Незаконные похождения Max'a и Дамы в Розовых Очках. Книга 2

– Активист он, мать! Называется лишь главарём ихним – главарём преступной группы, а сам – прожандармленный, что галоша резиновая… Палачом его – оборотня, кличут не зря! – оказавшись в нужное время в нужном месте, с волнительным облегчением души своей анархиста, поведал Даме об услышанном от майора шнифтовой.

Благодарственно кивнув своему верному другу и вратарю клуба Дилленджерз, Велга снова подняла голову к зависшему над памятником вражьему вертолёту, но в этот раз голова её приподнялась с ещё большей гордостью, с абсолютной уверенностью в силе своей и правде.

– Нравится тебе твоё имя? – словно разогреваясь перед жаркой схваткой, задала вводный для острой дискуссии вопрос Дама, и продолжала, говоря слова свои с той непоколебимой уверенностью, кою удерживают в интонации лишь вещающие истину и борющиеся за справедливость обвинители: «Да… ты действительно – палач! Не зря носишь ты это жуткое для слуха имя… но, назвав себя так для других, ты ошибся, потому что ты – есть собственный свой экзекутор… и ложь твоя, в коей ты весьма уж запутался, станет для тебя же плахой и топором возмездия за собственное порождение!»

Воззвание Дамы-Нагваль к уму и совести руководителя банды байкеров, с романтическим названием “Слуги Ночи”, прозвучало для всех неформалов как слова, обращённые больше к сердцам и чувствам мятущегося под памятником простого люда, нежели как, обращённые к совести и вразумлению самого его – Палача, принявшегося вдруг неистово хохотать, указывая оперстнённым бриллиантовыми черепами и рубиновыми звёздами пальцем в неё – свою обвинительницу Велгу.

3. Спор Дамы с Палачом

Народ на площади притих в смятении, разбуженных откровениями Велги сокровенных чувств, разумом своим общим пытаясь спорить или лучше понять. Но все их противоречия запутывались в нитях, пробивающегося сквозь туман и смог утреннего солнца, распускающего лучи свои всё шире, все объемней, рассеивая ими прежние вежды слепых заблуждений толпы сей, хозяин коей, хоть и летел ныне в высоте над головами своих вассалов, хоть и держался надменно и гордо, дерзя самой повелительнице смешавшегося внизу войска свободных анархистов, но всё же, отныне воспринимался их прежде бессменный вождь, как будто в другом свете, как будто бы потерявшим прежний свой лик, вызывавший прежде несомненное их почитание. Он выглядел ныне чужаком, властительным и сильным, но уж не тем, с кем привыкли делиться они своими чаяниями, неким эфемерным существом, существом, порождённым чуждыми вольным людям замыслами, существом, слившимся в своих намерениях с теми, кто был ему ближе в данный момент, а не с теми, кто стоял внизу, ожидая его поддержки и воли.

– Ишь ты – птица Гамаюн! Эко ты расчирикалась! Так спела, что и разобрать-то ничего невозможно!… Понял я лишь, что обвиняешь ты меня в какой-то лжи… Но, вот, кого я и чем обманул – этого ты не сказала… А если ты думаешь, будто летать на вертолёте с видными и уважаемыми людьми вместе – какое-то западло, то – ошибаешься! Никто из моих людей не пострадал ещё от того, что в друзьях моих генералы и священники, от того, что покровительствует мне сам президент!… Да, мои люди гордятся этим делом! Такая положуха им всем по кайфу! Их уважают не только в народе, но и власть считается с ними, как с достойной уважения силой! Поэтому, возвышенные речи твои, кукла, – лишь эмоции неудовлетворённой дамочки… А уж о том, что называешь ты себя лидером народа… Ха! Это и вовсе – вопрос не здравого рассудка, а скорее – психическое отклонение… поэтому, согласись с тем, что проиграла, с тем, что полезла вверх без оснований! И, умоляю – оставь свои мистические бредни! Слезай-ка, девочка, с трибуны, и не пытайся морочить людям голову! – уверенно и спокойно, приладив ради громкости произносимого рупор, с усмешкой триумфатора, опроверг вещание Нагваля, кружащий в воздухе Палач.

Услышав столь непоколебимое пренебрежение к любым своим словам, Велга широко развела руки, демонстрируя знак неизбежного отчаяния в возможности что-то исправить; и жест её был посвящён не кружащему над головой противнику, а всем тем людям, что слушали внизу, и действительно ждали истинного ответа, на ставший очевидным вопрос о сути и роли руководившего ими до сей поры человека. Ведь, в сравнении с ним, Велга вела себя подчёркнуто прямо со своими людьми, и давала всем им то, на что они надеялись истинно, не вводя в заблуждение, относительно цели и сути совместной их борьбы, как то обыкновенно делал Палач, призывая к себе анархистов обещаниями задорного разгула, посулом изменить жизнь к лучшему, дабы и они могли помочь нуждающимся в помощи беднякам и простолюдинам; но анархисты его, до сей поры, так и оставались в ожидании свободы, словно служащие, получая лишь сиюминутные удовольствия, и утешая чувство собственной важности самим фактом своей красоты, гарцуя, но, не имея оснований для истинного самоуважения и почитания в народе, покуда не делали ничего для народа полезного.

– Люди! – перекрикивая разрушающий свободу общения шум от вертящихся над головой лопастей, выкрикнула в толпу Велга, не поднимая уж головы своей к упрямо опровергающему любые справедливые возражения главарю части стоящих под её ногами и накрытых тенью механического стального зверя народных неформалов, тенью, отогнать кою вознамерилась она уже не шуткой гневных слов, а настоящим призывом, решить уж раз и навсегда – с кем им оставаться.

Поэтому, обращаясь к ним, Дама заговорила так: «Люди мои, к Вам обращаюсь! Уж вразумите этих добрых, обманутых свободолюбцев, понадеявшихся однажды на волю пообещавшего им свободу человека, но обманувшего их… в том вразумите, что свобода эта достижима! Собственным рассказом о случившемся с вами, покуда были со мной, вразумите о том, что есть раздолье в этой жизни, что не всё кругом порядок и ожидание чуда, а что есть право это чудо лицезреть, и даже участвовать в его становлении! Так же, если осталось у вас, чем поделиться из добытых нами средств духовных или материальных, дайте им! Пусть вкусят, плоть и кровь свою, наполнив свободой; и пусть решают – куда идти, с кем оставаться, и на что надеяться!… А я, сами знаете, – обещаю лишь свободу! И вот, уж и дышать вам становится легче, взахлёб уж упиваетесь!… Обещаю разгул и, вот уж, пляс так пляс!… Они-то – его которые – хоть и стоят здесь, с вами рядом, а ничего подобного вашему ещё и не переживали… поэтому – поделитесь с ними, чем можете, поддержите их дух словом и делом, чтоб решили скорее, как быть им дальше – анархистами или гражданами, под Палачом… пусть решают скорее ныне, ибо минуту вам даю на решение, пока не увидите чудо моё вам в назидание! А уж, как увидите чудо, то уж поздно решать будет – с кем, да как, – ибо начнётся для всех новое время! Ну, а с этим лжецом, что трещит, портя воздух над головой, я разговаривать боле не стану, пококму ложь его, уже им самим и правит, и живёт он, видать, лишь на её силе, раз нагло выворачивает слова мои, и выставляет себя героем, что ли, там – в железном корыте, с жандармами рядом!»

Сторонники Нагваля, в знак согласия и почитания единого с нею замысла, приподняли свои руки с зажжёнными предметами – из тех, что могли как-то гореть, будь то зажигалки, факела или облитые бензином куски одежды.

Прочие неформалы – из числа тех, что принадлежали Палачу, с робкой и виноватой опасливостью приподняли глаза на лидера, грозно потрясающего им с небесной высоты кулаком; а после, как будто осознавая в какой постыдной кабале очутились, боясь проявлять свою волю свободно, и вечно взирая на авторитет главаря, по сути – живущего своей, отдельной от интересов паствы жизнью, решительно отвернулись прочь от гнетущего с высоты небес, но, по сути, чуждого природе и естеству наваждения, стрекочущей и навевающей дымный ветер машины, да лживых людей, в ней обосновавшихся.

Сделавшиеся верными Велге в состоявшихся этим вечером событиях люди передавали уже нарочито демонстративно те белые комочки пыли, что соскребли прежде с сорванного рекламного щита в парке, возле штаба Госнаркодоноса, тем, на кого решилась дополнительно рассчитывать женщина-Нагваль, уговорив своих, сделать своими и этих, отвернувших глаза от грозящего шумом и чадом небесного возмездия, принявшего облик человека, называющего себя палачом, а не спасителем, как то, вполне искренне, делала наша Дама.

Ну, а сам, вызвавшийся ради чествования своего собственного величия Палач, тем временем, продолжал выкрикивать с высоты полёта железной машины и оскорбления и порицания ей, отнимающей у него, прямо на глазах толпы, ту власть, за которую более всего он держался. Грубым, надменным голосом, произносящим ругательства, естественней нормальных слов, он обвинил её в необоснованной дерзости, в отсутствии поддержки именитых авторитетов общества, в склонении добронравственных людей к бражничеству и разврату, и даже – в самой красоте её, переиначивая на лад патриархальных моралистов сие изысканное достоинство нашей Дамы в недостаток и природное зло.

– Давай, давай, кричи, придурок! Обвиняй меня в том, чем сама я горжусь! Порицай меня, как нарушительницу закона, тогда как паства твоя, именно этой надеждой, в коей видит свободу, обманута тобой прежде!… Ну, а я – виноватая! Конечно… ведь нарушаю законы гражданского общества, и склоняю к этому народ, добровольно желающий называться анархистами, не знавший прежде, как им себя проявлять на этом поприще – под твоим хитрым гнётом лживой власти, призывающей к одному, а дающей – всё то же, всё тот же порядок иерархии принуждения! – уже откровенно смеясь ему в лицо, кричала в ответ Велга, видя, как сотни прежних обманутых сотоварищей Палача братаются с пришедшими за нею следом.

– А раз так, сука, то будет тебе сейчас дан последний, реальный аргумент моей власти над этими людьми… и тогда посмотрим – не поползут ли на коленях, просить у меня прощения и твои оборванцы! – совсем уж рассвирепев от бессилия что-либо изменить с помощью гуманных аргументов, выкрикнул, хранимое до последнего возражение, теряющий власть над самим собой, с каждым новым произносимым собственным словом Палач, и, скрывшись в стальном убежище кабины, взмыл, вместе со своей небесной машиной в высоту, рассеявшегося уже над столицей смога утренних испарений деловой жизни города.

4. Торжество Нагваля

Вертолёт его крутанулся над памятником, и, обдав толпу волной ветра, поднялся в небо. Минуло несколько мгновений, и вот уже превратился он в чёрную точку, смотрящую глазом из серой, вставшей куполом посреди очистившегося до синего горизонта тучки, подсвечиваемой с востока золотым, пытающимся пробиться сквозь неё сиянием, подмятого её мрачной массой, восходящего солнца.

– Поднялся, чтобы слезть с мушки! Ведь они думают, что мы их держим на прицеле, хоть и виду не показывают… – дал оценку происходящему военный стратег Ярила.

– Если за полминуты мы не разбежимся, – звездец! – уверенно кивнув, согласился с ним майор.

– А мы ведь не успеем! – растопырив ноги в разные стороны, в поисках удачного направления бегства, ахнул Макс.

– Будем метить и стрелять в них тем, что имеем! – воинственно решил Дон Джон, вытянув вверх руку с обрезанным, и годящимся скорее для выставки как музейный экспонат, своим автоматом “Шапошникова”.

– Молитву, что ли, какую-нибудь прочитать?… Да не знаю не одной! – отчаянно признался в наличии затаённой под маской скепсиса и рассудительности веры, поникшей и телом и духом, почти склонившийся уже к земле на четвереньки Эрудит.

– Красиво летает! В мой век такого чуда не бывало! – вопреки всем страхам, как будто бы, не понимая даже сути и последствий происходящего, романтично возвысил голос поэт Александр.

– Чуй им, а не поражение наше! Обещала я вам чудо?… Ну, вот и пришло то самое время, когда вам – чудо, а им – чуй! – яростно выпрямившись во всю свою великолепную стать, возразила всем Велга, и извлекла испод одежды, хранимый доселе ею в лифе, меж грудями, кристалл-проводник, позабытый прочими участниками боя в суете земных перипетий. Поднятый на ладони Нагваля кристалл засверкал в небе яркими цветами улавливаемого света, и будто озарил, помрачневшую от отчаяния и страха площадь лучами недостающего в сей миг солнца.

– Вуаля! Фокус-покус! – с задорным, азартным весельем, идущего в пекло битвы воина, завизжала Велга, и, выпрямив руку в направлении приближающегося чёрного пятна вертолёта противника, яростно прицелилась сквозь кристалл розовым взглядом крыльев бабочки.

Лежащий среди ладони Нагваля кристалл, вдруг вспыхнул собственным светом – флуоресцентным радужным спектром; и снизу, тем людям, что наблюдали за этим, показалось, будто Велга, посмотрев на него, тем самым и заставила полыхнуть то чарующее сияние.

Вертолёт стремительно приближался, сделавшись, на вид смотрящего снизу наблюдателя, угрожающе крупным чёрным зверем, спешащим к своей добыче без тени сомнения в победе.

Ну, а на памятнике, возвышаясь над ошарашенной таким зрелищем толпой, раскинув руки вверх, будто ожидающая дождя жрица, приближения железного чудища ждала Велга. И левая рука её испускала через раскрытую ладонь, с возлежащим на ней кристаллом, свет всё более яркий, принимающий форму конуса, вершиной направленного во враждебное, загороженное железной тучей небо.

Свет кристалла усиливался прямо на глазах, как будто питаясь неким энергетическим источником, а конус, исторгаемый им ввысь, вытягивался, превращаясь в сфокусированный, заострённый на конце своём луч.

Вот вертолёт приблизился на первоначальную, занимаемую им прежде высоту, и каждый из стоящих внизу человеков смог разглядеть на бортах железного монстра, выдвинутые в миг возвышения наружу, ощетинившиеся толстыми дулами, мощные пулемёты.

Зрелище уничтожающей живую плоть машины повергло многих пасть ниц – лицом в асфальт; но именно они и не увидели того, как луч с кристалла Нагваля коснулся грязного, чёрно-зелёного борта боевой воздушной машины, и как та, вдруг, словно потеряв контроль над управлением, завертелась в небе, подобно раненой птице, начав неуклонно падать вниз, ведомая ходом замедляющихся в движении лопастей.

Сама Велга, всё это время, длившееся всего секунды, неотрывно преследовала тело железного зверя, направленным на него лучом, со своей, поднятой на прицел ладони.

Крики, выстрелы смех и ругательства – всё смешалось в единый вопль ликующего народа, со слезами на глазах празднующего избавление от казавшейся неминуемой погибели. И тут – в этой свистопляске, чьи-то слова о вере, чуде и магии, уже не звучали какими-то вздорными заблуждениями опьянённых веществами и алкоголем дикарей. Нет… слова на эту тему, вдруг, за минуту, приобрели ценность и почитание, а народ весь спешил приблизиться обратно к памятнику, где собрались стойкие духом и верные Велге.

Вертолёт же, хрипя затормозившими свой ход моторами, скрипя об асфальт не останавливающими верчение лопастями, ворочался на пятачке изуродованного им асфальта, будучи брошенным с небес прямо под ноги бронзового изваяния борца со злом былой эпохи.

Ну, а те бравые становители своего порядка, кичившиеся минутой прежде собственной непобедимостью, истошно верещали, из блокированной ударом, измятой кабины; верещали стенания боли и молитвенные упования к собственному богу, как им казалось позволившему им пренебрегать чужими жизнями и судьбами, но в миг собственной боли и отчаяния, призываемому во спасение.

Спеша приблизиться к Нагвалю, анархисты обходили стороной, упавший к подножию памятника вертолёт, опасаясь не только того, что мог он внезапно полыхнуть или взорваться, а более – как ни странно, чураясь приближения к нему, как к заражённому чумой разбойнику, обвинённому во грехе и богоборчестве, и передавали из уст в уста те слова, что недавно выкрикивала Палачу Велга, вспоминая их меж собой, и собирая по кусочкам смысл высказанной ею речи.

– Не бойтесь! Взорвётся он вряд ли! – повелительно звеня своим певучим голосом, подзывала к себе народ Велга, предварительно получив заключение эксперта в делах, подобных этому – Ярилы. Да и майор, повидавший прежде немало, был согласен на сей счёт, и, сохраняя воинскую непоколебимость, размеренно попыхивал своей душистой трубкой, стоя рядом со стопой Нагваля в блаженном спокойствии.

Шум и гам, эйфория, и поселившаяся в людях вера, значительно притупили общий взгляд на реальность происходящего, а, тем не менее, секунды, выраставшие в минуты, приближали к войску Велги новый, пока ещё далекий шум надвигающейся орды боевой техники со стороны Кремля.

Отпраздновав победу, выкуренным со шнифтовым бычком, подаренным кем-то из банды Палача, Ярила, с привычной для него собранностью, вновь проникшись ответственностью за руководство войска Нагваля, обратился к Даме с предложением осмотреть упавший вертолёт противника на повод наличия в нём полезных трофеев.

– Судя по приближающимся от Кремля звукам, хотя бы один тяжёлый пулемёт снять с вертолёта нужно, чтобы, например, попробовать закрепить его на заднем багажнике Вашей машины, дабы хоть погибель наша неминуемая выглядела в глазах общественности достойно… – согласился с Ярилой майор, притушивая трубку большой серебряной монетой, хранимой с нею в одном чехле, как необходимый для курения аксессуар, прямо возле сердца, под бортом сюртука.

– И компьютер бортовой на запчасти может сгодиться! – обрадовался предложению майора, суетливо мельтешащий вокруг памятника, братаясь с вновь обращёнными в войско Велги мотоциклистами Эрудит.

– Дело! Отломаю у них какой-нибудь дред на феньки! – по-деловому, будто намереваясь сделать что-то полезное, отозвался на их сборы, распивающий брагу с байкерами поверженного Палача Дон Джон.

5. Смертельная беспечность

– Идите, делайте что нужно! – властно кивнула им Велга, сама уж начав нервничать от грохочущих вдали звуков надвигающейся техники врага.

Но, в этот миг, расслышавший их дело поэт, уставший томиться рядом со своим бронзовым двойником в праздном безделье, на фоне столь динамичных событий, спрыгнул вниз, к людям, и, дав себя внимательнее рассмотреть, как подобного прочим человека из плоти и крови, вызвался изучить внутренности, чудесного для него и, как он утверждал, впервые видимого, летающего чудовища.

– Дело это – опасное! Неизвестно – в каком они там состоянии… да и машина сама может вдруг загореться… – назидательно предостерёг его Ярослав, осматривая фигуру вещателя с точки зрения сравнивания уродливого роста Эрудита и его одарённого поэтическим талантом протеже, чуть дотягивающего высотой головы до плеча майора.

– Подумаешь – опасное! Чего мне терять, – ведь памятник, и так, вон уже стоит… – со свойственным поэтам легкомыслием отшутился от предостережений Александр, и, зацепившись за предложенную шнифтовым бутылку пива, ринулся вслед решительно настроенной кампании исследователей экстрима.

Подойдя на достаточно близкое расстояние, все они, включая поплетшегося следом из любопытства и желания не отставать в самоутверждении перед новыми лицами Макса, выстроились возле кряхтящего, но уже не ворочающегося как прежде вертолёта, ровным полукругом загородив измятую кабину поясом из отважных тел.

Из разбитого окна поверженной машины аппетитно высовывался громадный чёрный пулемет, лишь ручка которого пряталась где-то во тьме, прикрытого обломками гнутой стали салона.

Именно этот пулемёт приглянулся Яриле, как наиболее доступный для похищения и использования предмет. Кивнув майору некий условленный в боевых операциях знак, он полез на крышу, оттягивать, заслонившую проход внутрь салона сталь; а взгромоздившись поверх чудища, принялся выворачивать мешающую смотреть внутрь железяку наружу, ногами и руками уцепившись за её края, и не ведая того, что приоткрылось взорам прочих наших героев, смотрящих внутрь с преступным легкомыслием, зачарованных музейными экспонатами туристов.

А в этот момент, с той стороны битого стекла и гнутой стали, всё отчетливее освещаясь дневным светом от отодвигаемой Ярилой заслонки, на компанию их взирали два, красных от крови и лютой ненависти глаза, смотрящих с облепленного разметавшимися кроваво-потными патлами небритого лица, поверженного и лишённого любых надежд, бывшего главаря банды байкеров – того самого Палача, с которым боролась магией и словом Велга.

– А-а-а! Вот он ты – вестник болтливый, нарушитель моей силы! – прохрипел из полумрака знакомый всем бас главаря обманутой им банды, и пулемёт исторг из дюймового своего дула фонтан огненных брызг.

Никто из выстроившихся перед логовом смертельного гнева не был готов к такому повороту, внутренне уверившись в том, что присутствием своим оказывает им – заключённым в курочище, благодеяние от явившихся на помощь победивших их спасителей. Лишь усатый майор, согласовав свои действия с Ярилой, старался держаться ближе к торчащему наружу дулу, выставив в ответ, выданный ему в знак доверия самой Дамой, уравновешивающий принцип взаимной безопасности автомат Шапошникова. Но выстрел из вражьего логова опередил и его боевую реакцию, обманув благородное желание усатого военного принять ответственность, и даже сам вероятный огонь на себя.

Отчаявшийся в своём поражении Палач, нажимая на спусковую гашетку, неожиданно рванул пулемёт в сторону, из темноты своего убежища разглядев, сколь аккуратно обступили стороной, торчащее из салона, голодное до крови дуло анархисты. Прицел его был направлен туда же, куда и наполненные ядом проклятия слова возмездия – в сделавшуюся особо ненавистной плоть, захватившего внимание и преданность его прежних вассалов, тщедушного двойника, возвышающегося над площадью памятника.

И всё же, майор успел ретиво метнуться следом за двинувшимся в сторону дулом, буквально загородив огнемётное отверстие своей грудью, и сбив-таки прицел его вниз, позволяя летящим в людей пулям лишь насладиться отчаянным дроблением подножного асфальта на куски и пыль. Китель майора мгновенно окрасился алым, и, почерневшее от пороховой гари отверстие, напротив украшенного форменным карманом сердца, напомнило увидевшим это о подобном, но случившемся, как раз, от его же собственной руки в отношении молодого сотрудника Госнаркодоноса Жеки во время захвата штаба Мудаева на Пречистинке.

В сей миг, курочащая подножный асфальт стрельба внезапно прекратилась, остановленная, упавшим с крыши вертолёта листом железа, что удерживал Ярила, до последних пор надеявшийся на открытие встречного огня, стоящими внизу, своими товарищами. Бросить свою роковую ношу он мог бы и долей секунды прежде, но удержал, позволив трагедии свершиться сполна, лишь потому что надеялся принципиально, как то и положено в боевых операциях, на встречную атаку самого майора, хоть и раненного в самую грудь, но нашедшего в себе силы стрельнуть в ответ, из последних сил, целясь в шевелящуюся среди коварной тьмы фигуру врага.

Нерасторопные, на фоне разыгравших этот бой воинов, друзья Нагваля опомнились от обуявшего их шока лишь тогда, когда железный лист из рук Ярилы вновь захлопнул, приоткрывшуюся ради принятия новой жертвы, пасть оголодавшей смерти.

6. Пушкин Александр Сергеевич

Майор, державшийся при подступе к обломкам вертолёта в авангарде, будучи раненным в грудь, вызвал к себе всеобщее внимание. Дон Джон, Эрудит и Макс, мигом подбежав к нему, упавшему на спину и раскинувшему руки широко в стороны, склонились над содрогающейся его фигурой, тщетно правя горячую рану неумелыми жестами.

Но истинный сюрприз коварного злодеятеля открылся им лишь в тот миг, когда сзади, с высоты памятника, долетел до сего места истошный вопль Велги, призвавший всех обернуться и увидеть, лежащего за их спинами, растерзанного пулями в рваные клочья, окровавленного до отсутствия белой плоти поэта.

– Погиб поэт! – подал с земли глухой голос майор, одним приоткрытым глазом своим, взирая в сторону, дымящихся ещё от огня, окровавленных останков вещателя.

– А ты-то, пахан, жив, что ли будешь?!… – не зная, куда смотреть, заметался головой из стороны в сторону Дон Джон, отодвигая своей кистью борт казённого сюртука раненого воина, и тут же, отпрянув прочь, в восторге и волнении воскликнул: «Чудо!»

В ладонях шнифтового поблескивала серебром, испачканная в крови, огромная монета.

– Прожгла китель, отбивая пулю! Смотри, аж узор на сердце отпечатался! – вслед за шнифтовым, ахнул свершившемуся чуду, спрыгнувший с крыши вертолёта Ярослав.

– Пушкина убили… – понуро прогундосил позади их Эрудит, листая в ладонях какую-то маленькую брошюрку, секундой прежде вытащенную из обгорелого месива останков поэта.

– Пушкина? – как будто слыша это имя впервые, недоуменно переспросил, всё ещё очарованный случившимся с майором чудом Дон Джон.

– Да: Пушкин Александр Сергеевич, 1978 года рождения, уроженец города Царскосельск… – растерянно зачитал с взятой у трупа брошюры Эрудит Че.

– Значит, он – не настоящий поэт? – решил удивиться Макс, чтобы не выглядеть непричастным к происходящему.

– Вообще-то, он именно так и представился мне при встрече, когда я искал подходящего ведущего для своего коммерческого радиоэфира… – разводя руки в стороны, с искренним соболезнованием в голосе, но и с некоторой неуверенностью в интонации, возразил Максу Эрудит.