Буян

Буян

Пенелопа Дельта

Переводчик Александр Муцко

© Пенелопа Дельта, 2025

© Александр Муцко, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-4098-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предварительное замечание!

Книга переведена без купюр и сокращений, «как есть».

В тексте содержатся сцены жестокого обращения с животными, сцены насилия над людьми, жестокие подробности военных действий, ксенофобские и шовинистические высказывания, они используются в книге с патриотически-воспитательными целями. Нужно учитывать реалии 1935 года.

Книга не направлена на разжигание национальной или религиозной розни.

Моим внукам, Апостолосу Пападопуло и Павлосу Заннасу

1. НУ ЧТО ЗА ЛЮДИ?

Смотрел я на этих ребят и раздумывал. Вот Лукас – молча пишет что-то, нахмурив брови: он еще злится, а в это время Враси́д, с руками в карманах ходит туда-сюда, садится, встает, насвистывает, напевает, суетится, всем видом своим показывая, что отлично развлекается. Но им обоим на самом деле было ужасно тягостно.

Я сонно следил за ним взглядом, закрывая то один глаз, то другой, и размышлял.

Почему мне так не нравится этот Врасид? Что меня в нем отталкивало? Губастость? Ленивая походка? Или, может быть, привычка никогда не смотреть в лицо собеседнику? Или это из-за его выпендрежных галстуков? Или из-за напомаженных, липнущих ко лбу волос? Или попросту потому, что он был противоположностью своего двоюродного брата Лукаса?

А контраст между ними был огромный. Лукас – стройный, худощавый, всегда немного задумчивый, с голубыми широко распахнутыми глазами – они смотрели на вас словно из глубины души, его вьющиеся коротко стриженные волосы, зачесанные назад, открывали лоб. Врасид – на год старше, толстый, рыхлый, вялый, трепливый, как баба.

Но какое мне дело до всего этого и что меня беспокоило? Почему мне было так неприятно его присутствие, однако ж и глаза я не мог от него оторвать? Прошел час, а Лукас все писал. Наконец Врасид порядочно замаялся, подошел к нему и выпалил прямо в ухо:

– Давай уже, домучивай свое задание и пойдем в сад.

– Иди один, – ответил ему Лукас, – Я с тобой не играю.

– Да что ты говоришь? – сказал насмешливо Врасид.

Лукас откинулся назад.

«Сейчас подерутся» – подумал я про себя и немного порадовался, потому что знал, что, Лукас хотя и на год младше, но сможет ему врезать.

Но тот совладал с собой и снова сел за свою тетрадь.

– Я не играю с теми, кто ругается нехорошими словами, – сказал он.

Врасид засмеялся.

– Какое тебе дело, что я говорю про Васи́лиса?

– Я дружу с Василисом и не выношу, когда ты обзываешь его животным.

Слова Лукаса больно задели меня, словно меня ударили.

– Но я же не в лицо ему это сказал, – оправдался Врасид.

– Тем хуже. Боишься сказать ему это в лицо и говоришь за спиной.

– Пффф, – сделал Врасид, – подумаешь, какой-то дурацкий слуга…

На этот раз Лукас не сдержался и бросился на него. Но тот, зная про силу кулаков Лукаса, не стал дожидаться. Одним прыжком он оказался в дверях, неуклюже спустился и убежал, позабыв свою шляпу.

В другой раз я бы схватил эту шляпу зубами и изорвал бы ее на клочки. Но весь этот разговор меня так огорчил, что я даже не двинулся с места.

Пока Лукас писал, я лежал, положив голову на лапы, и предавался размышлениям.

Хотя я и любил Лукаса и терпеть не мог Врасида, но в этот раз я не мог быть на стороне своего любимчика. Послушайте-ка историю этой ссоры.

Врасид хотел срезать большую гроздь неспелых бананов, что свисали с бананового дерева. Ему помешал садовник Василис. Он сказал, что плоды еще очень зеленые, что нужно сначала, чтобы пожелтели бананы верхнего ряда, тогда только можно срезать гроздь и положить на циновку, чтобы дозрели все. А Врасиду хоть кол на голове теши. Он все упрямился и злился. И как только Василис отвернулся, он сказал ему в спину: «ну ты животное». Тут Лукас разозлился, и между двоюродными братьями возникла ссора.

Но несмотря на всю мою неприязнь к Врасиду, я решил, что в этот раз неправ был Лукас.

Так впервые меня ранила людская предвзятость.

С тех пор мне довелось слышать немало обидного. Но этот первый случай действительно причинил мне боль, сильно задел меня за живое.

Люди привыкли называть других людей «животными», «зверьми», «четвероногими», чтобы высказать им с презрением, что те якобы не думают, не выражают чувств, не рассуждают, не переживают. Я слышал это и продолжаю слышать. Но так и не могу к этому привыкнуть.

Но разве это позорно, когда тебя называют животным? Разве это оскорбление быть четвероногим? Или разве число ног имеет значение? Мы – мы разве не чувствуем? Не соображаем? Не любим? Разве нам не бывает больно? Даже больнее, чем людям…

Эти мысли мучали меня в тот день, и я решил рассказать вам несколько историй из своей жизни, чтобы вы увидели, насколько вы, люди, бываете несправедливы, а также чтобы вы убедились, что вы нижестоящие существа по сравнению с нами, потому что у вас нет способности понять нас, а мы можем сразу раскусить вас по одному только взгляду, по одному движению, по тону вашего голоса, не важно, на каком языке вы говорите.

2. БЕЛЫЕ ЛОСКУТЫ, ЧЕРНЫЕ НОГИ

Мое первое яркое воспоминание – это первое мое путешествие. Лето я провел в Кифисье, в предместье города под названием Афины, а потом поехал в первый раз в Александрию, в Египет, где жил мой хозяин.

Про Египет я вообще и понятия не имел. До этой поездки я помнил только огромный сад в Кифисье, где было много деревьев и цветов – повсюду цвели цветы, цветы и снова цветы. Я был тогда маленьким, кто подарил меня моему хозяину – не знал. И как понимаете, для нас, как и для вас, впечатления этого возраста проходят без следа.

Впервые я оказался на большом корабле. От моря шел сильный запах, задувал ветер, а в трюме была пропасть мышей. Какая же радость для собачки протискиваться между сундуков и коробок и одним рывком душить мышей, огромных, как кролики.

Вся семья путешествовала вместе. Но особенно теплую дружбу я водил с Лукасом и близнецами, Аней и Лизой, тремя младшими детьми моего хозяина. Они часто приходили и играли со мной на окраине кифисийского сада, где жил слуга Соти́рис. Там же стояла и моя конура.

Я не очень хорошо знал своего хозяина. Он приехал из поездки накануне нашего отъезда из Кифисьи со старшим сыном, Ми́цосом. Что же касается двух дам, госпожи Васиота́ки и Евы, ее старшей дочери – той было уже пятнадцать, и она больше не снисходила до игр, – я едва их знал. Редки были их визиты в мой уголок сада, как и ласки их.

На корабле было очень оживленно. Пассажиров было полно, и со многими я подружился.

Только с одной девочкой, миловидной голубоглазой англичаночкой я был в раздоре с первого дня.

Но возможно я сам был в этом виноват?

Она сидела в парусиновом кресле рядом с Мицосом и беседовала с ним. В руке, что свешивалась с подлокотника, она держала лоскут белой ткани и во время разговора с Мицосом медленно водила им туда-сюда так, что это возбуждало мой охотничий инстинкт.

Я навострил уши. Лоскутная тряпочка продолжала двигаться вперед-назад, словно говорила мне:

– А вот и не поймаешь, а вот и не поймаешь, а вот и не…

– Ах так, да? – вырвалось у меня.

Одним прыжком я подскочил к англичаночке, выхватил у нее эту тряпку из рук, тряханул пару раз, чтобы та испустила весь свой тряпичный дух, зажал тряпку в лапах, два раза куснул и порвал на три части.

Откуда мне было знать, что поднимется такое возмущение из-за какой-то тряпочки, которую я прикончил!

Девочка так разоралась, как будто я ее оскорбил, она завопила, что я разорвал ее кружевной платок. Мицос, Лукас, господин Васиота́кис, близнецы, все они повскакали с мест и закричали:

– Буян! Буян!

Я не знал, кого первым слушать и к кому первому бежать. Госпожа Васиотаки твердила, что собаки не годятся в спутники. Одна Ева оставалась в своем шезлонге и хохотала от души.

Я остановился поразмыслить, как бы всех уважить, как пойти ко всем сразу, и тут меня схватил Мицос и надавал тумаков.

Больно не было. Пара шлепков по спине – не стоит и речи. Но достоинство мое было крепко задето, ведь я не очень хорошо еще был знаком с Мицосом, чтобы терпеть от него такие вольности в обращении со мной.

Я тоже разозлился. На всех. Не захотел пойти к голубоглазой англичаночке, хотя она и раскаялась теперь и звала меня к себе. Не нравятся мне люди, которые лезут ко мне без спроса, и я хотел ей показать это.

С поджатым хвостом я ушел от них и спустился в трюм, где набросился на мышей. Всех, кто попадался, всех передушил. Так я отомстил этой глупой девчонке, которая нашла повод для ненужной суеты.

Этой ночью мы остановились в каком-то порту. В суматохе подплывали лодки, раздавались крики, люди кто поднимался, кто сходил на берег, но моих хозяев видно не было. Один Мицос поднялся на палубу и завел разговор с лодочником, дедом Ла́мбросом. Он расспрашивал, нет ли новостей от некоего капитана Манолиса и от двоюродного брата Перикла, что проживал вместе с капитаном Манолисом.

Все хорошо у них в Ираклионе, отвечал дед Ламброс, у бабушки тоже хорошо, она посылает ему приветы – они ведь очень старенькие уже, а Перикл еще мал, потому и не смогли ночью приехать повидаться с моими хозяевами.

Разговор был неинтересный, я никого не знал из тех, кого упоминали, так что я просто глазел по сторонам и слушал разные речи вокруг себя.

Порт назывался Суда, а место – Крит. Это была родина моего хозяина. Крит это остров, то есть большой кусок суши, окруженный водой. Я, правда, не обегал его кругом, так что поручиться вам не могу. Предпочитаю говорить о том, что видел сам.

Мы отплыли еще до рассвета, а на следующее утро, на заре, увидели желтую полоску суши, по ней были разбросаны кучами огромные камни. Когда мы приблизились, я различил, что эта полоска – земля, а камни – дома и ветряные мельницы. Потом я увидел мачты и множество лодок, потом черные горы угля, белые горы мешков, желтые горы досок, все это громоздилось вдоль берега. Затем я различил людей, сновавших туда-сюда.

Но не увидел ни одного дерева.

Это была Александрия. Мы приплыли.

Однако не судьба мне было спокойно закончить мое путешествие.

Корабль причалил к пристани. К великому своему изумлению я увидел, как волна белесых одежд и черных голов ринулась по деревянному трапу и наводнила корабль.

Мне не доводилось еще видеть и слышать чернокожих людей. Впервые я увидел их в такой массе, они поднимались крича и переругиваясь.

На них были странные длинные рубахи, грязные и залатанные – у кого белые, у кого выцветшие синие или черные, назывались эти рубахи «галабеи». Чтобы рубахи не мешали им поспешно карабкаться, эти люди зажимали их зубами, приоткрывая широкие штаны-шаровары и длинные черные голые икры.

Знали бы вы, как, еще будучи щенком, я безгранично и неодолимо ненавидел голые икры. В первый раз я видел их столько, да еще и все черные. Мной овладела непередаваемая злость, и я начал нервно прыгать и гавкать.

В эту минуту один одноглазый, голоногий, подбежал к нам, отталкивая и убирая с дороги остальных. Он схватил чемодан Евы, саквояж господина Васиотакиса и наклонился подхватить еще другие свертки.

Чаша терпения переполнилась, это уже выходило за все границы!

С лаем я бросился на голые ноги мавра, тот издал крик и вскочил на скамейку. Я за ним. Хватаю его галабею, тяну, рычу. Что было потом – помню плохо. Послышался страшный грохот, я перекувыркнулся в воздухе и оказался на полу, среди чемоданов, в неразберихе рук и ног, которые сталкивались и боролись друг с другом. У меня начала кружиться голова, но галабею я из зубов не выпустил.

Вокруг меня оглушительно гремели голоса. Кто-то тянул меня, кто-то шлепал…

Внезапно мавр вырвался, оставив кусок ткани в моих зубах и помчался вниз по лестнице. Я бросился за ним. Я ловил его за голые ноги.

– Надевай обувь! Надевай обувь! – лаял я вне себя от ярости, снова хватая его за одежду.

В миг его галабея превратилась в лохмотья, как когда-то кружевной платок голубоглазки, а я уже подбирался к его широким штанам-шароварам.

А тот, с ужасом в единственном глазу, с поднятыми руками кричал на меня: «Африт! Африт!», что значит «Дьявол! Дьявол!» И он боялся меня схватить, этот здоровенный мужик, меня, такого, в общем, мелкого пса.

Шаровары его пострадали бы не меньше, чем галабея, если бы не подоспел Мицос. Он резко схватил меня за нос и заставил раскрыть пасть. Так он спас одноглазого мавра, и тот убежал.

Мицос схватил меня за ошейник и потащил назад. Он хлопнул меня пару раз по спине и привязал на поводок.

Его мать недовольно покачала головой.

– Ну что это за собака! Пожалуй, он дикий! Осторожно, Христо, а то и на тебя бросится, – сказала она какому-то юноше, что стоял, улыбаясь, рядом с ней.

– Да нет, не бойся, – отвечал юноша, – он меня знает, мы старые друзья. Правда, Скамб?

Я поднял на него глаза, но не понял. С кем он говорит? Смотрит на меня, однако я его совсем не узнаю.

– Он породистый пес, ты правильно его выбрал, Христо, – сказал Мицос. – Он принял носильщика за вора и бросился на него. Ты бы лучше порадовалась, мама, и успокоилась, ведь теперь у нас в доме будет хороший сторож.

Слова Мицоса настолько польстили мне, что я уже никого больше не слышал и даже не пошел за хозяином – он спустился на пристань с хозяйкой, Евой и незнакомцем Христо.

Все вместе они сели в красивый экипаж с кучером, одетым в белое и двумя здоровенными лошадьми, и уехали.

Я и представить себе не мог, что я породистый. Но так сказал Мицос, а он врать не будет, у него же усы, и вообще он красавчик.

Я позволил ему спустить и меня, раздутого от гордости, на пристань, посадить в другой экипаж с младшими братьями и сестрами и отвезти, куда те пожелают. Мицос держал меня на руках – что еще нужно для счастья?

Это был мой первый контакт с обществом. Тогда я не знал еще всей суеты и тщеты этого мира.

3. МОЙ ДРУГ БОББИ

Перед нами проносились одна за другой арабские улицы, узкие, извилистые, забитые грязью и людьми. Проезжая мимо, я замечал и какие-то переулки, еще более узкие и кривые, с низкими, черными от грязи засаленными дверьми, где на земле сидели арабы, играли арапчата, разгуливали куры; надутые голуби толклись невдалеке от голодных кошек, а те смотрели на них жадными глазами. Страстно хотелось оборвать поводок, выпрыгнуть из кареты, схватить за шкирку какую-нибудь кошку и трясти ее, пока та не испустит дух.

Вы ведь знаете, что мы, собаки, ненавидим кошек, как греки ненавидят болгар. По крайней мере так говорил Мицос, а он-то разбирается в этом деле. Если спросить грека, за что он ненавидит болгар, он ответит вам, что те его «извечные враги». Не совсем понимаю, что это значит, но представляю, что у болгар есть какой-то душок, который бесит греков, как кошки бесят нас.

Так размышлял я, когда увидел перед собой сад Васи́лиса.

Но расскажу вам обо всем по порядку.

Итак, мы проезжали по улицам и переулкам с ветхими домишками и арабскими лавками – «бараками», где пол был ниже мостовой, где сидели, скрестив ноги люди в тюрбанах и фесках, в полосатых галабеях, желтых, пепельных или баклажановых, и продавали ткани, тапки, ковры или золотые украшения. На улочках торговцы толкали перед собой тележки, нагруженные халвой, красными и белыми сладостями – они были черны от мух. Другие, сидя на земле на корточках, жарили в масле какие-то желтые котлетки – от них разносился подгорелый запах по всей округе. Поодаль, девчушка в красной галабее, с платком, замотанным вокруг головы (когда-то белым) перекладывала из корзинки на землю и с земли в корзинку какие-то полые неказистые лепешки, которые арабы едят вместо булок. Порой на обочине какая-нибудь арабка, сидя на земле, продавала нараспев финики или виноград на лотках, гудящих от мух. Среди уличной грязи играли и галдели арапчата. Завидев экипаж, они бросались вперед, зажав зубами свои разноцветные галабеи, и, мелькая черными телами, плясали и прыгали перед лошадьми: мы чудом никого не раздавили.

Все это меня сильно раздражало, тем более, что никто из них не носил ни обуви, ни носков. Но Мицос крепко держал меня за ошейник, и только лаем я мог выразить свой гнев.

Вскоре мы выехали из переулочков и поехали по улицам пошире и почище, с большими домами, роскошными магазинами, где, к моей радости, я снова увидел прохожих в шляпах и в обуви.

Дальше, за магазинами, стояли квадратные дома с жалюзи, окруженные палисадниками и садами – казалось они спали с закрытыми, как глаза, ставнями. Черепичных, как у нас, крыш не было ни на одном доме.

Мы въехали в один из таких садов, там была зелень, трава и большие, раскидистые деревья, что немного напомнило мне прохладу Кифисьи.

Тут Мицос спустил меня с поводка и дал свободно побегать, где хочется.

Перед мраморной лестницей, что вела ко входу в дом, стоял экипаж, в котором приехали господин Васиотакис с дамами. Экипаж был запряжен двумя красивыми лошадьми гнедой масти, взмокшими от пота и разгоряченными с дороги.

Правая, увидев меня, подмигнула и сказала:

– Привет тебе, земляк! С каких пор ты на византийской службе?

– Что? – спросил я.

Но в эту минуту кучер, весь в белом, в белых перчатках, дернул их за уздечки, и лошади тронулись с места. Они обошли по кругу сад и остановились у другого края, перед конюшней.

Я помчался за ними и подоспел к тому времени, как кучер спрыгнул на землю, и двое арабов-конюхов, которых называют тут коневодами, приняли лошадей, окатили их водой и отстегнули поводья.

Я подбежал к правой лошади.

– Что ты там говорил? – спросил я.

– Да хотел узнать, откуда ты, земляк, оказался тут на византийской службе.

Левая лошадь, симпатичная кобыла, встряхнула головой и высказала своему товарищу с ноткой презрения:

– И охота тебе, Бобби, в такую жару языком трепать? Не видишь разве, он еще щенок, и не понимает о чем ты толкуешь.

Ее колкость меня сильно задела.

– Лучше щенок, чем прокисшая старая дева, – ответил я.

Она издала насмешливое ржание и пошла за коневодом, который отвел ее в стойло, чтобы пообсушить.

– Старая дева-двухлетка! – сказала она. – А уже прокисла! Бррр.

– Не обращай внимания на Дейзи, – добродушно сказал Бобби. – Она не злая, это просто жара на нее так действует. Видишь ли, мы, англичане, сильно страдаем от жары.

– Ух ты! – вырвалось у меня. – Вы англичане?

– Конечно. Как и ты.

– Я?

– Полно тебе, разве ты не знаешь? Ты фокстерьер, а фокстерьеры всегда англичане. Поэтому я и спросил тебя, с каких пор ты на византийской службе.

Эта шутка мне совсем не понравилась. Мицос был греком, Лукас и близнецы тоже. Я слышал от них это столько раз когда их флажки с голубыми полосками трепетали на ветру. Они втыкали флажок и в мою конуру, и она становилась то фортом Куги с Самуилом, то Приютом в Гравии, а порой и Воротами Св. Романа.* Мне вовсе не хотелось быть кем-то отличным от них, я так и сказал об этом Бобби.

Тот рассмеялся.

– Что поделать? Хочешь-не хочешь, но ты англичанин, – сказал он. – Англичанином родился, англичанином и помрешь.

Эти слова меня очень огорчили. Я опустил уши и голову и поплелся к дому, куда, как я видел, заходили мои хозяева.

Внезапно меня посетила блестящая идея и я помчался назад к конюшне. Двое коневодов вытирали Бобби толстыми кусками фланели, чтобы обсушить его.

– Бобби, – крикнул я ему, – а где ты родился?

– Не знаю, дружок, – ответил он, – но думаю, что на конюшне, там купил меня хозяин.

– А… – растеряно выдал я.

Этот ответ меня совсем не просветил. Но тут мне пришла еще одна идея.

– Но друг мой, тогда ты араб! – крикнул я ему. – Ведь эта конюшня на аравийской земле.

– Нет, дружок, – ответил Бобби, – как хозяин мог купить меня в его же собственной конюшне? Меня выкупили из конюшни моего первого хозяина, одного лорда, и привезли меня сюда на корабле. Меня поднимали и снова опускали в большом деревянном ящике, на канатах, с лебедками, с криками, была такая суматоха…

– А… – вырвалось у меня снова.

Все это было немыслимо для меня. Ящики, лебедки, канаты – и это так путешествуют лошади? Я вот сам поднялся на корабль, без всякой суматохи и криков. Но промолчал об этом. Поразмышлял. И спросил его:

– А где жил твой хозяин-лорд?

– Не знаю…

– Может, в Кифисье? – спросил я, чтобы подвести его к нужному мне выводу.

– Почем мне знать? Слово «Кифисья» я слышал часто, но не знаю, где это.

Ох, как жаль, что лошади такие невежды, сказал я про себя. Говорит, что англичанин, а не знает, где родился. И я спросил его опять:

– А на каком языке говорили на твоей конюшне?

– На английском. Мне говорили «найз бой» и «файн троттер», что значит «хороший мальчик» и «отличный рысак»…

– Значит, ты родился на английской земле, – перебил я его с восторгом, – и правильно говоришь, что ты англичанин. А я родился в Кифисье, где говорили по-гречески, так что я грек. Видишь теперь, что мы не совсем земляки.

Меня переполняла радость. Мой вывод казался мне яснее ясного, и я часто-часто завилял хвостом. Но Бобби, однако, остался в сомнениях.

– Но кем были твои отец и мать? – спросил он.

– Не знаю. Я их не видел.

Бобби смотрел на меня все более задумчиво.

– Думаю, важно, кто твои родители, греки или англичане, а язык, на котором говорят на твоей конюшне не имеет значения, – сказал он. – Я знаю, что Дейзи, когда хочет похвастаться, говорит, что ее мать…

– Ох, братец, оставь Дейзи в покое! – сказал я раздраженно. – Я тебе толкую, что я на самом деле грек.

Я задрал хвост и вышел из конюшни.

Должно быть лошади действительно тупые, сказал я про себя.

Но Бобби был добр ко мне, и отнесся по-дружески, так что я устыдился своих мыслей и снова вернулся в конюшню с целью сказать ему доброе слово.

Бобби все еще стоял в задумчивости.

Увидев меня, он опустил голову, окинул добрым взглядом и сказал:

– Знаешь что?.. Осмелюсь сказать, то, что делает тебя греком или англичанином это твое имя. Как тебя зовут?

– Буян. По-гречески будет – Магас.

– Тогда ты грек. А меня зовут Бобби, так что я англичанин. И Дейзи англичанка. Такова правда жизни.

Конечно, так оно и было.

От радости я лизнул Бобби в нос и убежал вприпрыжку.

Все-таки некоторые лошади не совсем уж тупые, сказал я про себя.

4. ДОМОХОЗЯЙКА С ХИОСА

Я помчал в сторону дома чтобы отыскать своего Лукасика. На зеленой лужайке, что расстилалась перед домом, торчала лейка, она поворачивалась вокруг себя и разбрызгивала воду. Стояла невыносимая жара, трава же отдавала приятной прохладой.

Я забежал под струйки воды, повалялся на травке, покувыркался, отряхнулся и, освеженный, побежал к дому.

Парадный вход был закрыт. Я обошел вокруг дома, наткнулся на веранду, забрался на нее и прошел в широкую стеклянную дверь – она была открыта нараспашку, а оттуда вошел в гостиную.

Стол был накрыт, но в комнате никого не было.

Внезапно я услышал голос Лукаса и смех Ани, самой резвой из двух близняшек.

Вне себя от радости, я побежал на голоса и оказался в огромном мраморном зале: тут и там были разбросаны ковры, по углам стояли кадки с растениями, а на столах и пристенных столиках – цветы.

В глубине, вокруг стола, уставленного стаканами и рюмками, расположилась вся семья, вместе с незнакомцем Христо.

Было очень красиво и к тому же прохладно, и я остановился, чтобы сориентироваться и убедиться, что я нахожусь в доме, а не в саду – так много было повсюду цветов.

На моей спине осталась вода и она меня несколько раздражала. Я снова встряхнулся и повалился на ковер, чтобы просушиться.

Но в это же время в глубине зала раздались голоса, их все перекрывал голос госпожи Васиотаки. Застигнутый врасплох, я вскочил на лапы.

– Вон, вон! Уберите его вон, эту пакость! Пропали наши ковры!

Из дома пропали ковры? Какой же наглец посмел их тронуть, когда я здесь?!

Я вспомнил хвалебные слова Мицоса о моей чистопородности и стал возбужденно подпрыгивать от желания сделать что-нибудь хорошее.

– Вон! Вон уберите его! – вопила разгневанная хозяйка, хлопая руками в мою сторону.

Я бросился вперед на помощь, гавкая, чтобы выразить свою преданность.

Кто же был злодей? А вот Христо, иностранец, улыбается там тихо в своем кресле.

Конечно же это он злоумышлял насчет наших прекрасных ковриков. Поэтому я ринулся к нему.