Незаконные похождения Max'a и Дамы в Розовых Очках. Книга 2

– Да, уверен, что в ближайшие сутки наш грешный чародей не заставит скучать даже самого дьявола! – обнажив за издевательски насмешливым тоном откровенный наглый хохот, сверкая в отражение зеркала рядом ухоженных белоснежных зубов, задорно уверил чавкающего оппонента юноша, призывая майора быть максимально бдительным к не раскрываемой сути беседы, и интригуя его дух с новой силой.

– Да, пожалуй, только дьявол способен наслаждаться подобным зрелищем, видя в этом лишь развлечение… но, наша с вами задача, Александр, – нещадно обличать грешников во их же благо, ибо, говорит Всевысший: приемлю к себе через страдание и муки, дабы каялись… и ещё говорит он: своих наказываю, ибо не чужда доля ихняя небесная… – вызывая в майоре кардинальное недоумение относительно утаиваемой сути беседы, вдруг изрёк из трубки, вновь изменившийся до неузнаваемости голос Виктора Викторовича, говорящего уже тоном назидательного нравоучителя, если и позволившего себе чавкать минутой прежде, то уж верно – по единой лишь причине крайнего голода, а не какой-нибудь сладострастной мысли, как показалось изначально майору.

На этой его фразе, подкреплённой белокурым юношей невнятным, но согласным в своей интонации бурчанием, разговор их был окончен, и телефон снова водрузился в недра скромного делового костюма, непривычно сидящего на, непривычном для майора, высоком и худом, новом собственном теле.

8. Встреча с покойником

Даже не подозревая о том, что смотрит на собственное отражение посторонним взглядом какого-то неведомого ему усатого майора, белокурый юноша, названный по телефону Александром, глядя себе прямо в глаза, а майору – в душу, затянул на шее галстук, модным, но скромным в его исполнении узлом, и, вполне оставшись довольным собственным отражением, сделал шаг в сторону – к столу-секретеру, тесно заставленному по поверхности всевозможной электронной техникой, секретеру запертому на конторские замочки во всех своих отделениях.

Повозившись в одном из внутренних карманов, юноша извлёк на свет небольшой полиэтиленовый пакетик, с завернутым в него крохотным ключиком, вытащив который, со стремительным проворством, опасливо оглядываясь на входную дверь, вставил в одну из скважин богатого замками секретера. Пошарив рукой где-то в глубине одного из отделений, он вытащил и тут же спрятал во внутренний карман пиджака какой-то небольшой, стальной на ощупь предмет, напомнивший майору по форме, лелеемый им в усатом ещё теле портсигар под душистый табак, однажды подаренный старейшинами родного аула и хранимый с тех пор в одежде близ печени. Юноша в отношении того, похожего на портсигар предмета, явно испытывал не меньший трепет и уважение, запрятав его в самый потаённый карман в пройме синего сукна изнанки кителя, но держа в ладони и отчетливо щупая его стальную поверхность, так и не раскрыл майору тайну предназначения сего кусочка металла.

После, тут же заперев секретер на ключик, и так же бережно спрятав его в пакетик и в карман, юноша вздохнул с некоторым облегчением, и направил шаги к выходу из комнаты, остановившись лишь на миг у того же зеркала, отразившего на сей раз не только идеальную и холодную его красоту, но и предательски разалевшийся по коже лица багрянец – расплату за торопливые и таинственные свои действия с секретером, ключиком и тем, неопознанным майором предметом, что буквально обжигал грудь юноши прохладной тайной своего металла.

Чуть приладив волосы, юноша вышел из комнаты вон, и глаза майора удивились контрастной разнице в обстановке и цветовой гамме покинутого пространства комнаты и открывшегося, пёстрого, словно балаган или цыганская кибитка, коридора квартиры. В сей же миг из одной из дверей, навстречу юноше и майору вышел тот самый поэт – современный Пушкин, убитый на глазах неформалов под памятником своего двойника прежней эпохи.

– Послушай, Сань, – а ведь Иуда, как описывают его исследователи исторических сведений, был чрезвычайно красивым молодым человеком! Не правда ли – забавно? Ведь, скорее подумаешь, что он был уродом, и оттого – аморалом… так принято его себе представлять… – без предупреждения, словно продолжая начатую когда-то прежде беседу, обратился к юноше Пушкин, заставляя майора удивляться происходящему всё боле, и буквально страдать от невозможности как-нибудь выразить одолевающее его недоумение.

– Ерунда всё это! А даже, если и так, что с того? – с безучастным хладнокровием парировал непричастное к своим недавним заботам высказывание Пушкина юноша, глядя на крайне низкорослого и демонически смуглого, в противоположность собственной классической стати и ангельски белокурого образа, поэта сверху вниз, словно возвышенный духом аристократ на замаранного житейской копотью плебея.

– Неужели тебе совсем не интересна эта тема? Ведь я специально собираю материал по этому вопросу для новой своей программы, для радиопостановки, которую записываю в архив… – уловив хмурую реакцию белокурого юноши, полез рекомендовать свои заслуги Пушкин.

– Снова в архив? Эх, Саша! Ну, когда же, наконец, ты возьмешься за дело всерьёз? Когда же, наконец, реально прозвучит хоть одна твоя программа? Когда состоится реальный эфир? – со вздохом осуждения осадил идейный энтузиазм Пушкина белокурый Александр, позволив себе всё же лёгкую улыбку, выдавленную уголками рта с дарственным снисхождением.

– Сань, ну ты же знаешь, что это долгосрочный проект… Я же объяснял тебе суть этого дела: ведь я записываю часовые радиопостановки, компонуя их в блоки программ общего смыслового содержания… Сейчас делаю серию на тему – юмор и религия… Разве не интересно? – обиженно заворковал смуглый Александр, просительным взором отыскивая в глазах высокого и светлого тезки сочувствие своим идеям.

От волнения, возникшего при столкновении с такой отчуждающей прохладой и нежеланием принять лелеемые проекты к сердцу, Пушкин нервным движением извлёк из кармана пачку мини-сигар дорогой марки, бережно укрытую в инкрустированном, тёмного дерева резном портсигаре.

– Сань, Сань… Ты как ребёнок, – всё санькаешься! У тебя, что ни проект, то – долгосрочный… ничего реалистичного! Ты, как будто, в другом времени живёшь! Взять хотя бы твою эту резьбу по дереву… Ну что это за занятие для цивилизованного, уважающего себя человека? – снисходительным жестом, цепляя на ухоженный ноготь предложенную Пушкиным цигарку, вновь отчитал низкорослого смугляна белокурый Александр, а закурив, с нескрываемой брезгливостью к компании суетливого и тёмного тезки, сделал шаг в сторону и элегантно запыхтел, картинно смакуя сладко-дымную папироску и рисуя выдохом кольца.

– Ну почему – как ребёнок? Ведь мне удается совсем не за дёшево продавать некоторые свои произведения… и радио проект этот вполне реалистичен! Когда составлю полугодовой блок часовых программ, с расчётом выхода в эфир два раза в неделю, тут же примусь реализовывать эту запись на радио! Я уже договорился! Это как книга, которую договариваешься читать слушателям в определённые часы… многие авторские программы реализуются по той же схеме! Ну, а если чем я и не современен, так это – одной лишь своей неграмотностью в использовании интернета для социальных связей… Благо, ты помог мне настроить программу записи на моем стареньком “Маке”, где я и умею-то лишь музыку слушать, да старые видео про любовь гонять! А вот социальные сети помочь освоить, или как-нибудь поучаствовать в продвижении моих работ на рынок через, например «Однокурсников»*, ты – всё занят, всё – никак… а жаль! Можно было бы и резьбу продавать выгодней, и применение для моих радиопостановок подыскать пошире… – с разгорающимися угольками энтузиазма в тёмных своих глазах, скандировал оправдания, тут же вспыхнувшие в пламя идей и новых проектов Пушкин.

– Нет, нет! Об этом сейчас не может быть и речи! Я занят обучением менеджменту! У меня совсем нет времени на химерные проекты и позиционирование в сети каких-то дурацких поделок из гнилых чурбаков! – гневно сверкнув голубыми очами, грубо пресёк предложение смуглого коротышки высокий Александр.

– Извини, извини, конечно! Я не знал, что ты занимаешься менеджментом… Наоборот, я думал, что мог бы помочь тебе, предложив сотрудничество в приносящем реальные деньги деле, так, чтобы ты особо себя и не затруднял… – покорно снеся ответное высокомерие, многословно извинился Пушкин, не удержавшись всё же от скрытого за пеленой повинных слов предложения к сотрудничеству.

– Сотрудничество, сотрудничество… У тебя всё прошлое в саже: и хулиганские выходки и тюрьма… Моей карьере менеджера, даже сродство такое повредить может! – истерично взвизгнув, словно ущипнутая в круп кобылица, отшагнул ещё на метр от смуглого тезки белокурый Александр.

– Извини, брат, извини! Я не подумал об этом… Моя вина! Каюсь… – испуганно отодвинулся от взгневившегося до самой ярости на ровном месте разговора белокурого Александра низенький Пушкин. Но, тут же, как будто защищаясь тлеющей сигаркой, осторожно добавил: “Я же, как лучше хотел: думал ты по-прежнему с этими сектантами заигрываешь… я же – брат тебе, переживаю поэтому…”

– У нас разные отцы, Саша, – поэтому, давай не будем обременять друг друга навязчивым воспитанием, а согласимся с тем, что общего у нас с тобой немного… И если я посчитал нужным когда-то пообщаться с представителями религиозной организации, то сам решу свои проблемы! – высокомерным жестом махнув на лбу чёлку, дал отпор навязчивой оценке смуглого коротышки высокий Александр.

– Хорошо, что ты умеешь воспитывать себя сам! Я лишь пытаюсь проявить заботу о твоей безопасности, – как старший брат, из уважения к твоему давно опочившему отцу, светлая ему память! – выставляя вперёд себя ладони, на манер раскаяния или обороны, оправдался за свою правду низкорослый смуглян Александр.

– Я давно уже взрослый человек! Мне 20 лет, у меня свои интересы, своя голова на плечах, свой ум, своя фамилия, в конце концов! И я сам вполне способен обеспечить себе безопасность! За кого ты меня принимаешь? За глупого подростка? Я, как минимум, окончил школу с золотой медалью, в отличие от тебя… Мой возраст не причина для нравоучений, не надо обо мне волноваться! Вы с мамой окончательно меня достали! Подумать только: называющий себя родным братом смуглый карлик – сын гастробайтера из Краины и выжившая из ума ушедшая в тираж куртизанка из Сквы эпохи лихих девяностых пытаются меня опекать и дают советы! Да посмотри же в зеркало и сравни то, что увидишь со мной… Я уже взрослый! Пора это принять к сведению! – разгорячившись не на шутку, и вновь, как и при выходе из комнаты, вспыхнув багрянцем на лице, яростно взвизгивая, отчитал низкорослого братца красавец Александр, махая своими руками так, что вертлявый и темпераментный Пушкин, уж верно, поблагодарил своего собственного отца за переданную ему, практичную в бое конституцию; тогда как наш майор, участвуя в этом семейном скандале, чувствовал себя неким угрем на сковородке, ощущая обуявший его новое юное белокурое тело жар, и ещё больше пылая стыдом за необходимость присутствовать в столь непочтительной разборке.

В этот момент из пёстрого, украшенного цветами, искусственными бабочками и яркими лентами коридора, навстречу спорщикам вышла, выглядящая весьма молодой при неярком свете, красивая женщина, одетая по-домашнему, но с некоторой элегантной причудливостью – словно барышня-хозяйка какого-нибудь поместья России Тургеневской эпохи.

– Мои милые мальчики вновь взялись за старое: опять они ссорятся! И наверняка по причине каких-нибудь глупых пустяков! – словно играя на сцене роль, кокетливым тоном пропела она, взирая на ощетинившегося в своей ненависти высокого Александра и растерянно тушащего бычок цигарки Пушкина с надменной беспечностью царицы, но, вместе с тем, пряча в испещренных морщинками уголках глаз цепкую прозорливость опытного психолога жизненной практики.

– Мы всего лишь обсуждали проект радиопостановки… – внутренне собравшись, согласился с демократичным предположением о споре из-за пустяков Пушкин, уступая женщине место, чтобы встать рядом с ними.

– Радиопостановка? О! Снова какие-то нереальные фантазии нашего доморощенного поэта! Зачем же тогда из-за эдаких глупостей так шуметь и ругаться, что я услышала ваш разговор даже на кухне? – кокетливо оправляя завитые пряди на взбитом в высокую башню шиньоне, отругала спорщиков женщина, с проницательной внимательностью вглядываясь в голубые глаза, продолжающего нервно подергиваться своим высоким и стройным телом белокурого Александра.

– С ним просто невозможно нормально разговаривать! Он постоянно ищет повод унизить или нагрубить, прикрываясь за надоевшей мне уже дурной манерой воспитывать и учить жизни! – капризно взвизгивая, обвинил низкорослого брата высокий Александр, и тут же, словно оскорблённый сверх всякой меры гневный праведник, развернулся и, шагнув обратно в свою комнату, хлестко захлопнул за собой дверь, обдав оставшихся в коридоре домочадцев волной сорвавшегося с плотины сквозняка.

– Зачем ты так обидел Александра, Саша? Смотри, как он сорвался! Так ведь можно и искалечить человека, повредить ему психику! Я же просила тебя уже не раз, чтобы ты оставил своего младшего брата Александра в покое и не издевался над ним! Ведь ты же – старший брат! Как тебе не стыдно так мучить беззащитного ещё юношу?! Как ты смеешь, пользуясь его слабостью и детской неразвитостью, давить на его психику?! Ты что – хочешь сделать из моего младшего сына калеку? Или, может быть, желаешь подавить его, чтобы он превратился в твоего раба, как прежде, по-негодяйски, поступал твой отец со всеми вокруг? Да простит меня бог за недоброе упоминание о покойном… Нет, Саша, Александра воспитывать не надо! По крайней мере, воспитывать его не таким моральным уродом, как ты! Он уже воспитан вполне достойно: и выглядит и разговаривает весьма красиво и соображает, как положено… не трогай его! Я сама позабочусь о нравоучении своего собственного сына, а если будет надо, привлеку для этих целей людей состоявшихся! – беленясь с каждой произносимой своей фразой всё сильнее, будто подпитываясь праведным гневом из горючего собственных слов, вспыхнула пожаром негодования мать, схватив, глотающего от неожиданности такого резкого поворота воздух, онемевшим от невозможности оправдаться ртом Пушкина за горло.

– Прости меня, маман, прости! Я не хотел его обижать! Я ведь говорил о деле… спокойно, хотел как лучше… – пытался бормотать извинения Пушкин, но мать, словно разъярённое нападением на детёныша животное, яростно рвала ворот его рубахи, придя за какие-то секунды в состояние неконтролируемой истерики, подобно младшему своему сыну.

9. Шокирующие увлечения

Видеть происходящее за закрытой дверью майор мог без особого труда, всего лишь прислонив, вместе с телом белокурого юноши, свои глаза к встроенному в межкомнатной двери оптическому глазку, расположенному на уровне груди высокого Александра. Терзавшая его тело мгновением прежде ярость отступила прочь столь же внезапно, как и началась истерика из-за пустяка – будто некий оборонительный рефлекс, сработавший при затрагивании запретной темы, темы, ответ на которую заведомо не выдерживал критики, а точнее – не был готов вовсе.

Покуда мать со старшим сыном обменивались эмоциональными репликами, пытаясь оправдать возникшую из ниоткуда проблему навязанного им конфликта, младший её сын – белокурый Александр потушил игравший на его коже огонь багряных красок, раскурив лёгкую сигарету из собственной пачки – классом ниже тех, что остались за дверью в узорной шкатулке старшего брата, и волна прохладной печали за разницу в стоимости обволакивающего лёгкие дыма затопила и мысли о недавней склоке и вообще любые иные чувства, не связанные с предметом настоящего оценивания.

Когда шум за дверью малость унялся, Александр вновь прислонил око к глазку и, услышав вполне житейский и разумный разговор матери с низкорослым Пушкиным о возникшей необходимости отправляться по каким-то делам, дождался, покуда они разошлись по комнатам, чтобы переодеться к выходу на улицу.

Только тогда, высокий и элегантный в осанке сохраняемого настроения оскорблённого достоинства Александр распахнул дверь, и с невозмутимым видом отправился на кухню, готовить себе кофе, одновременно наблюдая за приготовлениями матери и старшего брата к выходу из квартиры.

Принужденный колдовской силой Велги находиться в центре чувств и мыслей белокурого юноши майор ощутил взыгравшую вдруг кровь и участившееся биение молодого сердца высокого и ладного его тела, как будто в предвосхищении какими-то, ждущими скорой реализации тайными намерениями, намерениями, наполненными вожделением и страстью, намерениями, томящимися в ожидании скорейшего ухода стесняющих их домочадцев.

Понимающе хмыкнув в недрах своей, заключённой в юном теле души, майор, без какого-либо осуждения, помня о том, что и сам был прежде молод, настроился на ожидание ухода сожителей по квартире вместе с Александром-младшим, резонно предполагая, что все, испытанные им в сем теле капризы и приступы ярости, реализуются сейчас в элементарном подростковом онанизме, отказывать в котором сам майор не смел себе даже в периоды бурных романов, наполненных любовью и возвышенной поэтикой чистых отношений с женщинами. В этот миг, переживая навязанное его душе томление, майор отступился даже от возникшего в нём осуждения того характера и нрава, с которым вместе, в одной плоти, пережил недавно, оскорбивший его нравственность, искусственно раззадоренный белокурым Александром конфликт со своим старшим братом Пушкиным.

“Очистка тоналя достигается лишь ценой длительной борьбы…” – вспомнились майору слова Нагваля, произнесённые в момент мучительной борьбы с ветром, в пространстве бесконечной пустоты, когда Велга пыталась уверить его в бессмысленности попыток искать в себе точку опоры, полагаясь на житейские представления, а вместо того – предоставить себя опустошающему чувству отрешённости, чтобы стать способным выдерживать битву Силы.

От этого юноши он, будучи взрослым и многоопытным, в своей внутренней борьбе за право называться свободным в суждениях и поступках, но – неизменно – нравственным человеком, не ждал, конечно, каких-то аскетических подвигов или суровой дисциплины в соблюдении кодекса шаблонных общественных норм, наивно требующих блюсти плотскую чистоту, не мараясь в грязи сладострастия к чему-то, кому-то или же самому себе, вне классических отношений с подружкой или невестой.

Поэтому, когда Александр, пользуясь удобным моментом уединённости, в оставленной на его попечение квартире, вдруг заглянул в комнату с красными шторами, заполненную, в некоем гнетущем полумраке, сонмом причудливых деревянных скульптур животных, обнажённых людей и жутких мифических существ с натуралистично вырезанными деталями тел, путешествующий в теле юноши майор ничуть не возмутился сим безобидным вторжением на территорию одного из новых своих родственников, имеющего, верно, какой-нибудь заветный эротический изыск в виде фотографии или видеофильма или ещё какого-нибудь предмета вожделения, коль уж сам антураж сей художественно убранной и таинственно мрачной комнаты, вызывал в госте и чувство легкого смущения и желание узнать больше того, что выставлено со столь нарочитой откровенностью.

Но, жеманные предположения майора на сей счёт, неожиданно для него, вовсе не оправдались, так как, зайдя в комнату-музей, белокурый Александр всего лишь, с каким-то равнодушным хладнокровием в мыслях и остывших внезапно чувствах, с деловитой сноровкой выполняющего свою работу профессионала, поддел и отодвинул чуть в сторону небольшой, незаметно вырезанный из общей формы, кусочек напольного плинтуса, приоткрыв тем самым, спрятанный под деревянной заслонкой, скромный тайничок, куда тут же, выполняя движения с решительной быстротой и точностью, водрузил тот самый, хранимый во внутреннем кармане пиджака возле сердца, прохладный на ощупь, полированный и верно стальной, чёрный предмет, по форме напоминающий портсигар под несколько папирос средней длины.

Запрятав это, так и неопознанное майором, своё сокровище в сей примитивный и далеко не надёжный тайничок, деревянная крышка коего – кусок плинтуса, могла бы быть и понадёжней или хотя бы не иметь столь очевидных зияющих прорех, величиной с добрую копеечную монету, белокурый юноша, скупо думая о каком-то выполненном коммерческом обязательстве, спешно покинул тёмную комнату, оставив, обнажённые в деталях своих тел деревянные скульптуры в компании собственных теней.

Отступившее, после совершения всех этих действий, сладострастное наваждение овладело юным Александром вновь в тот момент, когда он вернулся в свою комнату и настроил компьютер на режим работы.

“Будет онанировать, разглядывая порно, а в тайник он прячет флэшку-накопитель – всё элементарно…” – предположил заточённый в теле юноши майор, придерживаясь собственного разумения, и меряя чаяния молодого и красивого тела на лад своих предубеждений. Но и здесь предположения его вновь наткнулись на неожиданность, когда, вместо того чтобы открыть порочный видеоблог, Александр всего лишь выбрался на сайт с какой-то странной псевдоклассической музыкой, похожей на церковную литургию, принявшись слушать её заунывные звуки с умиляющим благоговением и отрешённостью.

Пока экран монитора был включён, майор, своим вниманием следуя за взглядом юноши, успел прочитать аббревиатуру пользуемого им сайта, узнав о том, что печальные и нудные звуки эти предоставила ко вниманию слушателей некая религиозная организация, использующая логотипом одно из сакральных и мало-упоминаемых имён Всевысшего бога, одно из тех имён вседержителя, о коем столь неласково отзывалась недавно сама Велга в своей беседе-проповеди с анархистами.

Ну, а с выключенным монитором, майор и вовсе оказался запертым во внутреннем пространстве персонального бытия сего, непредсказуемого в своих истинных предпочтениях, молодого человека. Ощущения своей новой природы позволили майору переживать те же эмоции и чувства, кои испытывало и юное тело.

И вот, по прошествии каких-нибудь десяти минут, усатый командир проникся, пронизывающим до самых потрохов, неестественно мощным и совершенно необоснованным чувством неистового восторга, сравнить который мог лишь с обливающей волной роинового кайфа, возникающего после укола в вену.

“Ни хрена себе музончик!” – подумал на это он, и, прислушавшись к мыслям юноши, понял, что они заглохли вовсе, перестав выдавать в мозговой эфир даже те скудные расчётливые чёрствости, которыми оперировал белокурый Александр в рутине текущих событий.

“Транс!” – с восторгом подумал о переживаемой в чужом теле метаморфозе майор, параллельно вспоминая о слышимых им прежде рассказах сослуживцев о неких новомодных компьютерных программах, влияющих на психику и физиологию человека, подобно сильному наркотику. Принюхавшись чужим, но собственным в сей миг носом, он уловил даже характерный, ни с чем несравнимый запах, всё интенсивней издаваемый юношей, который не раз ощущал, общаясь с компьютерными фанатами и представителями современной урбанизированной молодежи. “Так вот почему они так воняют!” – сделал собственное открытие майор, и, желая прочистить нос, в очередной раз пожалел о навязанной переселением в чужую плоть несамостоятельности.

Меж тем, за сим забавным занятием Александр ухлопал добрых пару часов, после чего, видать, насытившись искусственным экстазом сполна, вновь зажёг монитор и переключился на модную игру-«стрелялку», в которой сполна реализовал психические способности, отвечающие за координацию моторно-двигательной системы тела, не шевельнув за очередные три часа ни одним его членом, кроме натренированной до состояния реакции хищного грызуна правой кисти, сжимающей джойстик компьютерной мыши.

Таким образом майор прожил в теле юноши пять условных часов, утомившись невозможностью переключить внимание на какую-нибудь иную – более осмысленную деятельность. И, уже откровенно презрев уважение к персоне Нагваля, проклинал Велгу, заставившую его испытывать весь этот идиотизм пребывания в теле живого человека, расходующего время собственной драгоценной жизни на искусственные удовольствия, лишающие даже права на какие-нибудь антропоморфные проявления – на размышления, например, или фантазии.

10. Неприличный ракурс Александра Сергеевича

“Уж лучше бы он вовсе – заснул, вместо того чтобы дрочить этот грёбаный джойстик!” – ругался на юношу майор, сопоставляя свои мучения в навязанном восприятии виртуальной реальности с участью попавших в ад грешников, вынужденных общаться с чертями и бесами, созерцая камни и лютый огонь.

Спасением ему явился шум, донесшийся из коридора квартиры, принявшей в свою обитель вернувшихся с улицы родственников. Но и это спасение оказалось лишь мимолётной отсрочкой на спешный поход в туалет и молчаливое ожидание приёма пищи, положив которую в тарелку, юный Александр, избегая взглядов матери и брата, поторопился унести в свою комнату, где она и пропала, покуда белокурый наш герой доходил до следующего уровня в напичканной замысловатыми хитростями и подвохами «ходилке».