Незаконные похождения Max'a и Дамы в Розовых Очках. Книга 2

– Что ты лукавишь, коммерсант проклятый?! – отобрав у товарища паспорт убитого, рявкнул Дон Джон, но тут же и хмыкнул в недоумении, передавая липкую от крови, алую брошюрку Яриле.

– Но ведь стихи-то были, вроде – ничего, каждому персонально сочиняемые… – не желая расставаться с принятой через внутреннюю борьбу верой в какое-нибудь блаженное чудо, печально пробормотал своё слово поминания Ярила, глядя на растерзанный труп недавнего вдохновителя толпы глазами обманутого взрослыми ребенка.

– Реальность, господа! Конечно, вперемешку с невероятным стечением обстоятельств, с чьими-то выдающимися дарованиями… но увы – реальность побеждает! И фактом тому, хотя бы моя боль, от которой, не будь я джигитом, можно было бы уже и скончаться… – корёжась лицом и телом, прохрипел с земли майор, участвуя в обсуждении деяний усопшего, почти с ним на равных.

– Реальность и миф, поэзия и проза… не всё так однозначно, друзья мои! – смахивая текущую по щеке слезу, вмешалась в поминальную дискуссию, подошедшая к растерзанному телу Дама.

– Он выполнял роль архаичного символа… уж слишком был похож на прежде опочивший символ эпохи… таким шансом трудно было не воспользоваться! – цинично поджав губы, с торжественной грустью, попытался оправдать смысл ситуации Эрудит.

– Ты почти что прав, мой милый гений! Но не учёл, всего лишь одного факта… Посмотри – этот человек мёртв… – торжественно вытянувшись перед низкорослым Эрудитом, остановила интеллектуальные спекуляции Че Дама.

– Поэтом он был хорошим, в любом случае! – с примирительным почтением к усопшему и к опекающей его туманную персону Даме, отозвался от вертолета Ярила, вновь, как ни в чём не бывало, взявшись за возню с пулемётом.

– Осторожней! Они же там ещё живые сидят!… Только этот, как его?… Палач, что ли?… Он погиб, кажется… – держась одной рукой за травмированное сердце, а второй, махая в воздухе, как будто пытаясь дотянуться до боевого товарища, предостерег Ярилу раненый в грудь майор.

– Да, Палач убит… щитом железным его окончательно задавило… а остальные – трое их там, кажется, они вон – в углу скучились… стрелять они вряд ли намерены… – с суровым равнодушием боевого прагматика, отозвался от выламываемого им пулемётного гнезда Ярила.

– Остальных-то – добить может разумней?… Или как заложники пригодятся? – еле ворочая пожелтевшими от боли глазами и распухшим от накипевшей во рту крови языком, обратился с советом в форме небрежного вопроса к Даме майор.

– Как заложники пойдут… – со спокойным равнодушием к предмету вопроса, ответила ему Дама, но, чуть задумавшись над чем-то и прикусив губу, проникновенно добавила: «Вам бы лекарство принять следовало… А то – вижу – хоть и не пробило, но ударило Вас пулей неслабо…»

– Семь бед – один ответ! Лекарство на все случаи жизни известно… Но, прежде, может быть расскажете поподробнее историю с этим вашим Пушкиным?… А то – приму лекарство, и неизвестно – как и куда оно вылечит… А поэт, у нас здесь, вроде камня преткновения оказался – и стихи сочинял, и радиопрограмму вёл, а в итоге – самым виноватым вышел… – блуждая взглядом от шнифтового к Даме, попросил к пилюле и сказку усатый майор.

– Разумеется, расскажу! – кивая шнифтовому, чтобы тот немедля уколол мучаемого болью майора лекарством, согласилась Велга.

– Ведь он тоже – как и тот – настоящий Пушкин из древности, тоже ведь – в Рай попадёт? – доставая из рукава сохранённый подарок Ярилы – инсулиновый шприц, вторя майору с не меньшим, чем он интересом, задал Даме вопрос Дон Джон.

– В Рай?… Хм… С этого, пожалуй, и следует начать распутывать это дело… А то, слышу я, будто вы, и вовсе, к погибшему здесь сотоварищу равнодушны, выясняя лишь его общественный статус и подлинность имени… – начала ведать о павшем Велга, продолжив говорить с нарастающей в голосе серьезностью: «Имя его, действительно, привлекло моё внимание… ведь кроме этого чудесного имени, да ещё и внешности, при небольшой корректировке, ставшей последним штрихом соответствия, у человека сего не было в реальной вашей материальности больше ничего… Да, да… хоть и был он немного поэтом, но всё ж, остальные грани полноценного духовного и физического существования, по воле некоего злого рока, не давались ему к должному осуществлению. Хоть и жил в Царскосельске, близ Сквы некий темноволосый, кудрявый, смуглый и низкорослый, хотя и весьма симпатичный, чуть ли не красивый на лицо человек 1978 года рождения, с настоящим, данным ему Азирийским государством, родителями и обществом именем – Александр Сергеевич Пушкин; всё ж, любой, знавший его достаточно близко знакомый мог бы искренне сказать о том, что гражданин этот почти и не живёт в обществе, что его, как бы и нету, а если и есть что-то, то – имя, мысли, тело и скромная мужская красота его, были лишь невостребованными системой природными данными, которые скорее больше тяготили нашего павшего, нежели давали хоть какую-то надежду на успех в современном мире…»

– Как?! Чем может тяготить человека его собственное имя, а тем более – здоровое тело? – искренне удивился рассуждению Дамы Макс, да так, что, нарушив общую, внемлющую её рассказу заинтересованность товарищей, взял да перебил Нагваля на слове.

– Как? Чем? – театрально звеня голосом, передразнила интонацию вопросов Макса Велга, и продолжила: «В тот век, что вы живёте, дорогие мои, подобного рода недоразумения не новы! Ни один, подобный этому несчастному, человек обременён ныне тем, что в прошлом почитали за благость… Отягощённость бременем своего существования – удел не одних лишь каторжан, да проигравших битву заключённых в рабство воинов… Нет… Сегодня, в вашей цивилизованной реальности, такие муки – есть удел многих, живущих вполне обыкновенной гражданской жизнью человеков… Парадоксально, но узники нынешнего времени, томясь по тюрьмам, испытывают больше чувств и реальных переживаний, нежели многие социально адекватные законопослушенцы… жаль лишь, понимают этот парадокс заключённые под стражу лишь тогда, когда, выйдя вновь на свободу, сталкиваются с монолитом, застывшей во всех движениях свободы гражданской повседневности. Но, впрочем, сейчас я должна говорить хотя бы об одном, дабы не тратить драгоценного нашего времени, находящегося под надвигающейся от Кремля угрозой. Речь сейчас о нашем погибшем сотоварище… имя его, полученное им по наследству от небрежной отцовской легкомысленности, не неся в сути своей никаких привилегий, доставляло ему, по мере взросления, одни лишь неприятности, так как, звуча весьма привлекательно, требовало от Александра нашего бороться с чужими претензиями, выставляемыми ему в любой общественной организации. Проблема была не в том, что он автоматически становился объектом внимания, а в том, что его – имеющего полное право на некую собственную индивидуальность, постоянно сравнивали с тезкой… и, разумеется, не в пользу нашего с вами современника! А он, тем временем, лишь пытался строить свою жизнь, отчаянно отталкивая от себя чужие взоры и претензии, и ища в самом себе точку опоры для развития собственной своей индивидуальности. Не стану перечислять, чем он занимался на лоне социального поприща, скажу лишь, что, сам, своими силами, пытался улучшить он собственное существование; а поэтому успел уж и побывать, и в местах не столь отдалённых, и сменить ряд профессий, не угождавших его внутренним побуждениям, и промыкаться успел в нужде и невостребованности, не имея необходимого склада ума и характера, чтобы, например, стремясь к успеху, толкаться локтями с менеджерами младшего звена. А главное, роковое для него обстоятельство заключалось в том, что суета вся эта нынешняя была ему искренне чужда… ведь, несмотря на чужие сравнения, он действительно был поэтом! Но, милые мои, скажите – кому, кроме нас с вами, нужны стихи в наше время?…»

– А ведь совсем недавно он был готов реализоваться на поприще профессии радиоведущего… ведь сумел, самостоятельно, преисполнившись уверенности в своих силах, склеить этот аспект бытия, связавшись со мной через интернет! – азартно улыбаясь улыбкой спорщика, возразил Даме Эрудит.

– Увы, мой славный умник, на это действие его надоумила я сама… – извинительно скривив губы, развела руки в стороны Велга, и продолжила говорить об убитом: «Муки человеческой нереализованности нашего с вами Александра были столь выразительно невыносимы, что привлекли внимание самих богов! Его поэтическая невостребованность и, сопутствующее желание сбросить бремя дарования, наверняка тронули за душу самого одноглазого Одина, покровительствующего всем томимым даром сложения рифм на земле потомков Арийского и даже в чём-то Азирийского наследия в Халле*… Да, что красоты, упоминать о покровителе близком, когда Аполлон, сила ему и слава, ощущает в своей благодатной обители то мучительное томление, что испытывают его сродники в искусстве, хороня данные богами дары в здравом смысле общественного уклада жизни цивилизованных ваших современников!»

– Метафизика! А мне, знаете ли, что-то уже нравиться стало такое вот мышление – не размышления, а сплошная метафизика – учёт идеальных сущностей, принятие во внимание воли неких фантасмагорий… А то ведь, действительно, без веры в чудо, мог бы погибнуть ни за что ни про что, когда сам, противореча здравому смыслу, участвую с вами в этой странной войне на стороне поэтов и идеалистов! – принимая в вену иглу, блаженно согласился с отрицаемой досель гранью происходящего майор.

– Выходит дело, Вы сделали его столь популярным и помогли раскрыть таланты перед публикой? – более вежливо, без былой заносчивости, продолжил диалог с Дамой Эрудит.

– Я подарила томимому в сем теле существу шанс на яркую, достойную его амбиций, хоть и недолгую жизнь героя… я освободила его душу от бремени контроля над разумом и чувствами сего, лежащего перед вами тела, вместо этого одарив его редкой и почётной возможностью быть подвластным мощному духу – духу самой поэзии, духу, искавшему земного воплощения через слово и дело, какого-нибудь, отрешившегося от себя человека! – склоняясь над телом убитого, и пачкая в крови его свои пальцы, поведала тайну Велга.

– То есть, человек этот, ради самореализации, позволил подменить свой дух другим – более сильным?… В истории религии, деяния подобного рода именуют сделкой с Луцифайером!… – распутывая клубок истины, с восторгом сделал вывод Эрудит, и тут же, сменив тон на практическую озабоченность, спросил: «А что конкретно дал ему этот дух? Что изменили в нём боги, воплотившись в его теле, взамен его собственной души?»

– Во-первых, собственная его душа никуда не делась… Она, всего лишь, присовокупилась к энергоёмкому духу поэзии, став его частью, при живом ещё теле… Тем же образом присоединяются к энергоёмкому духу какого-нибудь бога души умерших людей… это похоже на “облако” в сети! – подняв указательный палец на манер учителя, поведала Велга, и добавила: «А если смотреть с вашей – плотской, обусловленной, практической точки зрения, – то дух свободной поэзии, воплощаясь в теле любого человека, позволяет тому буквально думать и говорить стихами, но – лишь в обусловленном эрудицией и вкусом, самого этого, одержимого, так сказать, человека… то есть, другими словами: дух свободной поэзии включает в себя всё, когда-либо сочинённое, плюс весь свободный потенциал поэтической фантазии! Или, говоря иначе, – дух свободной поэзии может входить в контакт с любым желающим что-либо сочинить. И верно – нет сочинителей по собственной воле!»

– Дух свободной поэзии – это и есть Аполлон или тот, бог древних воинов, которых ты назвала ответственными за реализацию таланта смертных людей? – зачарованный вещаемыми Велгой невероятностями, задал свой, на вид наивный вопрос Макс.

– Пожалуй, что так… Но, в краю, где вы сейчас живёте, скорее следует искать поддержки этого духа именно у бога ваших исконных предков – у одноглазого Одина в Халле… Ибо именно он помогает слагать в рифму тайные мысли и откровения думающих и чувствующих на языке своих пращуров… Именно поэтому Александр пал жертвой в кровавой битве! Такова участь проводников духа свободной поэзии на этой земле, и то, в том случае, если они готовы быть преданными до конца… – со спокойной величавостью вещуньи поведала Велга.

– Но зачем всё это? Мучиться при жизни, будучи отвергаемым своими же соплеменниками, чтобы после – погибнуть мучительной смертью от чужой руки и оружия? – поддержал разговор о чуде Че.

– Хотя и Эйсус говорил о том, сколь не почитаем пророк в родном отечестве, всё же – миссия поэта – нести весть о справедливости, красоте и вере, в первую очередь – своим собратьям, понимающим его на уровне чувств своего народа… Ну, а закономерные противоречия с представителями власти возникали и будут возникать в тех краях, где сам вещатель истины – поэт – из народа, а власть – преимущественно чужеземные захватчики или предатели, поддерживающие интересы врага… здесь история Эйсуса сродни трагедии нашего Александра! – взмахнув руками в жесте неизбежной беспомощности, возразила друзьям Велга.

– Нагваль, Вы говорите обо всём этом с такой возмущающей уверенностью, будто действительно знаете судьбы павших и страдающих в этом мире… Это весьма впечатляет и даже вдохновляет на романтические размышления! Но, я, будучи материалистом, атеистом и скептиком, увы могу благодарить Вас лишь за красоту сего сказа, при всём моём уважении… – начав заплетать языком, заговорил поэтичнее прежнего, принявший в руку лекарство майор.

– Я не виню Вас, майор! Вы – лишь продукт эпохи… Но, поверьте… Хотя, впрочем, очень скоро Вы всё увидите сами, и будете уже понимать суть обсуждаемого мною предмета не только на уровне разума, но и добавив к оценке воспринимаемого прочие чувства и способности Вашего естества… – прикрыв майору веки пальцами, по-матерински воркуя, отправила воина в мир грёз Велга.

– Значит, человек этот, ещё будучи в теле, присовокупил свою энергетическую субстанцию, а именно – “душу” к некоему могучему духовному полю, называемому Вами “духом свободной поэзии”, и получил при этом дар разговаривать и даже думать стихами, общаясь с тысячами людей одновременно, и взывая к каждому из них персонально?… – сформулировал в одном абзаце суть вещаемых Дамой откровений, на счёт павшего радиоведущего Че.

– Совершенно верно! Но, за небольшим исключением… Дух свой, он, как и его исторический тезка, присовокупил не к полю духа свободной поэзии, а к моей собственной, превалирующей над слабостью душ земных энергетике, попав ныне душой своей вслед за тезкой девятнадцатого века – в мой ад, в мою обитель, в царство Нагваля – к Велге! – придав голосу хлёсткость ураганного ветра, сообщила главную тайну Дама в Розовых Очках.

Услыхав такое, сказанное ею столь уверенно, компания неформалов, собравшаяся вокруг убитого накануне вестника, угрюмо приутихла.

– Но как же так вышло, что сей гений и поэт, признанный в народе самим временем, попал к Вам – в ад? Неужели, не достоин он был лучшей доли? – указывая рукой на памятник, возмутился услышанному Эрудит, преодолев, наконец свою спесивость к поддержанию беседы лишь на уровне житейского интеллекта.

– С точки зрения тривиальной морали, поддерживаемой самой церковью, регулирующей принцип попадания в рай или ад, за человеком сим водилось грешков немало… Поэтому тот бог, что чествуется по сему принципу официально, отказался от него… Ну, а я – приютила грешника в собственном аду, чтобы совесть его собственная вдруг не отправила бы душу поэта куда похуже!… – беспечно рассмеявшись, ответила Эрудиту Велга.

– Да, я тоже читал в “википедии” о нём нескромные откровения! Помимо многочисленных похождений в среде женского полу, его, на базе исторических сведений, уличают в кое-чём похлеще! – вставил в разбор сего вопроса своё нескромное слово Макс, нагло кивая в сторону памятника, будто увековеченный там человек другой эпохи являлся ему каким-то случайным приятелем по интернет-переписке, и обескураживая окружающих его товарищей, незатейливостью собственной этики, воспитанной в среде новой формации, и требующей, во что бы то ни стало, покичиться своей осведомлённостью о самых интимных сторонах жизни обсуждаемого им человека, особенно – человека именитого, дабы на деле доказать принцип равенства перед законом и моралью – того самого равенства, кое Велга именовала плебейством, и кое, в описываемой здесь Азирии, тоже принято было считать демократическим достижением в свободе слова.

7. Трип майора Мудаева

Внемля говоримым Дамою сокровенным, тихим, но преисполненным силы и чувства словам, усатый майор погрузился в мрачный колодец небытия. Часть выговариваемых Дамой в Розовых Очках реальных слов, как будто бы смешалась со словами из накатившего на майора умного сновидения; и он уже не знал наверняка – говорила ли в реальности все те откровения о религии Велга, или то было лишь игрой разума при умной грезе. Дух майора поглотила тьма, а вслед за ней он осознал себя снова, как будто во плоти, стоящим средь огромного каменного столба, основанием уходящего во мрачную бездну и окруженного лишь одной, сияющей белым светом пустотой, пустотой, да ветром, жестоко дующим отовсюду и норовящим сбить его с ног, столкнуть с сего жуткого пьедестала.

Вглядевшись внимательней, прямо перед собой он увидал, как на подобном его собственному каменном столбе, пред ним возникла Велга. Уговаривать майора прыгать навстречу появившемуся с горизонта кристаллу ей пришлось совсем недолго, – в памяти военного сильно было ещё воспоминание об упавшем под воздействием силы кристалла боевом вертолёте. Да и само, переживаемое майором в сей миг приключение, было столь реалистично, но вместе с тем и непохоже ни на что видимое прежде, хотя жизненный опыт его был велик, и повидал он много, что, не мудрствуя лукаво, не споря и не обманывая себя тем, будто всё это лишь видение или галлюцинация, он быстро согласился с реальностью происходящего, и, повинуясь приказу Нагваля, сделал решительный шаг в бездну, прыгнув навстречу, сверкающему перед ним, громадному как дом кристаллу-проводнику, тут же унёсшему его осязаемую как тело душу в лабиринт призменных граней своей идеальной конструкции, и воплотил после в новое бытие, в бытие незнакомого ему человека, человека весьма молодого, по сравнению с возрастом самого майора, и красивого, противоположной его собственной внешности красотою – высокого и белокурого, того азирийско-арийского типа внешности, к которому принадлежали многие партийные бонзы Азирии и сам президент Керенский.

Сей юноша, в теле коего и оказался дух майора, сознание имел весьма развитое и практичное, поэтому мыслил он преимущественно цинично и даже ленностно, будучи начисто лишённый способности о чём-либо мечтать или грезить творческими грёзами, что, даже для прямого и категоричного склада ума майора, тут же воспринялось, как какой-то недостаток, вызывающий в опыте здравого смысла нашего воина угрозу – как окружающему миру, так и самому себе, особенно от неспособности сего юноши осознавать ответственность за совершаемые своекорыстные поступки, эмоционально окрашенные в цвет серой чёрствости и прохладно-голубого равнодушия ко всему вокруг, не касающегося собственных его интересов.

Согласно чуждому нашему герою-военному мыслительному процессу, и одет был молодой человек этот соответствующе внутренней своей сущности – в аккуратно выглаженные и словно вылизанные языком от любой пыли и грязи, строгий и скромный серый деловой костюм, голубую сорочку и чёрные брюки, с выглядывающими из под отутюженных стрелок домашними туфлями, самого классического из всех возможных стилей, а в целом – элегантно.

Глянув в зеркало, рядом с которым находилось в сей миг тело этого юноши, майор наш саркастично обозвал самого себя, взирающего светло-голубыми, надменно безжалостными глазами, из под аккуратно уложенной на широком лбу янтарно-пшеничной чёлки, призраком белокурого денди, удивляясь сочетанию в сем облике черт элегантности и подчёркнутой невзрачности – той внешности, о которой можно сделать только уравновешенно спокойное замечание, автоматически вписывая её обладателя в ряд нормальных и правильно живущих людей, не отметив никаким эмоциональным штрихом, способным составить суждение о его характере.

Итак, поправляя детали своей элегантной, но скромной внешности, юноша смотрел через зеркало на свой силуэт, тогда как майор, принужденный взирать на то же, куда направлен был взгляд приявшего его дух тела, лихорадочно созерцал любые доступные периметру взора детали, элементы окружающей юношу обстановки, к которой сам он давно привык, но которая была в новинку, поселившемуся в нём, параллельно с собственным, духу путешественника в нагвале.

Первое, что отметил для себя майор, осмотрев обратный фон отражённой в зеркале комнаты, это оглушающую пустоту жилого помещения, будто созданного специально, чтобы содержать в своей чистой от эмоций обители соответствующее наполнение – безликое и классически строгое человеческое тело.

Комната, в коей находилось тело юноши была не пуста совершенно, а лишь наполнена самыми необходимыми предметами обихода – аккуратно расставленными по углам и вдоль стен элементами мебели, смотрящейся новой, будто только что купленной, современной электронно-бытовой техникой, содержащейся в том же строгом боевом порядке, что и на витрине магазина – с приклеенными к дисплеям и панелям управления этикетками фирм производителей. Вместе с тем в плане украшений или любых тёплых сердцу пустяковых сентиментальностей, комната эта смотрелась безукоризненно свободной от отражаемого вовне внутреннего бытия её обитателя – будто склеп покойника или офис тоталитарной корпорации менеджеров.

Тут, неожиданно для исследующего новое пространство майора, во внутреннем кармане пиджака юноши деловито затрезвонил сотовый телефон, проняв высокое и худое тело его идиотской заунывной мелодией, распространяющей в окружающее звуковое пространство настроение глупой озабоченности, мелодии, вполне гожей, как на эстрадный шлягер для домохозяек, так и на мотив нравоучительной бардовской песни о смысле жизни в её бессмысленности – мотив, предназначенный настраивать человека на лад той морали, что поддерживают пуритане и мещане и вообще – все, уверенные в правильности своих взглядов на что угодно люди.

– Александр?… – с вкрадчивой вежливостью обратился к белокурому юноше мягкий мужской баритон позвонившего.

– Да, я вас слушаю… – с покорной деловитостью и вежливостью подчинённого, услышавшего голос шефа, откликнулся юноша.

– Вы готовы сегодня сотрудничать с нами? – так же вкрадчиво, но уже с какой-то задоринкой, продолжил разговор оппонент, что, по своему выражению очень напомнило майору Мудаеву об отношениях вожатых и подчинённых в скаутском лагере.

– Я всегда готов к сотрудничеству, уважаемый Виктор Викторович! – подобострастно и бодро, но, одновременно приглушённо, явно контролируя громкость звучания своего голоса, ответил юноша.

– Замечательно, Александр, замечательно! Я рад, что могу быть уверенным в Вас и рассчитывать на Вашу поддержку! Наша организация, со всей искренностью, по достоинству оценит Ваши заслуги! Надеюсь, Вы уже получили полагающееся Вам прежнее вознаграждение без каких-либо препятствий и трудностей? – обрадовано вылил на юношу поток лести, говоривший из трубки, вызвав в невольно присутствующей при их разговоре душе майора искреннее отвращение к столь навязчивой и неприкрытой любезности, добивающегося своей цели грубыми методами льстеца.

– Да, спасибо! Я уже получил перечисленную на мой счёт текущую сумму в зачёт оплаты последнего репортажа… – с сухой благодарностью официального деятеля, сгладил услышанную лесть юноша, и, посмотрев в зеркало с выправившим его фигуру в видную стать достоинством профессионала, приложил к голубому воротничку рубахи полосатый серо-голубой галстук.

– Прекрасно, Александр, прекрасно! В таком случае, я буду на связи, ожидая Вашего нового, очередного отчёта в течение этих суток! – продолжая придерживаться льстивого и бодрящего тона рекламного агента, выдвинул условия дальнейшего взаимодействия, названный Виктором Викторовичем оппонент, вызывая своей навязчивой и лживой манерой разговора уже и скуку, в томящемся под строгими одеждами юноши, усатом майоре, резонно решившим считать услышанный разговор, не более чем тривиальной деловой беседой старшего и младшего специалиста в какой-то, промышляющей в мегаполисе области.

– Завтра, приблизительно в полночь, я постараюсь отправить на Ваш сайт очередное видео. Надеюсь, всё обойдется без эксцессов, и разочаровывать Вас мне не придётся! – неожиданно изменив тон, с бесстрастного официального, на издевательски насмешливый, разумно согласился юноша, заставив уставшего от формализма беседы майора вдруг насторожиться, при услышанном диссонансе сухо обсуждаемого предмета переговоров, окрасившегося вдруг в тон подозрительной скаредности.

– Я буду ждать с нетерпением и надеждой увидеть что-то весьма впечатляющее! – в тон юноше, неожиданно изменил интонацию голоса и сам оппонент, произнося эту фразу с каким-то издевательским дополнительным смыслом, явно недоговаривая сути обсуждаемого предмета. Причём, выговаривая слова, Виктор Викторович как-то неприятно, словно проголодавшийся без меры гурман, зачавкал, сглатывая, обуявшую его некстати, и компрометирующую прежней официоз некоей животной чувственностью и пристрастием, слюну.