Культовая классика. Комплект из 3 книг

– Все это здорово, Дуг, но что это значит?

Дуглас продолжал писать: «Это значит, у нас нет никакой возможности отправиться в дальний поход, как они. Если повезет, мы доживем до сорока, сорока пяти, пятидесяти. Для них это всего лишь небольшая пробежка по окрестностям. Вот когда тебе стукнет девяносто, девяносто пять, сто, вот тогда ты дальний странник».

Фонарик погас.

Они лежали в лунном свете.

– Том, – прошептал Дуглас. – Я должен путешествовать всеми способами и увидеть все, что возможно. Но прежде всего я должен навещать полковника Фрилея – один, два, три раза в неделю. Он лучше любых машин. Он говорит, ты слушаешь. И чем дольше он говорит, тем больше ты озираешься по сторонам и начинаешь что-то подмечать. Он тебе рассказывает, и ты мчишься на особенном поезде, и, ей-богу, это правда. Он осилил дорогу, уж он-то знает. А потом приходим мы, ты да я, той же дорогой, но издалека. Нам предстоит осмотреться, принюхаться и столько всего сделать, поэтому нужен старый полковник Фрилей, который встрепенется и велит быть начеку, чтобы запомнить каждую секунду! Каждую мелочь! И когда ты как следует состаришься и вокруг тебя соберется детвора, ты сможешь сделать для них то же, что полковник делает для тебя. Так-то, Том. Я должен чаще ходить к нему, выслушивать его, чтобы странствовать во времени вместе с ним столько, сколько он сможет.

Том какое-то время молчал. Затем посмотрел на Дугласа, лежащего в темноте.

– Дальние странствия. Ты это придумал?

– Может, да, а может, нет.

– Дальние странствия, – прошептал Том.

– Я уверен лишь в одном, – сказал Дуглас, закрывая глаза. – От них веет одиночеством.

XVI[16]

Бах!

Грохнула дверь. На чердаке пыль слетела с секретеров и книжных шкафов. Две пожилые дамы навалились на дверь, чтобы запереть ее крепко-накрепко. Казалось, тысячи голубей взмыли с крыши, прямо у них над головой. Они пригнулись, словно под ношей, вобрав головы в плечи под барабанную дробь хлопающих крыльев. Затем они замерли с изумленными возгласами. Они слышали только звук чистейшего отчаяния, биение своих сердец… Они старались перекричать свои треволнения.

– Что мы натворили, ах, бедный мистер Квотермейн!

– Должно быть, мы задавили его насмерть. Наверняка кто-то увидел и выследил нас. Смотри…

Мисс Ферн и мисс Роберта выглянули из затянутого паутиной чердачного окна. Внизу, словно и не было никакой великой трагедии, дубы и вязы все так же тянулись к сладкому солнечному свету. Мимо по тротуару прошагал мальчик, повернулся, снова прошагал мимо, глядя вверх.

На чердаке пожилые леди вытаращились друг на друга, словно пытались разглядеть лица друг друга в проточной воде.

– Полиция!

Но никто не молотил в дверь и не вопил: «Именем закона, откройте!»

– Кто этот мальчишка там внизу?

– Дуглас, Дуглас Сполдинг! Боже, он пришел покататься на Зеленой машине. Он не знает. Наша гордыня нас погубила. Гордыня и этот электродрандулет!

– Ах, этот ужасный коммерсант из Гампорт-Фоллс. Это все он виноват со своей болтовней.

Болтовня, болтовня, словно теплый летний дождик рассыпался по крыше.

Внезапно возник другой день и полдень. Они сидели на своей веранде, обсаженной деревьями, обмахиваясь белыми веерами, а перед ними стояли блюдца трепещущего желе.

И вдруг из ослепительного сияния, из солнечной желтизны, сверкающая, как княжеская карета…

ЗЕЛЕНАЯ МАШИНА!

Она плыла. Она шелестела, как океанский ветерок. Нежнее кленовых листьев, свежее родниковой воды, она урчала, как горделивые коты, рыщущие в полдень. А в машине – коммерсант из Гампорт-Фоллс в панаме, нахлобученной поверх напомаженной шевелюры. Хитроумная машина на мягком резиновом ходу стремительно прокатилась по раскаленному добела тротуару, прожужжала до самой нижней ступеньки веранды и с разворотом остановилась. Торговый агент выпрыгнул и сверкнул улыбкой из-под панамы, заслонив ею солнце.

– Меня зовут Уильям Тара! А это, – он стиснул резиновую грушу, и раздался тюлений лай, – клаксон!

Он приподнял черные атласные подушки.

– Аккумуляторные батареи!

В горячем воздухе запахло грозой.

– Рычаг управления! Упор для ног! Тент! Зеленая машина в сборе!

В чердачной темноте дамы содрогнулись от воспоминаний, зажмурившись.

– Надо было проткнуть его нашими штопальными иглами!

– Ш-ш! Слушай.

Внизу кто-то постучал в переднюю дверь. Вскоре стук прекратился. Они увидели женщину, пересекающую двор и входящую в соседский дом.

– Всего лишь Лавиния Неббс, пожаловала с пустой чашкой занять сахару, наверное.

– Держи меня. Я боюсь.

Они смежили веки. Воспоминания вновь нахлынули. Старая соломенная шляпа на железном сундуке, казалось, вдруг зацвела под лучами человека из Гампорт-Фоллс.

– Благодарю! От ледяного чая не откажусь.

В тишине слышалось, как прохладная влага вторгается в его желудок. Затем он обратил свой взор на двух старушек, словно доктор с лампочкой для осмотра глаз, ноздрей и ртов.

– Дорогие дамы, я знаю, вы полны кипучей энергии. И такими выглядите. Восемьдесят лет, – он щелкнул пальцами, – для вас сущие пустяки! Но бывают времена, когда у вас дел невпроворот, вам нужен друг, настоящий друг, который придет к вам на помощь в трудную минуту. И этот друг – двухместная Зеленая машина!

Он устремил взгляд своих блестящих зеленых глазок-стекляшек, как у лисьего чучела, на этот замечательный образчик. Под горячими солнечными лучами машина источала запах новизны, дожидаясь их, – ни дать ни взять комфортабельное кресло, водруженное на колеса.

– Бесшумна, словно лебединые перья.

Они почувствовали на своих лицах слабое дуновение его дыхания.

– Прислушайтесь.

Они прислушались.

– Аккумуляторы полностью заряжены и готовы! Прислушайтесь! Ни малейшей тряски, ни звука. Электричество, знаете ли, дорогие дамы. Ее нужно только перезаряжать каждый вечер в гараже.

– А она… часом… – младшая сестра глотнула ледяного чаю… – не ударит нас током?

– Исключено!

Он снова запрыгнул в машину, обнажив зубы наподобие того, как по ночам показывают свой оскал витрины дантистов, когда проходишь мимо.

– Чаепития!

Он закружил электрокар в вальсе.

– Бридж-клубы. Вечеринки. Гала-концерты. Обеды. Дни рождения! Завтраки «Дочерей американской революции».

Он заурчал мотором, словно собирался уехать навсегда. Он повернул обратно на бесшумной резине.

– Ужины «Золотой звезды».

Он сидел чинно, согласно своим угодливым представлениям о женщинах.

– Легкость в управлении. Бесшумные, изысканные старт и торможение. Водительские права не требуются. В жаркие дни – наслаждайтесь ветерком. Ах… – Он выписывал вензеля перед верандой, запрокинув голову назад, жмурясь от упоения, а рассекаемый машиной ветер взъерошивал ему волосы.

Он подъехал к ступенькам веранды, учтиво сняв шляпу и оглядываясь на обкатанную модель, словно на алтарь семейной церкви.

– Дорогие дамы, – тихо промолвил он. – Первый взнос – двадцать пять долларов. Десять долларов в месяц на два года.

Ферн первой сбежала по ступенькам и устроилась на двойном сиденье. Ее рука томилась в нетерпении. Она подняла ее. И осмелилась сдавить резиновую грушу клаксона.

Раздался лай моржа.

Роберта на веранде завизжала в неописуемом восторге и перегнулась через перила.

Коммерсант разделил с ними их восторг. Он, смеясь, помог старшей сестре спуститься с веранды, в то же время доставая авторучку и обшаривая свою шляпу в поисках листа бумаги.

* * *

– Так вот мы ее и купили! – вспоминала мисс Роберта на чердаке в ужасе от собственного куража. – Нас должны были предостеречь! Мне всегда казалось, что наша машина смахивает на вагончик с карнавальных горок!

– Но ведь, – сказала Ферн, оправдываясь, – у меня годами болело бедро, а ты вечно устаешь от ходьбы. Машина выглядела столь изысканно, царственно. Словно кринолины в стародавние времена. Дамы в них плыли! Зеленая машина плыла так бесшумно!

Как прогулочная лодка. Ею было так легко управлять. Нужно было только сжимать в руке рычаг.

О, первая неделя, славная и очаровательная, о, волшебные дни, залитые золотым светом, о, гудение по тенистому городку, по вечной задумчивой реке, когда, сидя прямо, улыбаясь знакомым прохожим, степенно вытягиваешь сморщенную ручку на поворотах, выдавливая сиплые звуки из черной резиновой груши на перекрестках, иногда катаешь Дугласа, или Тома Сполдинга, или других мальчиков, которые бегут рядом и галдят. Пятнадцать медленных приятных миль в час, не больше. Они сновали взад-вперед сквозь летние солнечные лучи и тени, ветви проплывающих мимо деревьев покрывали их лица пятнышками. Они катились, как древние видения на колесах.

– А сегодня, – прошептала Ферн, – в полдень! Ох, уж этот полдень!

– Это был несчастный случай.

– Но мы сбежали, а это преступно!

Сегодняшний полдень. Запах кожаных подушек, на которых они восседали, ароматы духов тянулись за ними шлейфом, пока они катили в тихой Зеленой машине через сонный городишко.

Все произошло мгновенно. В полдень, тихо въезжая на тротуар, потому что мостовые раскалились и пылали и единственная тень была под деревьями вокруг лужаек, они выплыли на «слепой» поворот, сдавливая свой горластый клаксон. И вдруг откуда ни возьмись, как чертик из табакерки, выскочил мистер Квотермейн!

– Берегись! – закричала мисс Ферн.

– Берегись! – закричала мисс Роберта.

– Берегись! – закричал мистер Квотермейн.

И две дамы вцепились друг в друга, вместо того чтобы держать рычаг управления.

Раздался ужасающе глухой стук. Зеленая машина плыла в знойном полудне под тенистыми каштанами мимо наливающихся яблок. Они оглянулись всего лишь раз, и перед взором старушек предстала страшная удаляющаяся картина.

Старик недвижно лежал на тротуаре.

– И вот мы тут! – причитала мисс Ферн на темнеющем чердаке. – Почему мы не остановились? Почему сбежали?

– Ш-ш!

Обе прислушались.

Стук внизу повторился.

Когда он прекратился, они увидели мальчика, пересекающего лужайку в сумерках.

– Это же Дуглас Сполдинг, опять пришел покататься.

Обе с облегчением вздохнули.

* * *

Шли часы; солнце закатывалось.

– Мы просидели здесь весь день, – устало сказала Роберта. – Мы ведь не можем торчать на чердаке три недели, пока все обо всем позабудут.

– Мы помрем с голоду.

– Так как же нам быть? Думаешь, нас кто-то видел и выследил?

Они посмотрели друг на друга.

– Нет. Никто не видел.

Город притих. Во всех домишках зажглись огни. Снизу доносились запахи ужина и политой травы.

– Пора ставить мясо на огонь, – сказала мисс Ферн. – Фрэнк придет минут через десять.

– Как же мы спустимся?

– Фрэнк вызовет полицию, если в доме будет пусто. А это еще хуже.

Солнце стремительно садилось. Теперь они представляли собой лишь две движущиеся фигуры в затхлой темноте.

– Ты думаешь, – поинтересовалась мисс Ферн, – он умер?

– Мистер Квотермейн?

Молчание.

– Да.

Роберта сомневалась.

– Узнаем из вечерней газеты.

Они отворили дверь чердака и с опаской выглянули на лестничный пролет внизу.

– О, если Фрэнк узнает, он отберет у нас Зеленую машину, а ведь кататься на ней такое удовольствие, тебя обдувает прохладный ветерок, а ты смотришь на город.

– Мы ему не скажем.

– Не скажем?

Они помогли друг другу осилить скрипучие ступеньки второго этажа, останавливаясь, чтобы прислушаться… На кухне они осмотрели кладовку, испуганно выглядывали в окна и наконец принялись поджаривать гамбургер на плите. Через пять минут работы в тишине Ферн печально взглянула на Роберту и сказала:

– Я вот думаю. Мы стары и немощны и не хотим себе в этом признаваться. Мы представляем опасность для общества. Мы в долгу перед ним за свое бегство…

– И?..

На кухне воцарилась раскаленная тишина, в которой сестры смотрели друг на друга, опустив руки.

– Я думаю… – Ферн долго смотрела на стену, – мы больше никогда не должны водить Зеленую машину.

Роберта взяла тарелку и держала ее в тонкой руке.

– Никогда?

– Никогда.

– Но, – сказала Роберта, – мы не должны… избавиться от нее, правда же? Мы ведь можем оставить ее у себя?

Ферн подумала.

– Пожалуй, да, можем оставить у себя.

– По крайней мере, это хоть что-то. Пойду вниз, отключу батареи.

Роберта, выходя, в дверях столкнулась с младшим братом Фрэнком, всего лишь пятидесяти шести лет от роду, который заходил в дом.

– Привет, сестренки! – воскликнул он.

Роберта прошмыгнула мимо него, не говоря ни слова, и погрузилась в летние сумерки. Фрэнк принес газету, которую Ферн мгновенно выхватила у него. Дрожащими руками она пролистала ее всю и со вздохом вернула ему.

– Видел только что Дуга Сполдинга. Он сказал, что принес вам весточку. Просил передать, чтобы вы ни о чем не беспокоились. Он все видел, и все в порядке. Что он хотел этим сказать?

– Понятия не имею.

Ферн повернулась к нему спиной и стала искать платок.

– Ох уж эти дети.

Фрэнк пристально посмотрел на спину сестры, потом пожал плечами.

– Ужин на подходе? – спросил он приветливо.

– Да.

Ферн накрыла кухонный столик.

Снаружи протрубил клаксон. Один, два, три раза… где-то вдали.

– Что это?

Сквозь кухонное окно Фрэнк вперился в сумерки.

– Что это Роберта задумала? Посмотри на нее. Сидит в Зеленой машине и давит на клаксон!

Один, два, еще и еще, в сумерках жалобно голосил клаксон, словно некое скорбящее животное.

– Да что на нее нашло? – недоумевал Фрэнк.

– Просто оставь ее в покое! – вскрикнула Ферн.

Фрэнк изумился.

Спустя мгновение Роберта молча вошла, не глядя ни на кого, и они сели ужинать.

XVII[17]

Первый луч света коснулся крыш. Раннее-раннее утро. На всех деревьях листья трепещут, пробуждаясь в ожидании дуновения предрассветного ветра. Затем откуда-то, из-за поворота серебряных рельсов, выкрашенный в мандариновый цвет, покачиваясь на четырех иссиня-стальных колесиках, показывается трамвай. Он в эполетах мерцающей бронзы и золотых лампасах. Хромированный колокол звонит, когда престарелый вагоновожатый стучит по нему стоптанным башмаком. Цифры спереди и по бортам – ярко-лимонные. В салоне сиденья щиплются прохладным зеленым мхом. Нечто смахивающее на кнут взмывает с крыши и, скользя по паутине проводов, натянутых высоко под пробегающими мимо деревьями, забирает свое электричество. Из всех окон веет благовониями – это всепроникающий синеватый таинственный аромат летних гроз и молний. По длинным улицам в тени вязов катит трамвай, рука вагоновожатого в серой перчатке бережно и надежно держит рычаги управления.

* * *

В полдень вагоновожатый остановил трамвай посреди квартала и высунулся из окна.

– Эге-гей!

Дуглас, Чарли, Том и все мальчики и девочки в округе увидели помахивание серой перчатки и посыпались с деревьев, бросили прыгалки лежать белыми змейками на лужайках и помчались занимать зеленые плюшевые сиденья, причем бесплатно. Зазывая всех, кондуктор мистер Тридден заслонил перчаткой щель кассы, трогая трамвай с места по тенистым улицам.

– Эй! – закричал Чарли. – Куда это все побежали?

– Последний рейс, – объявил мистер Тридден, воздев глаза к белому электрическому проводу, уходящему вдаль. – Трамваю – конец. С завтрашнего дня запускают автобусы. А меня на пенсию. Так что всех прокачу бесплатно. Поберегись!

Он перекинул латунный рычаг управления, трамвай взревел и помчался по бесконечной зеленой дуге, а время во всем мире остановилось, как будто только дети и мистер Тридден с его чудесной машиной плыли прочь по нескончаемой реке.

– Последний день? – спросил ошеломленный Дуглас. – Так нельзя! Мало того, что с Зеленой машиной покончено – заперли в гараже, и никаких возражений. Мало того, что мои новенькие тенниски стареют и замедляют ход! Как же я буду передвигаться? Но… Но… Нельзя вот так отобрать трамвай! Как же так, – сказал Дуглас, – как ни крути, а автобус – это тебе не трамвай. Шумит иначе. Ни рельсов, ни проводов. Не брызжет искрами. Не сыплет песок на рельсы. Выкрашен по-другому. Колокола у него нет. Выдвижной подножки тоже!

– Это точно, – сказал Чарли. – Я обожаю смотреть, как трамвай выдвигает подножку, словно гармошку.

– Конечно, – сказал Дуглас.

И вот они у конечной остановки. Серебряные рельсы, заброшенные вот уже восемнадцать лет, были проложены по холмистой местности. В 1910 году на трамвае доезжали до парка Чесмана с большими корзинами для пикников. Рельсы разбирать не стали, и они знай себе ржавели посреди холмов.

– Здесь мы делаем разворот, – сказал Чарли.

– Здесь-то как раз ты ошибаешься!

Мистер Тридден врубил резервный генератор.

– А ну-ка!

Трамвай подскочил и плавно поплыл за городскую черту, свернул с улицы и покатился под горку сквозь отрезки пахучего солнечного света и обширных тенистых участков, разящих мухоморами. То тут, то там воды ручья омывали рельсы, и солнце просеивалось сквозь листву, как через зеленое стекло. Они шурша скользили по полянкам, утопающим в подсолнухах, мимо заброшенных остановок, где остались лишь россыпи конфетти из компостера, вдоль лесного ручья в царство лета, а Дуглас тем временем разглагольствовал.

– Трамвай даже пахнет по-другому. Я ездил на автобусах в Чикаго – очень странный запах.

– Трамваи слишком медленно ездят, – объяснил мистер Тридден. – Будут автобусы. Пассажирские и школьные.

Когда трамвай, кряхтя, остановился, мистер Тридден достал сверху большие корзины для пикника. Ребятня загалдела и принялась помогать ему нести корзины к ручью, впадавшему в тихое озеро, где с незапамятных времен стояла оркестровая «ракушка», которую термиты перемалывали в пыль.

Они сидели, поглощая сэндвичи с ветчиной, свежую клубнику и вощеные апельсины. Мистер Тридден рассказывал, как здесь все было двадцать лет назад. По вечерам на разукрашенной сцене играл оркестр, музыканты дули в медные рожки, полный дирижер разбрасывал пот с палочки, дети и светлячки носились по зеленым травам, дамы в длинных платьях носили высокие прически «помпадур» и ходили по деревянным настилам-ксилофонам с джентльменами в удушающих воротниках. Время превратило настилы в труху. Озеро пребывало в тишине, синеве и покое. Рыбы бороздили яркие водоросли, а кондуктор все бормотал и бормотал, и детям показалось, что они очутились в другом году в компании чудесно помолодевшего мистера Триддена с глазами, горящими, как лампочки, искрящимися электричеством. Денек выдался несуетливый и непринужденный. Никто никуда не спешил. Со всех сторон лес. Солнце застыло в одной точке, а голос мистера Триддена то поднимался, то опускался, спица-стрекоза пронизывала воздух, вышивая в нем золотистые и невидимые узоры. Пчела устроилась на подсолнухе, не переставая гудеть. Трамвай застыл, как околдованный органчик-калиопа, вспыхивая там, где на него падали лучи солнца.

По небу с криком пролетела гагара.

Кто-то поежился.

Мистер Тридден натянул свои рукавицы.

– Пора отправляться. А то ваши родители заподозрят, что я похитил вас навсегда.

В трамвае стояла тишина и прохладный полумрак, словно в кафе-мороженом. Шурша зеленой бархатистой кожей, притихшая детвора опустила сиденья и уселась спиной к спокойному озеру, покинутой сцене и доскам, которые издавали музыкальные звуки, если пройтись по ним к берегу навстречу другим землям.

Дзинь! Раздался нежный звон, вызванный ногой мистера Триддена, и они поплыли домой по покинутым солнцем лугам с увядшими цветами, по лесам, навстречу городу, который, казалось, сдавил бока трамваю своим кирпичом, асфальтом и древесиной, когда мистер Тридден остановился, чтобы высадить ребятишек на тенистой улице.

Чарли и Дуглас вылезли последними и стояли около высунутого языка трамвая – складной подножки, вдыхая электричество, наблюдая за перчатками мистера Триддена на латунных рычагах.

Дуглас провел пальцами по зеленому речному мху, посмотрел на серебро, медь, винного цвета потолок.

– Что ж, еще раз до свидания, мистер Тридден.

– До свидания, мальчики.

– Увидимся, мистер Тридден.

– До встречи.

В воздухе раздался легкий вздох. Дверца захлопнулась, втянув свой рифленый язычок. Трамвай медленно отплыл навстречу вечеру, ярче солнца и мандаринов, в сиянии золота и лимона, завернул за угол вдалеке и пропал из виду, исчез.

– Школьные автобусы!

Чарли подошел к бордюру.

– Теперь уже и в школу не опоздаешь. Прямо с порога забирать будут. Так и проживешь всю жизнь без опозданий. Дуг, это же какой-то кошмар, ты только подумай!

Но Дуглас стоял на лужайке, рисуя в своем воображении завтрашний день, когда придут люди и зальют серебристые рельсы горячим битумом, и никому в голову не придет, что здесь когда-то бегал трамвай. Он знал, что понадобится уйма лет, чтобы забыть про рельсы, как бы глубоко они ни были погребены. Однажды осенним, весенним или зимним утром он проснется и, даже не подходя к окну, просто лежа в тепле и уюте своей постели, расслышит его, еле-еле, далеко-далеко.

И за поворотом утренней улицы, между стройными рядами вязов, платанов и кленов, в тиши перед началом дня, у своего дома он услышит знакомые звуки, словно тиканье часов, громыхание дюжины железных бочек, гудение одной-единственной гигантской стрекозы на рассвете. Как карусель, как электрическое завихрение, цвета синей молнии, приближающееся, нагрянувшее и промчавшееся. Перезвон трамвая! Словно кран с газировкой шипел, когда выпускалась и складывалась подножка, и в своих грезах он снова пускался в плавание по утаенной и захороненной дороге к утаенной и захороненной цели…

* * *

– Сыграем в «выбей банку» после ужина? – предложил Чарли.

– Еще как сыграем! – подхватил Дуглас.

XVIII

Обстоятельства жизни Джона Хаффа, двенадцати лет от роду, излагать просто и недолго. Ни один индеец племени чокто или чероки не сравнился бы с ним в искусстве чтения следов. Он мог сигануть с верхотуры, как шимпанзе с лианы. Он умел задержать дыхание под водой аж на две минуты. Он умел нырнуть в одном месте и всплыть в пятидесяти ярдах ниже по течению. Он отбивал бейсбольные мячи прямиком в яблоню, вытрясая из нее целый урожай яблок. Он, как никто другой в нашей ватаге, умел перемахивать через шестифутовые садовые ограды, вскарабкиваться на ветки и спускаться с богатой добычей персиков, напиханной под рубашку. Он бегал и смеялся. Сидел непринужденно. Не задирался. Не вредничал. У него были темные курчавые волосы и зубы белые, как сливки. Он знал наизусть все ковбойские песни и готов был научить кого угодно, стоило лишь попросить. Он знал названия всех полевых цветов, знал, когда восходит и заходит луна, когда начинаются и кончаются отливы. Он был единственным божеством ХХ века, которого Дуглас Сполдинг знавал в Гринтауне, штат Иллинойс.

И вот они с Дугласом делали очередную вылазку за город теплым и совершенным, как мраморный шарик, днем, под высоким небом дутого синего стекла. Зеркальные воды ручьев веером переливались через белые камни. Денек и впрямь выдался безукоризненный, как пламя свечи.

Дуглас шагал и думал: пусть этот день продлится вечно, такой безупречный, идеальный. Запах травы стремительно уносился далеко вперед со световой скоростью. Твой лучший друг насвистывал, как иволга, притопывая, а ты гарцевал по пыльным тропкам, позвякивая ключами. Все было совершенно, осязаемо, вблизи, рядом и навсегда.

День был такой славный, как вдруг, откуда ни возьмись, набежали тучи, заслонили солнце, да так и застряли.

На протяжении нескольких минут Джон Хафф что-то тихо говорил. Дуглас остановился посреди тропы и взглянул на него.

– Джон, повтори, что ты сказал.

– Ты все слышал, Дуг.

– Ты сказал, что… уезжаешь?

– Билет на поезд в кармане. Ту-тууу. Чух-чух-чух. Уууууу…

Его голос сошел на нет.

Джон скорбно достал желто-зеленый билет, и они принялись его разглядывать.

– Сегодня вечером! – воскликнул Дуглас. – Вот черт! Мы же собирались играть в «красный свет, зеленый свет» и в «статуи»! Как же так неожиданно? Сколько я себя помню, ты жил в Гринтауне. Нельзя же так ни с того ни с сего вдруг взять и уехать!

– Это все мой папа, – сказал Джон. – Получил работу в Милуоки. До сегодняшнего дня ничего не было известно…

– Какая жалость! У нас же на той неделе баптистский пикник, и большой карнавал ко Дню труда, и Хэллоуин… а твой папа не мог бы еще подождать?

Джон покачал головой.

– Вот беда! – сказал Дуглас. – Дай-ка присесть.

Они уселись под старым дубом на стороне холма, откуда открывался вид на город, и солнце бросало вокруг них большие трепетные тени; под сенью дуба царила пещерная прохлада. Солнце окрасило город зноем, окна стояли нараспашку. Дугласу захотелось побежать назад, туда, где город своим весом, массой своих домов заключит Джона в свои объятия и помешает ему убежать.