо уже давно ясно, как пойдет вся грядущая жизнь. Они то неопределенно качали головами, то нехотя махали руками куда-то в сторону, – и я понимал, что это не те люди, которые мне помогут. Мне нужен был человек, похожий на меня – с ясным осознанием своей задачи, цели, мотивов своего поведения, человек, с одного взгляда понимающий всю сложность большинства проблем во всем их объеме – и могущий, несмотря на всю эту сложность, найти ходы-выходы. Только такой человек мог объяснить, как мне действовать в сложившейся ситуации наилучшим образом.

К моему удовольствию, какая-то толстая тетка, сидевшая на лавке, разговорилась-таки, и из ответов тетки на вопросы стало ясно, что я, в целом, прав: костромской автовокзал находится где-то поблизости, оттуда ходят рейсовые автобусы, существует четкое расписание их движения – и, безусловно, на одном из этих автобусов я смогу отсюда уехать. Только вот она, тетка, тоже не знает точно, как мне пройти к вокзалу. Она, эта толстуха, тоже тут проездом, и поэтому не помнит в точности, как туда пройти. Но вокзал где-то тут, рядом, и поэтому мне, – читалось во взгляде и тоне тетки, – нужно просто здесь погулять, осмотреться. Дело-то нехитрое, всё рядом, в шаговой доступности, а все вокзалы в провинции одинаковы, каждый из них можно обойти за три минуты.

Я тоже так считал. Сколько уже таких вокзалов я оставил позади! Поэтому после разговора с толстухой я воспрянул духом – и чуть ли не бегом побежал вперед, надеясь очень быстро найти и вокзал, и камеру хранения.

Я свернул куда-то, то ли направо, то ли налево, потом свернул еще раз. Как назло, никакой более-менее широкой площади, какие обычно бывают рядом с вокзалами, после этих поворотов мне не встретилось, – я увидел лишь вход в какой-то туннель. Вход, однако, был настолько широк и даже, похоже, утоптан ногами множества когда-то прошедших здесь людей, что я, нисколько не сомневаясь в правильности своего выбора, быстро спустился по ступенькам вниз: ведь, вполне вероятно, именно этот туннель и мог вывести меня на привокзальную площадь.

Не тут-то было! Спустившись, я мгновенно понял, что мне надо срочно возвращаться обратно: туннель был столь длинен, столь далеко под землей простиралась эта широкая и высокая бетонная труба, что дальнейший путь по ней не сулил мне ничего хорошего.

Как ошпаренный, я выскочил наверх, обратно на улицу – и ринулся назад, по своим же следам. Теперь я понимал, что напрасно ушел от того места, где мне, пусть и нечасто, попадались люди: у людей хоть что-то можно спросить. Находясь среди них, можно хоть на что-то надеяться. А на что можно надеяться в пустынном туннеле, где нет ни одной живой души?

Я почти бежал, стараясь вернуться на старое место. Смутно чувствовал я, что и толстая тетка могла ввести меня в заблуждение, по обычной людской привычке не вдумываться глубоко в чужую проблемную ситуацию. Лучше было бы спросить кого-то еще, – и я вертел головой по сторонам, высматривая людей.

И тут, по счастью, увидел знакомое лицо. Я узнал его – оно принадлежало молодой женщине, с которой меня что-то связывало: вполне возможно, мы вместе с ней ехали сюда, в Кострому, в рейсовом автобусе. Я бросился к женщине – и уже по первым ее ответным репликам понял, что всё так и есть, что я опять, слава Богу, прав в своих смутных предположениях-припоминаниях, а значит, не всё потеряно, значит, надежда на скорый отъезд из этого города у меня есть. Женщина даже заставила меня припомнить, что наш с ней автобус, – тот автобус, на котором я вместе с ней и другими людьми приехал в эту Кострому, – не сразу прибыл на вокзал, а прежде заехал в другое место, сделал остановку рядом с неким магазином, и вот там-то, в этом большом магазине, оказывается, и устроена для всех проезжающих камера хранения – большая, просторная, в которой все и всегда оставляют свои вещи. И вы, – убежденно говорила мне женщина, – вы наверняка оставили свои вещи именно там, в магазине, а не на вокзале. На вокзале, естественно, камера хранения тоже имеется, но вы, – всё более и более возбуждаясь, говорила женщина, – оставили свои вещи не в ней, а именно в магазинной камере, иначе и быть не могло!

Она даже назвала мне улицу, на которой стоял этот магазин – вот какой молодец была эта женщина! Улица Шпалерная, а находится она в Шозкупаринском районе Костромы, а в магазине этом продают трафареты, поэтому в просторечии его так и зовут – «магазин трафаретов». Вот туда вам и надо попасть, – говорила женщина, и я в тот момент ни на миг не усомнился, что всё сказанное ею – правда. Я уже и сам начинал, кажется, припоминать какую-то широкую улицу с пыльными деревьями на тротуарах, начинал видеть, словно наяву, светящуюся вывеску магазина трафаретов… Память моя даже вернула мне обрывок того момента, когда я, выйдя из автобуса вместе с другими пассажирами, разминал ноги рядом с этим магазином… кажется, на улице тогда было темно… значит, это было раннее утро!.. а значит – ура, всё правильно! – наш рейсовый автобус приехал в Кострому сегодня очень рано утром и по пути, как это обычно бывает, сделал остановку у магазина трафаретов.

Логика поведения водителя автобуса была мне совершенно понятна: пассажиры ведь испокон веку просят, чтобы рейсовые автобусы, идущие в Кострому, делали остановку именно здесь, у единственного большого магазина, рано начинающего работать, – может быть, даже работающего круглосуточно. Здесь, в магазине, специально для этих проезжающих людей и устроили камеру хранения… ба!.. что это я?.. да ведь и не надо было ничего устраивать специально, эта камера всегда там была, ведь в больших современных магазинах, – особенно в магазинах, которые работают круглосуточно, – всегда есть такие камеры хранения. Вот потому-то приезжающие утром в Кострому люди и приспособили этот магазин на Шпалерной улице к своим нуждам, потому-то водители и останавливаются здесь всегда на пять-семь минут, чтобы выпустить часть пассажиров из автобусного салона, – а те бегут к магазинной камере и кладут туда свои вещи, чтобы на обратном пути забрать их. Это очень удобно, ведь все едут в Кострому, чтобы решить там какие-то свои дела, а для этого надо много бегать по улицам этого городка, а вещи при такой беготне будут, конечно же, только мешать, – поэтому лучше всего утром оставить вещи здесь, на Шпалерной, а вечером, возвращаясь из Костромы, забрать их.