Буян

Но едва я сделал шаг, как госпожа Васиотаки поднялась с места.

– Йоргос, ради бога, уведи его прочь, эту пакость! – крикнула она своему мужу. – Погляди-ка только! Что это такое?!

Что-то мокрое натекло мне в глаз, мешая видеть. Я склонился над ковром, обтер липкую грязь и, снова свободный, с лаем бросился на гадкого Христо.

Но тот, вместо того, чтобы вскочить, протянул руку и позвал меня.

– Ко мне, ко мне, спокойно, – тихо сказал он.

Госпожа Васиотаки теперь была вне себя от ярости.

– Грязь! – крикнула она. – Грязь на белом коврике! Вон, вон, Буян! Уберите его прочь!

– Не волнуйся, Марина, душечка! – доброжелательно сказал мой хозяин. – Пусть хоть разок твои ковры испачкаются, так, для разнообразия…

– Йоргос, что ты говоришь такое!.. Да где это видано?! Теперь у нас еще и собаки в гостиной будут?! Мицос, Христо, ты, Ева, что вы там сидите и хохочете, уберите его вон, выгоните эту пакость…

Я снова подбежал к Христо и встал у его ног, виляя хвостом, уши навострил – старался понять, о чем речь.

То, что моя хозяйка сердилась на меня, я уже почувствовал. Но из-за чего, спрашивается?

Ковры все были на своих местах. Что я ей сделал? А та, все больше раздражаясь, говорила своему сыну:

– Мицос, ну пожалуйста, серьезно, убери его за дверь!

Мицос встал и взял меня за ошейник.

– Несчастный, грязненький, глупый Буян! – сказал он, похлопав меня по спине. – Чего ты хочешь от домохозяйки с Хиоса!*

– Держи его крепче, – сказала госпожа Васиотаки, нажимая на колокольчик. – Сейчас придет Сотирис и заберет его. Ну и ну! Погляди-ка, сколько грязи он занес в дом! Сотирис, прикажи слугам, все равно они там бездельничают, пусть уберут собаку и немедленно отдадут ее Али, пусть ее вымоют и привяжут на конюшне…

– Ну уж нет, душечка, – возразил господин Васиотакис. – Пусть пес получше узнает дом, иначе как он будет его охранять?

– Ничего не хочу слышать! – крикнула хозяйка. – Пусть его сначала вымоют, пусть вычистят, а потом посмотрим. Уведи его, Сотирис, и сходи за шваброй и ведром с водой, убери эту грязь отсюда…

Пока меня нес Сотирис, я печально обозревал с высоты черные следы на белом ворсе ковров. Вот в чем была вся причина, теперь я понял. Это были мои собственные следы, но настолько незаметные и незначительные, что, право же, не стоило госпоже Васиотаки так расстраиваться и называть меня пакостью, причем трижды!

Какое разочарование для меня! Я считал, что я чистоплотен и хорошо воспитан. Ведь я слышал много раз, как Сотирис и садовники говорили в Кифисье, какой я, дескать, благовоспитанный, никогда не… Не то, что другие собаки, которые забывают, что они находятся в доме.

И каково мне теперь было слышать такие слова от своей хозяйки…

Бедняга! Я не знал, что значит «домохозяйка с Хиоса». И не представлял, что такое чистота как на Хиосе.

Снаружи, на подсобной лестнице, нам повстречалась миловидная девушка с белым вышитым передником и с расшитом платочком на голове. Увидев нас, она рассмеялась.

И правда, представляю, как нелепо я выглядел, когда Сотирис нес меня за шкирку, а мои четыре грязные и мокрые лапы болтались, как палки.

– Нате вам, пожалуйста! Еще и собаки в гостиной! – хмуро сказал Сотирис. – Только этого нам не хватало. Забери его, Маригó, ради бога, передай Али, пусть он его вымоет и приведет обратно. Хозяин просил.

– А как насчет хозяйки? – спросила Мариго сквозь смех.

– А что она может поделать, если хозяин так решил? Давай-ка мы с тобой вычистим эту собачью грязь. Ты бери собаку, а я пойду в дом почищу ковры!

Мариго забрала меня и повела на кухню.

Я пошел. Но мое достоинство было сильно задето, потому что Сотирис говорил обо мне как о ком-то невоспитанном.

Позор на мое доброе имя, что заслужил я в Кифисье!

Я начал осознавать, что чем старше становишься, учишься чему-то, тем больше понимаешь, что ничего не знаешь в этой жизни.

Теперь я понял, что грязь это плохо. Я раньше и представить себе этого не мог! Там, в Кифисье, на траве, среди зелени и роз, под соснами, где я любил шнырять, всегда была грязь, когда шел дождь, или когда поливал садовник. Но я никогда не видел, чтобы кто-то смывал ее с земли, чтобы кто-то приносил швабру и тер по траве, чтобы ее помыть. Она и так была чистой, и зеленой, и красивой, и гораздо прохладней ковров моей хозяйки, со всей их грязью, да простит меня госпожа Васиотаки. Так что же я плохого сделал? За что меня выгнали вон? И почему меня трижды назвали пакостью?..

С этими грустными мыслями брел я за Мариго, а она тащила меня за ошейник.

И мы зашли на кухню.

5. БЕССЛАВНАЯ ОХОТА

Кухня, большая, просторная, вымощенная плиткой и наполненная светом, сияла чистотой. Бесчисленные ряды медных сверкающих кастрюль красовались рядами на полках, одна блестящей другой, от большой до самой маленькой – как солдаты на параде.

Повар, повариха-помощница, официант, горничные, арабы и христиане, жили все вместе как братья, работали, беседовали, иногда ссорились; все в чистом, подтянутые, с живыми веселыми лицами, так что отрадно было на них посмотреть.

Рядом с мраморным столом сидел араб средних лет, высокий, тощий, одетый в длинную черную галабею, блестящую, словно шелк. С облегчением я заметил, что на нем были носки и красные туфли, которые по-арабски называются «бабуши».

У него был только один глаз. Мне стало его жаль. С самого начала у меня замирало сердце, когда я видел арабов-феллахов, как здесь называют местных, с одним глазом. Но вскоре привык. В Египте было столько одноглазых, что это уже воспринималось естественным.*

Мариго подвела меня прямо к этому арабу и попросила его меня сполоснуть.

Он бросил на меня взгляд своего единственного глаза, но остался сидеть.

Видя, что он отнесся ко мне безразлично, я подумал было, что избегну мойки, и снова воспрял духом. Я стал бродить туда-сюда по поварской, принюхивался к ящикам, совал нос в большие мешки и время от времени облизывал какие-то горшки, из которых пахло едой.

До тех пор, пока меня не заметил повар – пузатый, в колпаке и в большом белом фартуке, закрывающим грудь и живот.

– А ну-ка вон отсюда, быстро! – завопил он и побежал ко мне, громко топая ногами.

Так страшно было! Я подумал, что мне приходит конец, и забился под стул.

– Собака не виновата, кир Танасий, – сказала Мариго и остановила повара: тот собирался уже дать мне пинка. – Собака ни при чем. Это все Али, не забрал ее помыть, как было велено.

Милая, добрая Мариго!..

И в этот миг я решил стать ее лучшим другом.

– Не надо мне тут собак на кухне! – закричал повар. – Сожрет еще что-нибудь, беды не оберешься. Пошел, давай! На улицу!

Мариго дернула Али за фартук.

– Эй, Али, не слышишь что ли? – крикнула она арабу. – Я сказала тебе, что хозяин просил вымыть собаку и привести назад, и быстро!

С восточной леностью Али поднялся и, шаркая ногами, с важным видом вышел из кухни.

Я посмотрел ему вслед, но большого желания идти за ним у меня не было.

А чего вы хотите! Помывка – это когда тебе дерут шерсть жесткой щеткой, когда мыло и в глазах, и в пасти, когда в ноздри твои льются потоки воды. К такому не привыкнешь. И я ее больше всего ненавидел.

И я улизнул от ничего не подозревающего Али.

Но горе мне! Тут-то меня и поджидал повар! Едва я вышел из-под стула и приблизился к краю открытой печи, где с противня распространялся аппетитный запах жареного, я внезапно услыхал грохот десяти громов сразу. И какой-то неведомый мне железный демон набросился на меня сверху и укусил за ноги.

Ой-ой, как больно! Я завизжал и бросился бежать!

Лучше уж мыло Али, или даже хлыстик хозяина, чем гром и молния от разгневанного кира Танасия.

Дверь в сад была открыта.

Одним прыжком я оказался за ней.

С философской безмятежностью в саду меня поджидал Али. Как только он увидел меня, то неспеша повернул на конюшню и присвистнул, чтобы я шел за ним.

Когда мы пришли, он снял свою прекрасную галабею, закатал белые рукава, которые выступали из-под желтой полосатой жилетки, принес воды, мыло и щетку, и начались мои мучения.

У Али, похоже, был опыт обращения с собаками, к тому же он хорошо усвоил указания моих хозяев.

Не буду описывать вам страдания, что испытал я в его натруженных руках: неоднократные намыливания, немеряное количество воды, неоднократное наполнение ведер. Ох уж эти мелкие ежедневные неприятности, без которых никому в жизни не обойтись.

В конце концов, вымытого, вычищенного, на руках, как драгоценный экспонат, чтобы я не дай бог не наступил на землю и не запачкал снова лап, Али отнес меня на веранду и высадил у двери гостиной.

Вся семья сидела за столом.

Первым меня увидел незнакомец Христо, он сидел рядом с моей хозяйкой. Он крикнул:

– Ко мне, ко мне, Скамб!

– Почему ты все зовешь его Скамбом? – спросила Ева. – Тебе ведь Мицос сказал, что его зовут Буян. По-гречески он будет «Магас», что значит «крутой чувак», но мы решили, что «Буян» будет лучше.

– А с какой стати Буян, если это я вам его подарил, и сказал, что его зовут Скамб? – ответствовал Христо.

– Я же сказала. Потому что «Скамб» это по-английски, а мы греки, даже византийцы. Было бы смешно, если бы в византийском доме у собаки была бы английская кличка.

– Какая разница? – сказал Христо. – Твои речи попахивают местечковостью.

– Лучше местечковость, чем преклонение перед иностранным, – отрезала Ева.

– Ева, – строго оборвала ее мать.

Мне показалось, что Христо обиделся. Ева примолкла.

Я стоял с поднятой лапой, не решаясь, к кому пойти.

– Ко мне, Буян, – приказал Мицос.

И когда я охотно подошел, он потянул меня за ухо и сказал с необычной серьезностью:

– Слушай свою хозяйку Еву. Это она назвала тебя Буяном, когда ты еще был щенком. Буяном тебе и помереть.

Мне понравилось решение Мицоса, и я зарыл свой нос в его руках.

Лукас, что сидел рядом с братом обрадовался и обнял меня.

– Молодец, Буян! Как я люблю тебя!

Но тут же поспешно сел назад на свое место, покраснел и смутился.

– Лукас! – строго сказала ему мама. – Ты забываешь, что мы за столом!

– Не ругай его, мама, – вмешался Мицос. – Это я виноват, что позвал Буяна.

– Конечно, это ты виноват, – сказала госпожа Васиотаки. И успокоившись, добавила со смехом:

– Ему сказала, тебя подразумевала.

Обед закончился. Господа запалили свои сигары, а близнецы вскочили и подозвали меня к себе. Я вскочил на спину Лизы, когда та наклонилась поднять упавшую салфетку, и повалил ее на пол. Малышка засмеялась, и я осмелился еще раз запрыгнуть на нее, пока она собиралась встать.

Аня тоже захотела участвовать, она побежала меня ловить, споткнулась о сестру, упала, и мы все вместе растянулись на полу.

Началась чудесная игра.

Но госпоже Васиотаки это не понравилось.

– Лиза, Аня, поднимитесь обе, запачкаете платья о ковры…

Вот и не права была хозяйка! Ей бы следовало знать, что в ее хиосском домохозяйстве платье могло испачкать ковер, но ковер никак не мог испачкать платье.

И чтобы ей это доказать, я бросился на Аню и снова повалил ее на пол.

Однако, госпожа Васиотаки разозлилась.

– Аня, быстро поднимись и привяжи собаку. Но Анюта не успела. Как молния вырвался я из ее рук и помчался к двери на веранду, где за спиной хозяина краем глаза заметил промелькнувшую кошачью тень.

Шерсть на мне встала дыбом! Я издал лай, обогнул диван и бросился на веранду.

Но какая же катастрофа ожидала меня!

Половинка двери была закрыта, а я в ярости не заметил этого!

Послышался ужасный грохот, и я с недоумением ощутил, как мне на спину и вокруг меня сыплется дождь из стекла.

Но где там было меня остановить! Напуганная кошка же сейчас убежит! На раз-два я перепрыгиваю через балюстраду и приземляюсь прямо в цветнике из шипастых роз. Однако ничего я не чуял, ни боли, ни голосов позади. Единственная мыслью моей было, что кошка сбежала, а я принижен и опозорен!

Не спуская с нее глаз, я видел, как она, обезумев от страха, неслась к дереву рядом с садовой оградой. Меня обуяло бешенство, я знал, что если она добежит до дерева вперед меня, то все, ушла. И она добежала!

Своими острыми когтями она впилась в ствол и вскарабкалась наверх, а там уцепилась за ветку и крикнула мне с фырканьем и шипением:

– Маньяк! Что же ты не пробуешь залезть? Давай, залезай, я тебе все глаза выцарапаю!

В ярости я метался, прыгал, заливался лаем, пытался напугать ее и заставить спуститься.

И напугал. Она спрыгнула на землю по ту сторону забора! Бесчестная, она покинула поле битвы и отказалась принять вызов. Дала деру, как заяц.

Сгорая от бешенства, я бросился между прутьями решетки.

Сквозь железные прутья вился колючий плющ. Его густые стебли невольно стали кошачьими союзниками, они сжали меня и вонзили мне в бока свои шипы.

Я не мог сдвинуться ни вперед, ни назад. А на стене напротив – трагическая ирония! – по другую сторону улицы, свернулась калачиком кошка: видя мою неудачу, она рассмеялась!

Мне хотелось придушить ее! Я попытался протиснуться и расцарапал бок. Из меня вырвался вопль, грозящий плющу страшной местью.

Кошка перепугалась и спрыгнула в соседский сад, где и скрылась среди цветов.

Эх! Горе, позор и боль! Я застрял и не могу ей отомстить.

– Ну, погоди! – крикнул я ей. – Не волнуйся, я найду тебя, вертихвостка! Однажды мне повстречается твоя рыженькая мордочка, я узнаю тебя, где бы ты ни была. И тогда уж моя придет очередь смеяться…

За моей спиной послышались шаги и чьи-то речи. Я различил голос Мицоса.

– Раздвинь эти ветки, Христо, а я попробую его вытащить, – говорил он.

И они меня вытащили. Но в каком жутком виде! Кровь и боль это ерунда, но куда деваться от позора, ужасного позора, ведь кошка сбежала от меня. Я был готов укусить самого себя со злости.

Мои хозяева, напротив, были счастливы.

– Вот это пес, да? Выдающийся!

Из ограды я выдавался, это спору нет.

Даже госпожа Васиотаки меня погладила, когда я забрался на веранду.

– Храбрая собачка, – сказала она. – Но глупая. Разбила стеклянную дверь.

Лукас был сильно взволнован.

– Не ругай его, мама, – сказал он. – Посмотри, он весь изодран до крови. Скажи, что он молодец.

– Молодец, да, – ответила она. – Но если бы он оставался в саду, не было бы с ним такой беды. Какое огромное дверное стекло пропало… Говорю вам, собаки не для гостиных.

В этот раз слова хозяйки не задели меня. Мой дух был так унижен, позор был настолько силен, что никакие слова уже не годились мне для наказания. Я бы хотел, чтобы хозяева задали мне настоящего перцу за неуклюжесть – кошку не смог поймать!

6. НАШ ДОМ

До конца недели я изучил все уголки дома и подружился со всеми, даже с поваром киром Танасием.

Вначале наши отношения не ладились. Не потому что он был плохим человеком. Дело в другом. Когда он встречал меня в саду, он всегда проявлял ко мне дружелюбие, а иногда даже давал какую-нибудь кость. Но горе мне, если я шагну за порог кухни, когда он тоже там!

Кастрюли, миски, ложки, стулья, щипцы словно сговаривались на убийство. Едва завидев меня, с полок, со столов, из углов – вся утварь неслась со свистом по воздуху в одну точку – в мою несчастную голову.

Я заключил, что на кухне нет места нам двоим одномоментно. Или я, или он.

И поскольку все эти разборки задевали мою честь, я решил не ступать в поварское королевство в его присутствии. И раз он был ангелом в саду и чертом на кухне, то я, как послушный пес, взял привычку встречаться с ним только в его ангельской ипостаси, то есть в саду.

Все остальные на кухне меня терпели и привечали. Кера Мария, повариха, совала мне то кусочек мяса, то косточку. Милая Мариго́, мой друг Сотирис, кучер-англичанин, помощник кучера грек, портниха Евангелия, гладильщица кера Ри́ни, со всеми я был в друзьях, и все хорошо ко мне относились.

Особенно глубокую любовь я испытывал к садовнику Василису.

Василис был добрым и спокойным человеком – седой, с карими глазами под тенью черных бровей.

Весь день он работал в саду и почитал за честь выращивать лучшие цветы и самые отборные овощи во всей Александрии. Говорил он мягко, немногословно, был очень добр и терпелив с двумя своими помощниками-арабами. Общества же избегал. Остальные слуги, хоть и уважали его, называли его «нелюдимым» и «угрюмым».

Однако никто не слыхал от него резкого слова.

Так что без лишних разговоров его просто оставили в покое.

Я сразу сильно полюбил его.

Множество раз, сидя на каком-нибудь перевернутом горшке он молча гладил меня и тихонечко теребил мои уши, глядя перед собой глазами полными печали и дум.

Другие задавались вопросами. Я – никогда. Я знал, что он в глубокой печали. Я чувствовал ее и любил ее, хотя и ничего о ней и не знал. Свернувшись у его ног, я позволял себя гладить. Так проходило время.

Люди считают нас, животных, тупыми и несмышлеными. Да, речь нам недоступна, но зато мы интуитивно чувствуем настроение того, кого любим, и гораздо лучше, чем те же люди. Мы знаем что такое печаль и различаем ее. И когда мы зарываемся носом в чьи-то руки и заглядываем в глаза – мы говорим этим: «Я знаю, я чувствую, что тебе грустно на душе. И поэтому я люблю тебя в два раза сильнее, я, твой безмолвный друг».

Как-то господин Васиотакис сказал про Василиса:

– Думаю, у этого человека какая-то скрытая драма в жизни. Кто знает, какие бури забросили его сюда, в Египет, в наш дом, где он честно трудится и зарабатывает себе на жизнь…

Василис был странным человеком, не похожим на остальных слуг.

Днем он прилежно работал в саду. Но вечером, когда темнело, он удалялся в свой домик на краю сада, зажигал лампу и часами не отрывался от книг. Порой в его единственном окне горел свет, когда все остальные окна уже были погашены.

У Василиса имелся и свой враг. Это был молочник-болгарин.

Я никогда не видел, как они ругались. Но стоило подъехать повозке, полной кувшинов с молоком, откуда спрыгивал на землю светловолосый, плосколицый молочник, Василис мрачнел, сжимал челюсти, удалялся, закрывался в своей комнате и не появлялся, пока повозка не уедет и не умолкнет вдали звук колокольчика, подвешенного к лошадиной шее.

С хозяевами у меня было все замечательно. Все меня любили.

Но сам я делал между ними различия.

К примеру, я любил своего хозяина, но держался подальше от хозяйки. Сходил с ума по Мицосу, но не по Христо. Хотя и на Христо я не мог пожаловаться, разве что он все время говорил со мной на английском и продолжал называть меня Скамбом.

Христо был приятелем господина Васиотакиса, порядком моложе него, а еще он оказался двоюродным братом моей хозяйки. Во всем нем сквозило английское. Говорил он сквозь зубы, с иностранным акцентом. Смеялся и ступал, как англичанин, избегал рукопожатий и держал себя немного надменно. По его словам, он вырос в Англии и там же обучался, его восхищало все английское и только английское. Весьма недурен собой, высокий, худощавый, всегда хорошо одетый и вежливый, он был все-таки суховат. И животных он любил как-то слишком напоказ.

Его семья жила в Англии. Поселившись в Александрии, он часто захаживал в наш дом. Мои хозяева любили его как члена своей семьи.

Совсем из другого теста был Мицос, парень двадцати лет, с душой нараспашку, простой, жизнелюбивый, он все время улыбался, насвистывал или напевал.

Как только я видел его, то бежал к нему, где бы он ни был, бросался к нему играть, не принимая в расчет, в чем он одет, нет ли грязи или пыли на моих лапах.

С Евой было иначе. Как только я видел ее, пятнадцатилетнюю девочку, первой моей мыслью бывало тут же подбежать к ней. Но я всегда останавливался на полпути. Если мне случалось подойти к ней поближе, и у меня было хоть немного грязи на лапах, она сразу останавливалась, отступала с пути, закрывала руками свои юбки и строгим тоном говорила мне:

– Сидеть, Буян, сидеть!

Почему сидеть, ведь я еще не «вставал»? Как же бесила меня эта девчонка.

И все же, как ни крути хвостом, я любил ее, как и Василиса. Мне нравилась ее гибкая стать, ее строгий стиль, ее каштановые волосы, ее легкая походка. И когда она забывала, что ей пятнадцать, и носилась с младшими братьями и сестрами, за ней было никому не угнаться.

Порой, умытый и чистый, я без приглашения входил в дом, заставал ее читающей или шьющей и с удовольствием сворачивался калачиком у ее ног. И она никогда меня не отгоняла. Само собой, она частенько гладила меня и слегка почесывала меня кончиками пальцев. Мне нравилась ее ласка, пусть и немного машинальная.

Однако игр с ней я никогда не затевал. И горе мне, если я зайду на кухню, когда она месит тесто для кренделей или складывает слоями пахлаву! Мой визит закончился бы так же ужасно, как и с киром Танасием, если бы я навлек на себя его гнев.

А с младшими, с любимым моим Лукасом, с задирой Аней и ее бледной тенью Лизой был сплошной праздник.

Но, к сожалению, у них были уроки!

Что за напасть такая? Дети по всему свету проводят свои прекраснейшие дни склоненные за столом, тыкают в бумагу какой-то палочкой с железным наконечником, которую называют перьевой ручкой, и скрипят ей, или читают какие-то испещренные непонятными значками листы, которые они называют книгами!

И это в то время, когда сияет солнце, и лилии, жасмин и нарциссы источают свои ароматы; в то время, когда в полуденную жару ты залезаешь в садовую ванну или растягиваешься в тени какого-нибудь большого дерева под шепот ветерка, дети «учатся», их глаза прикованы к черным значкам в книжках, уши заткнуты пальцами, чтобы случайно не услышать щебетание воробьев или лая какого-нибудь Буяна, который зовет их выйти попрыгать и поразмяться!

Несчастные детеныши человеков!

Учителя и учительницы, мисс и мадемуазели сменяли в классной комнате друг друга весь день, и дверь в эти часы для меня была закрыта.

Все это мне очень не нравилось. Но больше всего не нравилась мне одна мадемуазель, которая однажды принесла с собой котенка, и я получил тумака, потому что попытался его придушить. И это был такой смешной котенок, крошка, с розовым бантиком на шее!

С того самого дня, как только меня замечала эта пухлая мадемуазель, она издавала пронзительный вопль, прикидывалась испуганной, и любой, кто бы там ни был, поспешно ловил меня и вышвыривал вон.

Мисс я тоже не любил, не только за то, что она была тощей, как жердь и у нее были большие торчащие зубы, но и за то, что у нее, как и у мадемуазели, был чужой запах.

Пусть вам это не покажется странным. Так уж мы, собаки, устроены. Нам нравится запах дома. По запаху мы узнаем свой дом, хозяев, и никогда не кусаем их. Не то иностранцы, они раздражают нас своим запахом, и мы пугаем их своими клыками.

Поэтому вы можете подметить, что изредка мы рычим и на домашних родственников, когда те приходят с улицы. Как будто впервые их видя, мы обнюхиваем их пару раз и только тогда понимаем по запаху, что они из родни наших хозяев.

Но это не обязывает нас любить всех родственников. Доказательство – Врасид.

У госпожи Васиотаки была сестра, госпожа Сардели́ди. Ее муж был адвокат, он жил неподалеку от нас. То и дело вся их семья без приглашения заваливалась к нам. Госпожа Сарделиди была ничем не примечательная тетенька, не злая, но и не особо добрая, в целом без огонька, ни рыба, ни мясо. Она была их тех существ, что вроде живут, а вроде и не живут, все едино.

Однако, ее муж и сын возмещали ее «никаковость» за десятерых, каждый!

Более неприятного человека, чем господин Сардели́дис я не встречал. Он был длинным-предлинным и тощим, с большим крючковатым носом, с выступающими зубами в золотых коронках, искавшими, будто, кого бы куснуть. Свои три оставшиеся волосинки он отращивал такой длины, чтобы они, как арка, пересекали его лысину и прилеплялись к противоположной стороне. Крикун, балабон, склочник, зануда, он слова не мог сказать, чтобы не прибавить к нему пару вычурных эпитетов. Все на свете знал. И навязывал каждому свое мнение.

Его звали Амбрузис. Но имя это не казалось ему достаточно благородным. Так что волею его жена на людях называла его «Амвросио».

Сын их получился удачной копией отца, только толстый, рыхлый, в вечно запачканной одежде и с немытыми руками.

Это и был Врасид.

Никто не любил его в нашем доме, но все вынуждены были терпеть его ради госпожи Васиотаки – та сильно любила свою сестру.

Вот какой доброй была госпожа Васиотаки. Она любила всех и привечала всех, кто входит в дом. Даже невыносимого сиора Амбрузиса она терпеливо сносила, чуть ли не с любовью.

Ни капли свой благосклонности не теряла она никогда, особенно по отношению к мужу.

Однако зачастую сиор Амбрузис испытывал ее стойкость.