Незаконные похождения Max'a и Дамы в Розовых Очках. Книга 2

Так и в этот раз, современный прототип Пушкина намерился принести присягу вдохновению, пренебрегая очевидной своей долгожданной победой в игре общечеловеческих приоритетов, решив послужить интересам мира горнего, неожиданным для простых, лишённых дара творчества людей, своим поступком.

Кивнув стоящему неподалёку Эрудиту, будто приглашая занять прежнюю позицию ведущего репортаж перед камерой, Пушкин отошёл чуть в сторону и, расстегнув франтовской свой сюртук, полез в карман исподней одежды, как то делают люди, убравшие необходимые в обиходе вещи – вроде зажигалки или телефона, в самую глубь своего платья, собираясь утром на выход в спешке или только что поднявшись с постели.

Но когда Че приблизился к нему на расстояние вытянутой руки, вместо безобидного аксессуара делового человека, Пушкин вдруг обнажил перед зрителями огромный зубчатый нож.

Увидев это, Эрудит попытался отстраниться, шутливо напоминая о том, что нож этот – всего лишь орудие производства для резчика по дереву, коим и являлся Пушкин в тот период, когда попал в неприятности, находясь в своей комнате и работая над изваянием обнажённой женской натуры. Но несформировавшаяся толком шутка его, так и осталась висеть в воздухе, едва сорвавшись с кончика языка, попавшего во мгновение на прицел кончика полоски зубчатой стали.

– Тебя я не трону… ты будешь лишь зрителем… но смотри за камерой, чтобы запечатлеть всё, как следует! – грозно предостерёг Эрудита Пушкин, и тут же ловко обвил его запястья, извлечённой из того же потайного кармана нейлоновой верёвкой.

Эрудит попытался что-то возразить, но, когда руки поэта полезли обшаривать карманы его неформальной одёжи, покорно притих и присел на корточки возле камеры.

Сам Пушкин, меж тем, двигаясь проворно и весьма решительно, вытащил запасённый возле пупа скотч и, нечаянно толкнув видеокамеру локтем, продемонстрировал, смотрящему на это через монитор Алексанлру-младшему, перспективу, открывающую вид на стоящую возле обочины при входе в парк скромную машину марки “Golf”, к двери которой и привязал Эрудита несколькими мотками липкой ленты.

Из содержимого карманов своего новоявленного благодетеля Пушкин взял лишь небольшой пакетик, наполненный белым порошком, да одну из множества, тут же возвращённых назад в карманы брюк Че, стодолларовых купюр, которую, незамедлительно скрутив в трубочку, тут же употребил, как проводник ссыпанного на капот порошка к собственному носу.

“Неужели, только ради этого, он взялся изуверствовать над клоуном-Эрудитом? Подумать только, – что делают с людьми наркотики! А ведь это был его шанс реабилитироваться и даже разбогатеть…” – печально недоумевая, подумал майор, но вновь оказался неправ, поскольку и здесь нетривиальная логика поэта перещеголяла домыслы нищего на творческую фантазию военного.

Справившись со своим неформальным продюсером и вдоволь накушавшись бесплатного угощения из белой пыли, Пушкин взялся выправлять упавшую наземь камеру, снимавшую все его проделки с аккуратной тщательностью, с выбранного небрежным случаем благоприятного ракурса. Подняв с земли, он вновь расположил её на капоте, но, прежде покрутил из стороны в сторону, как будто ловя в объектив какой-то предмет или необходимую панораму. И, будучи зафиксированной в одном искомом положении, камера нацелилась на небольшой, возвышающийся над всей окрестной поляной холм.

17. Жертвоприношение

– Вот, перед вами холм… с древних времён его почитали капищем… но, отважиться на угодное сему благородному месту служение, в нашу эру, не смел ещё никто! Я – житель здешних мест, почитаю глубокую старину, нашу истинную историю, уважаю особенно глубокую древность, по-настоящему древние традиции. Осознанную часть своей жизни я посвятил делам, достойным былых времён, ничем не нарушая гармонию окружающего меня мира природы. Я – язычник, и всегда исповедовал свою веру так, как считал правильным. Сегодня, здесь, я проведу последний свой обряд, освятив место силы достойной жертвой! А Вы, смотрящие на меня и живущие по чуждым мне правилам, – думайте, что хотите… идолопоклонства Вам я не навязываю… дело это добровольное, требующее жертв и смелости поступать иначе, чем все прочие… Прощайте! – монотонно, будто заводная кукла, открывающая рот ради звуков, лишь пока крутится в ней ключ, высказался, показавшийся перед камерой Пушкин и, отрешённой походкой мученика побрёл к холму. Но, лишь поднявшись на его вершину, Пушкин продолжил своё движение вперёд, и тут же скрылся из виду, оказавшись на противоположной стороне кургана.

“Решил красиво раствориться из поля досягаемости собственной истории? Ушёл, вроде как, в другую жизнь, а там, наверняка, и имя, и документы, и внешность, может быть, поменяет…” – глядя на опускающийся за холм кудрявый затылок поэта, подумал майор, но через несколько секунд снова возмутился своей не прозорливости, решив на этот раз не пытаться более предугадывать дальнейшие шаги непредсказуемого чудака, обескураживающего его ум буквально каждым своим действием, начиная с момента знакомства у памятника на столичной площади.

Через несколько секунд Пушкин вернулся на вершину капища с большим – почти в человеческий рост длиною, завёрнутым в брезент предметом, который немедля выставил на вершине холма как столб. Укрепив его в имеющемся на холме специальном углублении, тут же засыпал углубление для столба серой пылью из большого пакета – вероятнее всего – цементной смесью, а следом залил серую пыль водой; наскоро поболтал смесь палкой, и так же наскоро утрамбовал столб в землю весьма крепко.

– Язычники! Собратья в вере древних пращуров! Возрадуйтесь! Идол Велги на капище древнем установляю! – завопил вдруг с неистовой силой Пушкин и, сорвав с высокого предмета материю, поднял руки к небу в жесте призывающего небесную стихию жреца.

Хоть и с достаточного отдаления, но весьма разборчиво, видеокамера запечатлела ту самую обнажённую женскую фигуру из дерева, что резал Пушкин у себя в комнате, совершая те нескромные пассы, которыми воспользовался Александр-младший ради алчного своего предательства. Ну, а покрутившись возле творения собственных рук и веры вдоволь, Пушкин вновь приблизился к камере и, исчезнув на миг из её окна, появился вновь, неся в руке автомобильную канистру.

– Жертву богине пращуров воздавать буду! – подмигнув в объектив, приглушённым и бодрым голосом заговорщика сообщил он, и отправился на холм едва ли не бегом, начав подпрыгивать на ходу, да насвистывать какую-то бодрую мелодию.

“Заколбасило! Эк, как проняло! Совсем крышу сдвинуло! Интересно, а что же было у Эрудита в пакете – номер первый, или, может быть, второй*?…” – наблюдая за экстравагантными действиями старшего брата своего нынешнего тела, подумал майор, решив не строить предположений о дальнейшем исходе и о назначении той канистры, что тащил с собой на холм Пушкин, поочерёдно меняя руки от заметной её тяжести.

Несмотря на неудачные заключения о прежних действиях Пушкина, в этот раз, невысказанные, но так и рвущиеся к оформлению мысли майора оказались драматично справедливы. И он, взирая на творимое на экране действо глазами младшего брата, мелькающего на холме героя сей сцены, увидел, как Пушкин облил ваяние собственных рук не вызывающей сомнений о своём составе жидкостью; и тут же, не поджигая идола ради шоу, и не оставляя места для оптимистичных предположений насчёт собственных намерений, полез на скульптуру, как на телеграфный столб.

Оказавшись прямо поверх головы деревянной своей избранницы, Пушкин сцепил себе руки за спиной, хранимыми до поры окончательной развязки, стальными наручниками, а обхватив идола кольцом из рук позади спины, прыгнул вниз, бескомпромиссно оказавшись прикованным к укреплённому в земле деревянному столбу.

“Неужели, подожжётся?!…” – отважился подумать майор, сам же и гоня эту мысль прочь; но в сей раз мысль его оказалась прямым попаданием, когда глазами младшего брата поэта, майор увидел, как Пушкин передвинулся за изваяние, оказавшись со своей деревянной пассией спиной к спине, а в демонстрируемых камере ладонях его чиркнули спички.

В тот миг лицевая сторона идола, с торчащими из-за спины, скованными запястьями поэта, озарилась вспыхнувшим, громадным, синим от бензина пламенем. Пламя заиграло ввысь, вздрагивая вширь, отпуская в небо клочки чёрного дыма, и, выровнявшись, наконец, в устойчивую форму, приобрело мистически совершенный силуэт огромной бабочки.

Если бы у созерцающей захваченные огнём зрачки нашего героя видеокамеры была бы душа, или если бы чья-то душа могла бы, сквозь объектив, проникнуть через те агонизирующие зрачки, в сознание и душу, в сам предсмертный миг этого мученика, то открылось бы, что истинно переживал сам Александр Сергеевич Пушкин за миг до своего трагического возгорания.

В тот самый, последний миг, сознание изучаемого нами героя достигло в своём бешеном галопе ужаса и отчаяния, уже самого края, самого предела смыслов существования, и, как бы само собою, обратилось вспять, в лихорадочной интроспекции отыскивая ответ на главный вопрос, ответ на саму первоначальную причину того, почему же он оказался в этом месте, в таком вот положении.

И тут Пушкин вспомнил, как находился прежде в той самой исправительной колонии, и даже в том самом, заброшенном цеху промышленной зоны исправительного лагеря, где испытал своё психоделическое перевоплощение в кузнеца Василия Цоя байкер Ярила из войска Велги.

Это был тот самый, видимый Ярилой-байкером, пустынный, давно заброшенный без всякой работы и без движения, промышленный цех, с хмурыми, тяготящимися собственного многотонного веса, прячущимися по тёмным углам и ещё не сданными на металлолом, покрытыми густой пылью станками эпохи глухого Азирийского социизма.

Как помнил себя, он – Александр Сергеевич Пушкин, осуждённый по статье, карающей за нелегальный оборот психотропных веществ на внушительный, но не чрезвычайный срок наказания, был отправлен завхозом отряда на пром-зону за какими-то, необходимыми для ремонта барака инструментами.

Пушкин уже знал этот цех, уже бывал в нём; и особенно запомнил себе, как впервые встретил в пустой громадине того самого кузнеца – Василия Ивановича Цоя. Он помнил, как после сдержанного приветствия, кузнец попытался пробудить в фантазии новичка, впервые посещающего столь жуткое место, именно страх, немедленно поведав, да так, что высокие стены пустого и уже тёмного в тот час промышленного цеха зловеще аккомпанировали его густому басу, историю замученных ещё при социизме в этом цеху заключённых, мнгочисленных человеческих душ, по-прежнему, по его словам, обитающих в сем месте, обитающих и вечно прислушивающихся ко всем забредшим – к их голосам, к их дыханию, к их шагам, а особенно – к словам, чтобы судить тишиной, отзывающимся и порой жестоко хохочущим эхом, внезапными громкими звуками, не напрасно принимаемыми за разгул духов.

Так, впрочем, Пушкин помнил, в сей миг, практически все свои встречи, словно калейдоскоп из пережитых событий, вместо битого цветного стекла, с этим кузнецом, с этим странным, суровым и замкнутым для окружающих, но весьма щедрым, и на ум, и на чувства, для тех, кого решил посвятить в свои товарищи или в друзья человеком, осуждённым социальной системой к двенадцати годам лишения свободы, по статье, карающей за нанесения умышленного вреда служителям церкви и их имуществу.

Этот странный человек имел не только странную, редкую для Азирии, в точности схожую с известным певцом ушедшей эпохи фамилию, что, разумеется, привлекло Пушкина, как пациента с той же проблематикой. Ещё большая привлекательная странность кузнеца по фамилии Цой заключалась в его способности порождать вокруг себя легенды. Каким-то неведомым чудом по зоне распространялись тревожные слухи о тайной силе и тайном могуществе сего человека. Фактически с кузнецом Цоем не хотел связываться ни один более-менее трезвый дубак*; тогда как небылицы о могущественном и тайном колдовстве кузнеца не давали покоя алчным до власти и силы завхозам, дневальным, бригадирам пром-зоны, да и всем, активно проводящим время своего осуждения арестантам.

И не раз, за всё время их невольно завязавшейся дружбы, кузнец показывал Пушкину разнообразные чудеса, не то – фокусы. Но, тем не менее, больше всего дружба их сплотилась вокруг интереса и безусловного восторга к некоей, хранимой кузнецом весьма осторожно книге.

Книга, но вовсе не та, которую принёс в изолятор, ставший хозяином зоны старший опер полковник, погубивший на глазах души Ярилы в своём штабном кабинете кузнеца Цоя. Эта книга, хоть и была внешне чем-то похожа на ту, что листал находившийся временно в теле кузнеца Ярила, завёрнутая в такой же, что и книга восточного мастера невзрачный зелёный брезент, эта – ещё не знакомая нам книга заинтересовала Пушкина намного более, чем изучение единоборств, книга ведала в прямом смысле о магии и отношениях с духами или с демонами.

То не была обще-популярная, доступная рядовому потребителю книга; то был истинный, попавший в лагерь неведомыми путями, древний фолиант эпохи языческого культа нынешней территории Азирии. То была практическая чорная книга, где объяснялось прямо и доступно – какую жертву следовало совершать, ради чего, в каком виде, количестве и как именно, то есть – весь необходимый для жертвоприношений ритуал.

Именно там, как вспомнил в тот, последний для своего земного существования миг Пушкин, в той книге почерпнул он этот обряд; и ныне воздавал собственную жертву из собственной плоти для описанной в той книге Богини, готовой принять за это душу страдальца к себе в обитель отдохновения, дабы не возвращаться вновь к мучениям в колесе земной Сансары.

В тот миг лицевая сторона идола, с торчащими из-за спины, скованными запястьями поэта, озарилась вспыхнувшим, громадным, синим от бензина пламенем. Пламя заиграло ввысь, вздрагивая вширь, отпуская в небо клочки чёрного дыма, и, выровнявшись, наконец, в устойчивую форму, приобрело мистически совершенный силуэт огромной бабочки.

18. Виртуальная встреча с Дамой и обитателями Дилленджерз клуба

На этом сей сюжет завершился, и проигрываемое для Александра-младшего видео с сайта пошло по кругу, открывая вновь первые минуты запечатленного Эрудитом Че репортажа.

“Нескладуха какая-то получается! Ведь я видел собственными глазами, как парня этого застрелили среди площади, после падения вертолёта… и на памятнике он скакал, читая стихи, живёхоньким… да что там – видел! Из одного ствола, ведь, пули попали не только в него, а ещё и в меня самого! Выходит дело, – поджёг этот – не более чем фарс, не более чем шоу, устроенное им ради каких-то собственных целей! Конечно! Там же присутствовал этот говорливый паяц из команды Нагваля – Эрудит!… Кому же ещё, как ни этому умнику, гораздому, наравне со своим друганом Доном Джоном, шутить даже во время обоюдного обстрела, кому могло прийти в голову устроить показательный спектакль самосожжения, приплетая к тому же и религиозно-идеологическую подоплёку, выгодную для его хозяйки Велги?!… И уж очень подозрительно выглядит конец репортажа: сюжет, прервавшийся по причине остановки записывающего устройства… Подозрительно! Конечно, это фарс! Пушкин жив! Пушкин жив, и где-то бродит сейчас с Эрудитом на пару вокруг убежища своего недальновидного предателя братца!” – лихорадочно перебирая воспоминания прежней своей жизни, в подаренном при рождении самим Акбаром теле усатого воина-горца, размышлял майор, чрез глаза Александра-младшего вновь взирая на запечатлённый Эрудитом репортаж.

Сам Александр, на сей счёт, придерживался иного мнения, но так же был подвержен скепсису, покуда не связался через “сокурсников” с отправителем репортажа – так называемым супер-продюсером Че.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

не будем забывать о том, что прежде своего добровольного присоединения к войску анархистов, усатый майор (Мудаев) руководил подразделением Госнаркодоноса