Честь имею. Россия. Честь. Слава

Небо плакало. Плакала и надорванная душа старой женщины, потерявшей дочь и зятя в годы красного террора. Устала она от жестокой жизни, хочет уйти из неё, но было то, что держало её в этом мире, в холодном и кровавом, в вихре не понимаемой ею перемен, – вера в то, что дочь жива. Придёт она домой и приклонит свою уставшую голову к истосковавшейся материнской груди. И небо, как бы услышав эту старую женщину, вдруг ярко вспыхнуло, и по нему пронёсся большой светящийся шар. А потом за рекой что-то взорвалось. И снова зловещая темнота.

Ветер бил стены дома, но, не покорив его, осрамлённый, собрал кружащиеся в каплях дождя мелкие снежинки в пригоршню и резко бросил их в окно дома, стукнул ставнями и, взобравшись на крышу, устрашающе завыл в печную трубу.

Охваченная дрожью, Серафима Евгеньевна перевела взгляд с Зои на окно, и по резким взмахам ветвей черёмухи поняла, что поднимается снежный вихрь. Зима резко поглощала осень.

За городом, – на просторе, над укутываемыми снегом полями, над снежным месивом, плывущим по реке, юная метель кружила в своём белом платье и пела звонкую песню свободе и широкому раздолью. Своей свободе и своему раздолью! А в это время в городах на алтайской земле томились в подвалах ни в чём невиновные люди.

Здесь метель визжала, ахала и била в окна, – злилась на улицы и дома, препятствующие ей разыграться в полную силу. Зажатая домами, заборами и столбами, связанная телефонными и электрическими проводами, била она снежными иглами, сыплющимися сверху густыми белыми струями, во всё, что было на её пути, и как загнанная в клетку волчица с яростью тянула свои злобные звуки.

Склоняясь под тугими порывами ветра, бившими в лицо острыми льдинками, Зоя шла по тёмным улицам ещё сонного города.

– Я помогу, помогу тебе, родной мой! – шептала она, спотыкаясь в темноте о затвердевающие на холодном ветру кочки. – Мы все поможем тебе! – беспрерывно твердила и упорно шла сквозь усиливающуюся метель к дому того, кто, надеялась, поможет мужу выйти на свободу. Шла в надежде не только найти в том доме сочувствие и понимание, а сколько привлечь живущих в нём людей к действиям по вызволению мужа из ошибочного, в чём она не сомневалась, ареста.

В пять часов утра, – через шесть часов после ареста Петра, громкий и настойчивый стук в ставни дома №4 на улице Мало-Тобольской поднял всех жильцов его на ноги.

Сквозь щели ставен пробился свет от включенной лампочки и следом недовольный, заспанный голос: «Ну, кого там ещё принесло? – резанул по травмированной душе Зои. – Звонок есть, чего тарабанить-то в окно. Погоди, шас открою».

Узкий луч света, тускло льющийся из сеней дома на крыльцо, падал на лицо Зои и, отражаясь от её глаз, пронзал Магалтадзе. Царского офицера, князя Шота Абуладзе охватила дрожь. Тревожные мысли пронеслись в его голове.

– Неужели она знает? Но, кто… кто сказал ей… Вовка Филимонов? Неужели что-то накопал на меня?! На бумагах сидит. Бежать! Срочно бежать! Хотя… что это я? Если бы появилась на меня хоть малейшая улика, то арестовали бы вместе в Парфёновым! Успокоиться! Надо успокоиться! – мысленно проговорил Реваз и, изобразив на лице удивление, подхватил Зою под руку и ввёл в дом.

– Заходи, заходи, Зоюшка! Что морозиться-то?! Ишь, как за ночь-то подморозило… Зима, да и только! Случилось что!.. С Серафимой Евгеньевной?.. Не приболела случайно? – спросил с сочувствием.

Зайдя в дом, Зоя тотчас подбежала к Ларисе Григорьевне, в ночной сорочке стоящей у стола в тревоге, и бросилась к ней со словами.

– Тётя Лара, Петю… Петю арестовали, – проговорила и заплакала, уткнувшись лицом в сложенные лодочкой ладони.

– Они пришли, перевернули всё вверх дном, вытрясли вещи из сундука, и даже перевернули его, а потом взяли письма Марии Ивановны, дочери бабы Симы, которые она писала из Омска, и письма Леонида Самойловича, зятя её, своей жене с германской войны, и унесли. И мою одежду из чемодана тоже на пол… а потом топтались по ней. А один из них, как будто я не видела, сунул в карман флакон духов «Красная Москва». Бог с ними… с духами. Я им десять флаконов куплю, лишь бы Петеньку выпустили…

Рассказав всё подробно об аресте, Зоя устало опустилась на стул в надежде услышать от почти родных людей слова поддержки, а более уверения в том, что примут все меры для освобождения Петра, но дом оглушал тишиной, и Зое казалась она могильной. А люди, влитые в неё, равнодушными.

– И зачем я сюда пришла? Улыбчивые, говорливые, а как дело коснулось чужой беды… – Зоя тяжело вздохнула, – в рот воды набрали.

В наступившей тишине звонко били по стенам секунды ходиков и, отразившись от них, молотом ударили по Ольге, проснувшейся от стука в окно, но лежащей в постели и слышавшей слова Зои.

– Пётр арестован? – вырвался крик из её груди. – Нет! Не может этого быть! Зоя что-то путает!

В следующую минуту с шумом открылась дверь спальни Ольги.

– Говори! Говори, что с ним! – подбежав в Зое и взяв её за лацкан пальто, стала кричать и трясти. – Ты врёшь! Врёшь! Ты специально так говоришь, чтобы я умерла от боли и горя. Он мой! Мой! Никому его не отдам! Не смей так говорить! Не смей! – выговорилась с криком, выпустила из рук Зою и, медленно подойдя к дивану, опустилась на него.

– Его убивают! Петечку сейчас избивают в кровь! И ты, – резко ткнув пальцем в Магалтадзе, – виноват в этом. Я прокляну тебя, если с ним что-то сделается. И убью себя! А может быть, они его уже убили, а ты стоишь здесь и даже не пошевелишься, чтобы бежать туда, к себе и вызволять Петра из своих кровавых лап. Боишься?! Боишься, что он всё расскажет о тебе?! Я сама уничтожу тебя, если ты сейчас же пойдёшь в своё НКВД и не освободишь Петю, моего милого, моего родного Петечку!

Лариса Григорьевна, Реваз Зурабович и Зоя смотрели на бьющуюся в истерике Ольгу, и каждый думал о своём.

Мать, подойдя к дочери, обняла её, прижала к груди и, гладя по голове, стала успокаивать.

– Милая, родная моя доченька, успокойся, солнышко моё! Мы сделаем всё, чтобы высвободить Петра. Успокойся, милая! Всё будет хорошо. А сейчас встань, зайди в свою комнату и оденься. А потом мы послушаем Зою и будем решать, как помочь Петру.

Магалтадзе трясла злоба.

– Она знает всё! Но откуда? Кто рассказал ей обо мне? Лариса? Нет, этого не может быть. Она бы и себя настроила против дочери. Блефует! А если что-то знает, то не связанное с моим прошлым, – на этом и успокоился.

Подошёл к Ольге и, склонившись над ней, проговорил.

– Оля успокойся. Давай послушаем Зою и будем решать, как помочь Петру.

Зоя смотрела на Ольгу и видела себя.

– И я такая же была в первые минуты ареста Пети. Так нельзя. Надо успокоиться и спокойно всё обсудить.

***

А в это время в КДВО в квартире командира полка подполковника Парфёнова закончился обыск и подписывался акт о его проведении.

На основании ордера №32382 от 25.11.1939 г. Главного управления государственной безопасности НКВД СССР произведен обыск у гр. Парфёнова П. Л. в доме №8, кв. №12, ул. Красной Армии.

При обыске присутствовали: комендант гарнизона Воронин Ф. С.

Взято для доставления в Главное управление госбезопасности:

1. Маузер в деревянной кобуре №3897 – 1 шт.

2. Пистолет с запасной обоймой №48173 – 1 шт.

3. Обойма для парабеллума – 1 шт.

4. Патроны для маузера – 4 шт.

5. Альбом с фотографиями – 1 шт.

6. Переписка разная – 1 пачка.

7. Катушки для фотопленки – 4 шт.

Обыск проводили сотрудники НКВД – Головин, Егоров, Самойлов, Неудахин.

***

– Петя – враг! – взмахнув рукой как бы нанося удар, проговорила Ольга, выходя из спальни. – Его почти мёртвого с поля боя вынесли, Зоя рассказывала. А они…

– Олечка, но вопрос действительно очень серьёзный. Ты прекрасно знаешь, что сейчас в нашей Красной Армии действительно окопалось очень много врагов. – Лариса попыталась противиться дочери и привела в пример измену в высших армейских кругах страны. – Взять хотя бы бывших маршалов Егорова, Тухачевского, Блюхера. Ведь доказана же их враждебная деятельность против Советского Союза в целом и нашей Красной Армии в частности. – Что уж тут говорить об офицерах, их могли втянуть в шпионскую организацию… они и сами могли не догадываться об этом. Тем более Пётр служил под непосредственным начальством врага народа, предателя и японского шпиона Блюхера.

– Мама, ты что говоришь? Ты слышишь себя? – вглядываясь в глаза матери, проговорила Ольга и через секунду, приложив правую ладонь к щеке, покачивая головой, медленно и очень чётно произнесла. – Ты больна! Вы оба больны! Петя… враг! Вслушайтесь, что вы говорите. Петя – враг! Вы в своём уме? – Ольга взглянула на Магалтадзе. – Причислили Петю в японские шпионы. Боже мой! Боже мой – прикрыв глаза, покачиваясь, говорила она. – И это мои родители. Честные коммунисты.

– Боже, что творится в этой забытой Тобой стране?! – слушая разговор матери с дочерью и думая о Петре, мысленно произносила Зоя. – Хочется верить в хорошее, но с каждым днём всё новые и новые аресты. Пытают, убивают, калечат души ни в чём неповинных стариков, женщин, детей, крестьян выращивающих хлеб! Убили веру в человека! Убили веру в душе! Как жить? Как жить без веры? Без веры нет жизни. Без веры нельзя жить! Но в кого верить? В кровавого Сталина, уничтожающего цвет армии?

– Милая Оленька. Я понимаю тебя. Мы все понимаем тебя, – обнимая дочь, говорила мать. – Но злобой, ненавистью, лишением жизни себя горю не поможешь. Надо верить в добро, в лучшее. Вера сродни той капельки влаги, что внутри земли находится и хочет эта водица воли. А для этого она стремится покинуть тьму земли, чтобы увидеть свет. И вот это стремление выводит капельку через лабиринт ходов тёмных к заветной трещинке в тверди, – к свету земному. Вот так и человек стремится к истине и к свету. И мы добьёмся справедливости. Все вместе. Вырвем Петра из злобных рук.

– О какой вере в Бога ты говоришь, мамочка? Нет Бога! Я верю только в себя. Сама всё сделаю. Я напишу в крайисполком, в крайком партии. Не помогут, напишу товарищу Сталину. Расскажу, что творится у нас в НКВД. Он разберётся и накажет виновных.

– Олечка, никому не надо писать. Ты только всё испортишь. Мы всё решим сами. А Пётр сильный, выдержит, и мы поможем ему, – я, ты и Зоя, Реваз и все наши друзья. Как бы трудно тебе ни было, не уподобляйся слабым, на жизнь не клевещи и не сетуй. И ещё – не твори даже в мыслях возмездие к тем, кто сделает тебе больно. Добро и зло – это чувство людское, земное, а возмездие – удел Всевышнего. Живи по совести, дорогая моя дочь! И верь в добро и справедливость. Человеку нельзя без веры. Нельзя даже думать, как ты говоришь. Жизнь у человека одна. Надо ценить её. Вот ты сейчас борешься за жизнь Петра, а о своей не думаешь. Разберутся во всём, выпустят его, а тебя уже и нет. Представь, каково ему будет. Если ты любишь его, ты должна беречь свою жизнь.

– Знаю, что говорю! Всё про вас знаю! – слушая только себя, выплеснулась Ольга.

Лариса и Реваз насторожились. Посмотрев друг на друга, одновременно произнесли:

– Что знаешь?

– А то, что вы крестики храните в комоде, а ещё коммунисты называетесь? Вот!

– Оля, а разве мы когда-нибудь говорили, что не крещённые. Всех в то время крестили, и каждого рождённого ребёнка вносили в церковные книги.

– А что-то вас там нету! – язвительно ответила Ольга.

– Не ехидничай, это не достойно тебя, Оля! – строго посмотрев на дочь, проговорила Лариса.

– Нет в церковных книгах?!.. Так это естественно, – выслушав дочь, вступился за жену Реваз. – Меня крестили в Грузии, а там, сама догадайся, какие могут сейчас быть документы, когда всё сгорело в топке гражданской войны. И у мамы твоей вряд ли сохранились документы о рождении. Родилась-то она не в самой столице Петербурге, а в деревеньке, откуда мать её, бабушка твоя родом. А той деревни уже и след простыл. И не у нас одних такое с документами тех времён. Так-то вот, Олюшка. А с выводами торопиться не надо. Никого не называют врагом до суда. Разберутся, не виноват, отпустят. Надо только подождать.

– А я не хочу ждать… и не буду. Сама запрос сделаю… куда надо. Знаю, чем вы там занимаетесь в своём НКВД. Ежедневно десятки жалоб на вас приходят в комитет комсомола края. Где, спрашивается, Ющенков Сергей, комсомолец из села Павловское, шестнадцать лет ему? А комсомолка-учительница из Чесноковки, ей всего девятнадцать лет? А… – Ольга махнула рукой. – Нашли врагов! С детьми воюете! В общем так, чтобы сегодня же, максимум завтра утром, Пётр был освобождён. И слышать ничего не хочу!

– Но… – запротестовал Реваз.

– Никаких но! И не надо мне говорить, что это не в ваших силах, – заключила Ольга и, взяв Зою за руку, повела её в свою комнату, на ходу бросив через плечо, – всё в ваших! И с этого момента Зоя будет жить у нас, в моей комнате. И не прекословьте мне!

– Олечка, поступай, как знаешь. Разве ж мы против, – уже в закрывающуюся дверь ответила ей мать.

Лишь только закрылась дверь за дочерью, Лариса посмотрела на мужа и проговорила: «Ты знал?»

– Знал, – не стал скрывать Реваз.

– Знал ещё там… за столом и ни слова не сказал Петру! Какой же ты… Знать не хочу тебя. Сегодня же уходи из дома и не возвращайся, пока не освободишь Петра. А потом ещё посмотрю! Принять обратно или ночуй в своём кабинете!

– Бумага пришла сверху, из Москвы. Я ничего не смог сделать. – ответил Реваз.

– Здесь ты начальник следственного отдела, как решишь, так и будет. Ищи правильное решение, каким образом полностью снять с Петра все обвинения и восстановить в звании, уверена, что уже и петлицы сорвали, и в должности сняли.

– Я могу попытаться снять с Петра обвинения, но со званием и должностью… это не в моей власти. Хотя приказа о его разжаловании и увольнении из армии у нас нет, а в наркомате… не знаю. Не вхож в те круги.

– Ты меня понял, – ответила Лариса. – Поезжай уже. Вон шофёр твой сигналит на всю улицу, – кивнула в сторону окна. – Весь район разбудил! – и, посмотрев на часы, показывающие 7:08, направилась в спальню дочери. Постучала в её дверь и произнесла. – Девочки, выходите, чай пить будем… с вареньем Серафимы Евгеньевны, ежевичным. – Потом подумала, что рано сегодня поднялась, глубоко вздохнула, налила в чайник воду из ведра, поставила его на электрическую плитку и, присев на стул, ушла воспоминаниями в прекрасные годы своей юности.

– Бедная Анна. Совсем не пожила девочка. Глупенькая, лишила себя жизни… в расцвете жизни, в восемнадцать лет. С сестрой её Галиной, слава Богу, всё устроилось. А вот мужа её – Павла в тридцать втором расстреляли за участие в белогвардейском заговоре в Омске. Какой с него заговорщик, если с войны пришёл калекой. Так всю семью, считай, и подрубили под корень, а отец их был надворный советник, гласный омской городской думы. Уважаемый человек. Как хорошо и весело было у них дома в день рождения дочерей. Анна и Галина, – близнецы. Красивые, очень красивые девочки, чистенькие опрятные. А потом мы ездили все вместе на омскую выставку. Там, – Лариса улыбнулась, – Реваз, молодой не женатый грузинский князь всё крутился возле меня, хотя я отдавала предпочтение Олегу, а Анна ревновала. Ох, и бойкая была девочка. Анне Шота казался выскочкой и очень высокомерным, взяла и подставила ему подножку, когда кружил вокруг фонтана, доказывая, что обнажённые женщины в композиции – это по́шлость. – Лариса улыбнулась. – Если бы не одна из рыб на бортике фонтана, за которую ухватился, не миновать ему чаши с водой, которую рыбы струёй изливали изо рта.

И ведь извинился перед Анной. Видимо посчитал, что сам виноват, налетев на неё. Оно и правда, вертелся как уж на вертеле.

Дословно помню его слова «…смертью несёт от этого, с позволения сказать, хаоса. Фонтан вызывает чувство тревоги и даже чем-то напоминает ад». – Пытался убедить всех нас, что бортики фонтана тяжёлые, окольцованы бетоном, а его озерко мелкое. А островок внутри фонтана невыразительный, уместивший на себе бледные обнажённые тела двух атлетически сложённых женщин. Что, мол, у ног одной, что-то провозглашающей поднятой левой рукой и держащей в правой серую корзину в виде головы быка, обнажённое, мёртвое тело ребёнка.

А Олег оказался на высоте. Так прямо и сказал, что на переднем плане не просто обнажённая женщина, а богиня Деметра. Сказал, у нас славян это Мать-Сыра-Земля, порождающая всё живое и принимающая в себя умерших. Это показано в телах детей у её ног, она воплощение первобытной творческой энергии. Одновременно Деметра – «благая богиня», хранительница жизни, научившая человечество земледелию, что ярко показано корзиной, которую держит в правой руке.

На вопрос Шота, что олицетворяет лежащая на рифе обнажённая нимфа, ответил, что это великая богиня Геката, являющаяся помощницей в колдовстве и от него.

Время, время! Не успела оглянуться и уже почти пятьдесят! – Лариса Григорьевна горестно хмыкнула. – Восемнадцатилетняя девочка княжна и сорокашестилетний партийный работник. Сказал бы это кто-нибудь тогда, я бы ему в лицо рассмеялась… Как давно это было, – Лариса Григорьевна тяжело вздохнула, – и кажется, не со мной. Двадцать восемь лет, прошло двадцать восемь лет… Какая же я уже старая, сорок шесть лет!

Девочки, хватит капризничать! Выходите, у меня уже чайник вскипел. Сейчас варенье в розеточки разложу, чай будем пить… с печеньем песочным, – громко проговорила Лариса Григорьевна и, прикрыв глаза, тягуче произнесла, – вареньееее… вкусняшка, а запааах мммм… просто чудо! Ни разу в жизни такое вкусное варе… нье…

Тихо скрипнула дверь девичьей спальни, и на пороге её показалась Ольга.

– Ну, мама, ты как маленьких на пирожки зазываешь. Мы и сами уже хотели выйти. Исть-то хочется! – проговорила Ольга и, подойдя к матери, обняла её. И ничё мы не капризничали. Я Зое книгу товарища Сталина показывала. «О Недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников».

В ней товарищ Сталин упрекал в наивности и слепоте руководящих товарищей, имеющих богатый опыт борьбы со всякого рода антипартийными и антисоветскими течениями. Сказал, что не сумели разглядеть настоящее лицо врагов народа, не сумели распознать волков в овечьей шкуре, не сумели сорвать с них маску! Привёл примеры вредительства в разных отраслях народного хозяйства и сказал, что злодейское убийство товарища Кирова было первым серьезным предупреждением, говорящим о том, что враги народа маскируются под большевиков для того, чтобы втереться в доверие и вредить нам. Бдительность и политическая прозорливость – вот верное средство для предотвращения любых злобных действий врага.

– Называется, провела политическую беседу, – мысленно подумала Лариса Григорьевна. – Бедная взрослая дочь, когда же ты посмотришь жизнь не через розовые очки, и увидишь ли? Родина, патриотизм, – всё это хорошо, но они ничего не стоят без сердца, наполненного любовью к родным людям!

Ларисе Григорьевне хотелось сказать дочери, что на войне умирают за родных, любимых людей, а не со словами «Умираю за Сталина!»

– А потом, мама, – кружилась по комнате Оля, и её пышная юбка кружилась вместе с ней, – я Зое рассказала о соседе Шумакове, и дом его из окна показала. Сказала, что его тоже арестовывали, а потом через месяц выпустили. Сказали, разобрались и отпустили. Невиновен был, что станок, на котором он работал, сломался. Станок просто уже износился. Вот и Петю выпустят. Правда, мама?

– Конечно, правда! Только всё же я думаю, что Зое нужно временно уехать из Барнаула. – Налив в чашечки чай, Лариса пригласила девушек за стол.

– Куда, мам, ты что? Это же бегство! Сразу решат, убежала, значит, виновата!

– А вы в гости поедете.

– Кто это мы?

– Ты и Зоя.

После этих слов волосы у Ольги, красивого каштанового цвета, а ресницы и брови совершенно черные, казалось, изменили цвет, стали смоляными. А большие колдовские чёрные глаза, застыв на матери, стали стремительно расти и округляться. Не отставал от волос, ресниц, глаз и бровей прямой нос, сморщившись, он вздёрнулся вверх.

– Мама, ты что говоришь? – с трудом разжав плотно сомкнутые губы, превратившиеся вдруг из кораллово-красных в бледные ромашковые лепестки, сморщилась Ольга. – Зачем мне куда-то ехать?

– Поедешь вместе с Зоей. Тебе ли не знать, что бывает с родственниками арестованных. Зоя может не выдержать допросов и наговорит на себя всё, что будет угодно им…

– И куда я поеду? Нас везде найдут.

– Я направлю тебя в Бийск, – посмотрев на дочь, – по комсомольским делам от крайкома партии. Оттуда прямиком на Старую Барду, – ответила мать. – Петру Ивановичу перескажешь слова Зои и скажешь, что мы принимаем все меры по освобождению Петра. Расскаживсё, подробно и без утайки. Он в селе начальник милиции, всё сделает как надо. Особо любопытным пусть скажет, что племянницы вы и приехали погостить. А потом он вас спрячет в надёжном месте. Писать Петру Ивановичу ничего не буду, всё расскажешь на словах.

– Но, мама, у меня важные дела от крайкома комсомола, – агитпоездка в Ойрот-Туру, – ответила Ольга.

– Вот и прекрасно. Сейчас попьёшь чайку и пойдёшь в крайком комсомола. Скажешь, что едешь в командировку по делам крайкома партии, а своей агитбригаде, чтобы отправлялись без тебя.

***

В грозные годы гражданской войны, будучи маленькими девочками, Зоя и Оля жили в одном доме, – у Серафимы Евгеньевны. Были близки и дружны как сёстры, но в один из дней Оля резко отвернулась от Зои, не объяснив причину. Этой причиной, как выяснилось через несколько лет, когда девочки превратились в девушек, был Пётр Парфёнов. Но сейчас, когда над ним, любимым обеими женщинами человеком сгустились чёрные тучи, все разногласия и недомолвки отошли в сторону.

Высокая, стройная Ольга внешне выгодно отличалась от Зои, невысокого роста и полноватой, но характером Зоя была мягче и душой нежнее. Это и подкупило Петра, в его юношеские годы влюблённого в Ольгу. Подкупило и то, что в памятный для него июль 1928 года, год окончания учёбы в Омской пехотной школе, впервые в своей жизни услышал от Зои слова любви. Шестнадцатилетняя девушка, по-детски наивно посмотрела на него своими большими голубыми глазами, и прямо сказала: «Петя, я тебя люблю!»

Ольга, – строгая к себе, но внутренне готовая броситься на шею Петра и закричать: «Ты мой! Только мой! Никому тебя не отдам!» – сдерживала внутренний крик своей души и этим оттолкнула от себя Петра, решившего, что безразличен ей.

И вот сейчас, некогда две дружные подруги, молчаливо поссорившиеся пять лет назад, крепко обнялись и заплакали на плече друг друга. Страдание о человеке, любимом обеими, объединило их!

Ольга смирилась с тем, что не она, а Зоя стала женой любимого человека.

– Если любишь человека, не должна наносить ему раны и боль, – говорила она себе и покорно принимала случившееся.

А Зоя поняла Ольгу, поняла, что её любовь ничуть не слабее её любви. Поняла её страдающую душу. И сочувствовала ей.

Глава 4. УНКВД

Чёрная «Эмка», взламывая узкими шинами тонкую плёнку льда, свернула с проспекта Ленина на улицу Ползунова и вошла во двор дома №34а.

– Капитан приехал, – услышав скрип открывающейся дверки автомобиля, – злобно скривившись, проговорил старший сержантGj; fkeqcnf? e, thbnt Пилипенко, невысокого роста следователь НКВД.

– На этот раз ошибаешься, Яков Андреевич, это машина начальника управления капитана Николаева, – не согласился с товарищем по службе сержант Чернов Семён Семёнович, обрюзгший от излишнего употребления спиртного сорокадвухлетний следователь НКВД.

На лестничной площадке «уставшие» сотрудники карательного органа курили «Беломор», обменивались собственными соображениями о методах ведения допросов, смеялись и бахвалились своими успехами в раскрытии контрреволюционных заговоров.

– Вчера ночь интереснее была, а эта так себе, – пустив колечко дыма, махнул рукой младший сержант Кривошеев, тощий и болезненный человек, третий из перекуривавших следователей НКВД.

– Ты когда, Игнат Иванович, закусывать научишься, от тебя постоянно прёт какой-то кислятиной, – скривился от дохнувшего на него зловонья Пилипенко. – Смотри на Семёна Семёновича, от него коньячком попахивает.

– Нельзя мне пить, Яков Андреевич. У меня язва. А воняет от меня от засранцев, которых ко мне приводят на допрос. Они как заходят в комнату допросов, так сразу в штаны и валят, обсираются, значит, вот и приходится с ними, засранцами работать, протоколы писать. Вонь, а куда деться? Окон нет, чтобы проветрить. Вот и приходится пропитываться их говном. Мне и жена говорит об этом, когда в постель со мной ложится. А я ей, исть вкусно хочешь, вот и не вякай, а раздвигай ширше ноги. Туда же ещё, сука павловская. С села Павловского она, а там все такие… противные. Баба, одним словом.

А в расстрельной комнате уже растапливали жаркую печь небольшого крематория, в который за прошедшую ночь только эти два сотрудника госбезопасности отправили девять человек.